Ф. Ницше Так говорил Заратустра (553418), страница 20

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 20)

земле, и пот катился с моих членов.

-- Теперь слышали вы все, и почему я должен вернуться в

свое уединение. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это слышали вы от меня, всегда самого молчаливого из

всех людей, -- и я хочу остаться таким!

Ах, друзья мои! Я мог бы еще многое сказать вам, я мог бы

еще многое дать вам! Почему же не даю я? Разве я скуп?

Но когда Заратустра произнес эти слова, им овладела

великая скорбь и близость разлуки со своими друзьями, так что

он громко заплакал; и никто не мог утешить его! Ночью же ушел

он один и оставил своих друзей.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь

подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся. Кто из

вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот

смеется над всякой трагедией сцены и жизни.

Заратустра, о чтении и письме

Странник

Была полночь, когда Заратустра пустился в свой путь через

горный хребет острова, чтобы ранним утром достичь

противоположного берега: ибо там хотел он сесть на корабль. Там

была прекрасная гавань, в которой даже чужие корабли охотно

становились на якорь; они брали с собою тех, кто с блаженных

островов хотел пуститься в море. Взбираясь на гору, Заратустра

вспоминал дорогою о своих многочисленных одиноких

странствованиях с самой юности и о том, как много гор, хребтов

и вершин пришлось ему перейти.

Я, странник и скиталец по горам, говорил он в своем

сердце, -- я не люблю долин, и, кажется, я не могу долго сидеть

спокойно.

И какова бы ни была моя судьба, то, что придется мне

пережить, -- всегда будет в ней странствование и восхождение на

горы: в конце концов мы переживаем только самих себя.

Прошло то время, когда на моем пути могли еще становиться

случайности; и что могло бы теперь еще случиться со

мной, что не было бы моей собственностью.

Мое Само только возвращается ко мне, оно наконец приходит

домой; возвращаются и все части его, бывшие долго на чужбине и

рассеянные среди всех вещей и случайностей.

И еще одно знаю я: я стою теперь перед последней вершиной

своей и перед тем, что давно предназначено мне. Ах, я должен

вступить на самый трудный путь свой! Ах, я начал самое одинокое

странствование свое!

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа -- часа,

который говорит ему: "Только теперь ты идешь своим путем

величия! Вершина и пропасть -- слились теперь воедино!

Ты идешь своим путем величия: что доселе называлось твоей

величайшей опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!

Ты идешь своим путем величия: теперь лучшей поддержкой

тебе должно быть сознание, что позади тебя нет больше пути!

Ты идешь своим путем величия: здесь никто не может

красться по твоим следам! Твои собственные шаги стирали путь за

тобою, и над ним написано: "Невозможность".

И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен

будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как же

иначе хотел бы ты подняться выше?

На свою собственную голову и выше через свое собственное

сердце! Теперь все самое нежное в тебе должно стать самым

суровым.

Кто всегда очень берег себя, под конец хворает от

чрезмерной осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю

землю, где течет -- масло и мед!

Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на

себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на

горы.

И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в

вещах больше, чем фасад их!

Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову

всех вещей; и потому должен ты подниматься над самим собою, все

выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под

тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды --

лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось

для меня моей последней вершиной!"

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и

утешая свое сердце суровыми изречениями: ибо сердце его

сокрушалось, как никогда еще прежде. И когда он достиг вершины

горного хребта, он увидел другое море, расстилавшееся перед

ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой высоте

была холодная и ясная и усеяна звездами.

Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что

ж! Я готов. Началось мое последнее уединение.

Ах, это черное, печальное море подо мною! Ах, это тяжелое,

ночное недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь

спуститься!

Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым

долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься ниже,

чем когда-либо поднимался я:

-- глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо

поднимался я, до самой черной волны его! Так хочет судьба моя.

Ну что ж! Я готов.

Откуда берутся высочайшие горы? -- так спрашивал я

однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря.

Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из

самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.

Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно;

но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди

утесов, усталость от пути и тоска овладели им еще сильнее, чем

прежде.

Теперь еще все спит, говорил он, спит также и море.

Чуждое, сонное смотрит его око на меня.

Но ею теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что

оно грезит. В грезах мечется оно на жестких подушках.

Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых

предчувствий!

Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за тебя

досадую я на себя самого.

Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине,

охотно избавил бы я тебя от тяжелых грез! --

И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и

горечью над самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты еще

думаешь утешать море?

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно

блаженный в своем доверии! Но таким был ты всегда: всегда

подходил ты доверчиво ко всему ужасному.

Ты хотел приласкать всех чудовищ. Теплое дыхание, немного

мягкой шерсти на лапах -- и ты уже готов был полюбить и

привлечь к себе.

Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь

ко всему, если только оно живое! Поистине, достойны

смеха моя глупость и моя скромность в любви! --

Так говорил Заратустра и опять засмеялся: но тут он

вспомнил о своих покинутых друзьях -- и, как бы провинившись

перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои

мысли. И вскоре смеющийся заплакал -- от гнева и тоски горько

заплакал Заратустра.

О призраке и загадке

1

Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра

находится на корабле, -- ибо одновременно с ним сел на корабль

человек, прибывший с блаженных островов, -- всеми овладело

великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и

был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды,

ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши свои, хотя

и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно

было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и

собиравшемся плыть еще далее. Заратустра же любил всех, кто

предпринимает дальние странствования и не может жить без

опасности. И вот, пока слушал он других, развязался его

собственный язык, и лед сердца его разбился -- тогда начал он

так говорить:

-- Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто

когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, --

вам, опьяненным загадками, любителям сумерек, чья душа

привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,

-- ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где

можете вы угадать, там ненавидите вы делать

выводы, --

вам одним расскажу я загадку, которую видел я, --

призрак, представший пред самым одиноким.

Мрачный шел я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, --

мрачный и суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце

закатилось для меня.

Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная,

одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника, -- эта горная

тропинка хрустела под упрямством ноги моей.

Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая

в прах камень, о который спотыкалась моя нога, -- так медленно

взбирался я вверх.

Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть,

-- духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.

Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой,

делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в

мой мозг.

"О Заратустра, -- насмешливо отчеканил он, -- ты камень

мудрости! Как высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень

должен -- упасть!

О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пущенный

пращою, ты сокрушитель звезд! Как высоко вознесся ты, -- но

каждый брошенный камень должен -- упасть!

Приговоренный к самому себе и к побиению себя камнями: о

Заратустра, как далеко бросил ты камень, -- но на тебя

упадет он!"

Карлик умолк; и это длилось долго. Его молчание давило

меня; и поистине, вдвоем человек бывает более одиноким, чем

наедине с собою!

Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, -- но все

давило меня. Я походил на больного, которого усыпляет тяжесть

страданий его, но которого снова будит от сна еще более тяжелый

сон. --

Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих

пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец

остановиться и сказать: "Карлик! Ты! Или я!" --

Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество

нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.

Человек же самое мужественное животное: этим победил он

всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание;

а человеческое страдание -- самое глубокое страдание.

Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а

где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в

себя самого -- не значит смотреть в пропасть!

Мужество -- лучшее смертоносное оружие: мужество убивает

даже сострадание. Сострадание же есть наиболее глубокая

пропасть: ибо, насколько глубоко человек заглядывает в жизнь,

настолько глубоко заглядывает он и в страдание.

Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество

нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно

говорит: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!"

Но в этих словах громко звучит победная музыка. Имеющий

уши да слышит.

2

"Стой, карлик! -- сказал я. -- Я! Или ты! Но я сильнейший

из нас двоих: ты не знаешь самой бездонной мысли моей!

Ее бремени -- ты не мог бы нести!"

Тут случилось то, что облегчило меня: назойливый карлик

спрыгнул с моих плеч! Съежившись, он сел на камень против меня.

Путь, где мы остановились, лежал через ворота.

"Взгляни на эти ворота, карлик! -- продолжал я. -- У них

два лица. Две дороги сходятся тут: по ним никто еще не проходил

до конца.

Этот длинный путь позади -- он тянется целую вечность. А

этот длинный путь впереди -- другая вечность.

Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются

лбами, -- и именно здесь, у этих ворот, они сходятся вместе.

Название ворот написано вверху: "Мгновенье".

Но если кто-нибудь по ним пошел бы дальше -- и дальше все

и дальше, -- то думаешь ли, ты, карлик, что эти два пути себе

противоречили бы вечно?"

"Все прямое лжет, -- презрительно пробормотал карлик. --

Всякая истина крива, само время есть круг".

"Дух тяжести, -- проговорил я с гневом, -- не притворяйся,

что это так легко! Или я оставлю тебя здесь, где ты сидишь,

хромой уродец, -- а я ведь нес тебя наверх!

Взгляни, -- продолжал я, -- на это Мгновенье! От этих врат

Мгновенья уходит длинный, вечный путь назад: позади нас

лежит вечность.

Не должно ли было все, что может идти, уже однажды

пройти этот путь? Не должно ли было все, что может

Характеристики

Список файлов учебной работы