Диссертация (958827), страница 28
Текст из файла (страница 28)
А. Блоку, уподобляли себя «азиатам сраскосыми и жадными очами» 326 . «Раскосые и жадные очи» не были, конечно,собственно китайскими: восточные пространства, на которые указывали евразийцы,и до «великой китайской стены» изобиловали подобными персонажами. К тому же«китайские очи» особой жадностью не отличались. У евразийцев речь шла о России,как об исторически сложившемся пространстве, в котором взаимодействовалиразличные культуры, среди которых восточное влияние было наиболее глубоким,поскольку в большей мере насытило Россию «степными» духовными и этическимикорнями и наделило русскую нацию и культуру типично восточными чертами.Блок А. А. Скифы // Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах.
Том 5,стихотворения и поэты (1917-1921). Москва: Наука, 1999. С. 77.326131В то время в кругу М. И. Цветаевой было не мало евразийцев: парижскуюгруппу евразийцев организовали и возглавили муж Цветаевой Сергей Эфрон и ихприятель князь Дмитрий Святополк-Мирский. В письмах Цветаева гордо назваласвоего мужа «одним из лидеров и сердцем евразийства» 327 .И хотя рассказ«Китаец» был написан Цветаевой (1934) через несколько лет (спустя 5 лет) послераскола евразийства, идеи «исхода к Востоку», столь популярные в начале 1920-хгодов, нашли в нем свое проникновенное художественное отражение.Несмотря на то, что в евразийской парадигме Китаю не отводилось большогоместа, Цветаевой в рассказе удалось совершить обратное: в его образной системетрадиционнонеоднозначноемифологическоепредставлениеокитайскомприсутствии и роли китайцев в русской жизни получает новое развитие истановиться едва ли не основой образа Родины и русской национальнойидентичности.
Китайская тема в рассказе объединяет Россию и Восток в единоеродственное пространство, ностальгически отзывающееся в сердце русскойэмиграции. В русской мифопоэтической традиции Китай всегда рассматривался каксимвол Востока. У Цветаевой китайцы из малопривлекательных инородцевпревращаются в символы родной национальной жизни.После революции, которая смешала привычный порядок жизни и разделилаРоссию на «советскую» и «зарубежную», былые мифы о китайцах такжепереплелись друг с другом.
В системе разных эстетических координат, которыесложились в художественном сознании русских писателей метрополии и зарубежья,возникли новые мифопоэтические стереотипы. В послереволюционной русскойлитературе мифы о «близком» и «чуждом» Китае продолжили свое развитие, но ужене в прежнем виде, а во взаимном переплетении, в символистской диалектике«нераздельности и неслиянности», о которой писал А.А. Блок.
Сквозь призму«своего», «близкого» китайца виделся «чуждый», и наоборот, – «чуждый»открывался новыми гранями близости и родства. Мифопоэтический опытсимволизма не пропал даром: противоположные эстетические смыслы и327Эфрон С. Я. Письма Сергея Эфрона Евгению Недзельскому. Abo (Turku), 1994. С. 142.132коннотации оказались сопричастны друг другу и выразились в новом всеединомсимволическом образе «близкого/чуждого» китайца.Не социально, но духовно близкими Китай и китайцы были восприняты средиписателей русского зарубежья.
Особенно у тех, кто разделял идеи Евразийства.Согласноэтимидеямвдуховно-историческомпространствеРоссиивзаимодействовали различные культуры, среди которых восточное влияние былонаиболее сильным и глубоким. И хотя в евразийской парадигме Китаю отводилосьнемного места, Китай и китайцы стали восприниматься как часть общейментальной прародины.В рассказе «Китаец» М. Цветаева объединила два «китайских» эпизода изсвоей жизни, две случайные встречи: с китайским торговцем мелочами у входа напочту в Париже в 1934 году и китайской женщиной, у которой на Арбате в 1916году купила серебряные украшения.
Очевидно, что воспоминания об этих встречах,разделенных 18 годами, и их сопряжение в пространстве рассказа былонеслучайным и входило в идейно-художественную задачу автора. Нарушениехронологической последовательности событий в художественном времени текстабыло у Цветаевой явлением нередким. Главной целью всегда была достоверностьхудожественного замысла.
Исследователи уже отмечали эту особенность еепоэтики: «Обладая отличной памятью, Цветаева, когда это ей было нужно,сознательно пренебрегала верностью частностям, нарушала хронологию мелочей,делая это исключительно в целях достижения максимальной поэтическойубедительности»328.В портретных характеристиках китайский персонаж предстает подчеркнутонепривлекательным: язык у него не свободный, ошибочный, смешной, даже егоголос казался детским, напоминающим тонкую и быструю струйку.
Практическитакже описывается и внешность китайской женщины, которую рассказчицавстретила на Арбате: «Иду по Арбату и наталкиваюсь – именно наталкиваюсь, какСаакянцА.ПрозаМариныЦветаевой.[Электронныйhttp://www.studfiles.ru/preview/1810860/ (дата обращения: 13.02.2016).328ресурс]URL:133на столб, на китаянку в голубом балахоне, редкую, лицом, уродку»329. «Китаянкауже бежит… мелким бесом и бисером перекатываясь на неправдоподобнокрохотных своих китайских ногах»330. В середине ХIХ века в русской литературепоявились стереотипы о Китае с разными негативными оттенками в трудах такихписателей, как Полевой, Герцен и др. Постепенно сложился миф о Китае как оботрицательном примере для России.
А стереотипный образ «некрасивого» китайцапредставляет собой проявление мифа о Китае как о далекой, экзотической,нецивилизованной стране, замкнутой рамками своих архаических интересов.Но в этом рассказе детально передаваемые отталкивающие черты, которымиавторнаделяетгероев,представляютсяявнонарочитыми.Вавторскомвысказывании они утрачивают прямое значение, наполняются теплым радостнымчувством, потому что в момент изображения представляют людей, принадлежащихее Родине.
«Уродство» становится «родным», потому что изображаемые китайцыявляются ее земляками. Они не просто вписаны в русский контекст, но оказываютсяего продолжением, органической частью. Китайцы в рассказе предстают«восточным лицом», азиатской ипостасью России. Об этом свидетельствует то, чтов тексте автор не раз подчеркивала сходство, близость между собой и китайцами.Общение рассказчицы с китаянкой на Арбате началось с того, что ейпонравились серебряные украшения, особенно «птичий браслет», у китаянки.Именно поэтому можно было отдать все свои деньги, чтобы заполучить такуюкрасоту. Хотя сам процесс общения трудно было назвать приятным: рассказчицаотдала свои деньги, а китаянка отдавать браслет не хотела, и только с помощьюрусского солдата рассказчица успешно получила этот браслет.
Этот браслет имелбольшую ценность для рассказчицы, об этом свидетельствовал тот факт, что дажеспустя 18 лет, находясь за границей, она все еще носила его на своей руке. Подвлиянием великих писателей, таких как А. Д. Кантемир, М.
В. Ломоносов, Г. Р.Державин, А. С. Пушкин и т.д., образы предметов изящного китайского искусствав русской литературе с самого начала были связаны с мифом о Китае как источнике329330Цветаева М. И. Проза. Москва: Эксмо-Пресс. 2001. С. 148.Там же. С. 149.134мудрости. В рассказе образ китайского серебряного браслета показываетпотенциальную симпатию, близость к Китаю, которая отличается от представленийобщества того времени, которое совсем не ценило Китай: «…да и кому тогда, вовсей Москве, кроме меня, нужен был серебряный браслет?»331 Китайцы, по словамрусских солдат, – это «желтюга косоглазая», «нехристи», и платить пятнадцатьрублей за такие предметы – дурной тон.
В такой атмосфере китайские серебряныеукрашения стали символом незаметной духовной близости рассказчицы с Китаем.Через 18 лет, встретив другого китайского продавца, рассказчица показала ему этотбраслет, и китаец сразу узнал, что этот предмет изготовлен в Китае. Они обапочувствовали, что они не просто «свои» и «чужие», а что у них есть что-то общее,между ними есть связь.Если симпатия к Китаю при первой встрече была неявной, то при второйвстрече она стала четко выраженной. Рассказ начинается с монолога автора, где онаставила в один ряд «себя» и «иностранцев», в том числе и китайцев.
Этопроявляется, прежде всего, в любви ко всем без исключения иностранцам. Алюбовь эта – не «товарищество по несчастью». Она возникает потому, что все мынаходимся на чужой земле, беспомощные, безысходные. «На какой бы точке карты,кроме как на любой – нашей родины, мы бы ни стояли, мы на этой точке — и будьона целыми прериями – непрочны: нога непрочна, земля непрочна...»332. Первыедесятилетия ХХ века для России – это время революции, время изменений, которыеникак не могут не влиять на жизнь живущих в то время людей. А Цветаевуреволюция сделала эмигрантом. Возникшая ностальгия «окрашивает» китайцевдругими цветами.Через 18 лет за границей рассказчица опять встретила китайского продавца.Оба они сразу почувствовали в друг друге что-то родное.
Когда китаец вдругобратился к рассказчице, та сразу обрадовалась. Узнав, что китаец знает Россию,рассказчица разволновалась. Она отнеслась к китайцу как к своему: она переводилаего слова, беспокоилась о том, что китаец не смог продать свои мелочи: «Он не331332Там же. С. 149.Там же. С.
147.135хочет два, он хочет три, – докладываю я и, испугавшись, как бы не отослала его нис чем»333 . Рассказчица даже начала помогать, «работая на китайца» 334 , пыталасьуговорить французов купить что-то у китайца. Наблюдается и симпатия китайца крусским. Узнав, что его собеседница приехала из России, китаец начал вспоминатьсвою поездку в Россию: «Русский? – вдруг, мне, китаец. – Москва? Ленинград?Харашо!» «Москва была, Ленинград была. Харашо была!» – тот, сияя всем своимродным уродством» 335 . Вместо названия «Санкт-Петербург» китаец в рассказеговорил «Ленинград», и всегда хорошо отзывался о России. Хотя была революция,много чего изменилось, но для него в России всегда было «Харашо»!Такоеотношениеболеечеткопрослеживается,когдарассказчицаразговаривает на почте с французскими работницами.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
