Ф. Ницше Так говорил Заратустра (553418), страница 17

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 17)

"С тех пор как лучше знаю я тело, -- сказал Заратустра

одному из своих учеников, -- дух для меня только как бы дух; а

все, что "не преходит", -- есть только символ".

"Это слышал я уже однажды от тебя, -- отвечал ученик, -- и

тогда ты прибавил еще: "но поэты слишком много лгут". Почему же

сказал ты, что поэты слишком много лгут?"

"Почему? -- повторил Заратустра. -- Ты спрашиваешь,

почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их

"почему".

Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно

уже пережил я основания своих мнений.

Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я

хранить все основания своих мнений.

Уже и это слишком много для меня -- самому хранить свои

мнения; и много птиц улетает уже.

И среди них нахожу я и залетного зверька в моей голубятне,

он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты

слишком много лгут? -- Но и Заратустра -- поэт.

Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты

этому?"

Ученик отвечал: "Я верю в Заратустру". Но Заратустра

покачал головой и улыбнулся.

Вера не делает меня блаженными -- сказал он, -- особенно

вера в меня.

Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы,

что поэты слишком много лгут; он был бы прав -- мы лжем

слишком много.

Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы

лгать.

И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего вина?

Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах; многое,

чего нельзя описать, осуществлялось там.

И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие

духом, особенно если это молодые бабенки.

И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают

себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в

нас.

И как будто существует особый, тайный доступ к знанию,

скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в

народ и "мудрость" его.

Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в

уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах,

находящихся между небом и землею.

И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда

думают, что сама природа влюблена в них --

И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им

таинственные, влюбленные, льстивые речи, -- этим гордятся и

чванятся они перед всеми смертными!

Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о

которых позволяли себе только поэты!

И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и

хитросплетения поэтов!

Поистине, нас влечет всегда вверх -- в царство облаков: на

них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами

и сверхчеловеками --

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! -- все эти боги

и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно

хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его,

но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь,

как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и

перевел дух.

Я -- от сегодня и от прежде, -- сказал он затем, -- но

есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от

когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня

они все и мелководны.

Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не

опускалось чувство их до самого дна.

Немного похоти и немного скуки -- таковы еще лучшие мысли

их.

Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф;

что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!

Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою

воду, чтобы глубокой казалась она.

И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками

и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и

неопрятными.

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить

хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь

старого бога.

Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы

вполне произойти из моря.

Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами

они на твердые раковины. И часто вместо души находил я у них

соленую тину.

У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин

из павлинов?

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает

оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером из

кружев, шелка и серебра.

Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, еще

более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это

сравнение привожу я поэтам.

Поистине, самый дух их -- павлин из павлинов и море

тщеславия!

Зрителей требует дух поэта -- хотя бы были то буйволы!

Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он

устанет от самого себя.

Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на

самих себя.

Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. --

Так говорил Заратустра.

О великих событиях

Есть остров на море -- недалеко от блаженных островов

Заратустры, -- на нем постоянно дымится огнедышащая гора; народ

и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что

он привален, подобно камню, перед вратами преисподней; а в

самом-де вулкане проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим

вратам преисподней.

В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах,

случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит

дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять

кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова

собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по

воздуху, и какой-то голос сказал явственно: "пора! давно пора!"

Когда же видение было совсем близко к ним -- оно быстро

пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была

огненная гора, -- тогда узнали они, к величайшему смущению, что

это -- Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением

самого капитана, и любили его, как любит народ: мешая поровну

любовь и страх.

"Смотрите, -- сказал старый кормчий, -- это Заратустра

отправляется в ад!"

В то же самое время, как эти корабельщики пристали к

огненному острову, разнесся слух, что Заратустра исчез; и когда

спрашивали друзей его, они рассказывали, что он ночью сел на

корабль, не сказав, куда хочет он ехать.

Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению

присоединился еще рассказ корабельщиков -- и теперь весь народ

говорил, что черт унес Заратустру. Хотя ученики его смеялись

над этой болтовней, и один из них сказал даже: "Я думаю, что

скорее Заратустра унес черта". Но в глубине души все были

озабочены и желали скорее увидеть его; как же велика была их

радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.

И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.

Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена

болезнями. Одна из этих болезней называется, например:

"человек".

А другая из этих болезней называется "огненный пес": о

нем люди много лгали и позволяли лгать.

Чтобы изведать эту тайну, перешел я море -- и я увидел

истину нагою, поистине! нагою -- необутою до самого горла.

Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также все бесы

извержения и возмущения, которых боятся не одни только старые

бабы.

"Выходи, огненный пес, из своей бездны! -- кричал я. -- И

сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это ты фыркаешь

кверху?

Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего

красноречия! Поистине, для пса из бездны берешь ты слишком

много пищи с поверхности!

Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли; и

всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения,

находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и

плоскостью.

Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и

вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.

Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много

губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу.

"Свобода" вопите вы все особенно охотно; но я разучился

верить в "великие события", коль скоро вокруг них много шума и

дыма.

И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события --

это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

Не вокруг изобретателей нового шума -- вокруг

изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно

вращается он.

И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося,

когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город

превращается в мумию и колонна лежит в грязи!

И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это

величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь.

В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон

ее, что для нее из презрения вырастает новая жизнь и живая

красота.

Теперь в божественном ореоле восстает она, еще более

обольстительная в своем страдании; и поистине! она еще

поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!

Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему

от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы

опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель!"

Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал

меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"

"Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства, и притом

самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты знаешь род свой

лучше других!

Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как и ты,

любит оно говорить среди дыма и грохота, -- чтобы заставить

верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.

Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на

земле, государство; и в этом также верят ему".

И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал

извиваться от зависти. "Как, -- кричал он, -- самым важным

зверем на земле? И в этом также верят ему?" И столько дыму и

ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он

задохнется от гнева и зависти.

Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как

только он умолк, сказал я со смехом:

"Ты сердиться, огненный пес, -- значит, я прав

относительно тебя!

И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном

псе: он говорит действительно из сердца земли.

Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце

его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!

Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему

твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!

Но золото и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы

знал ты наконец, -- сердце земли из золота".

Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы

дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо

проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. --

Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали

его: так велико было их желание рассказать ему о людях с

корабля, о кроликах и о летающем человеке.

"Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве я

призрак?

Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что

уже слышали о страннике и тени его?

Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе

она еще испортит мою славу".

И снова Заратустра качал головой и дивился. "Что мне

думать об этом!" -- повторял он.

"Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"

Почему же -- давно пора?"

Так говорил Заратустра.

Прорицатель

"-- и я видел, наступило великое уныние среди людей.

Лучшие устали от своих дел.

Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в него:

"Все пусто, все равно, все уже было!"

И эхо вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все

уже было!"

Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и почернели

наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?

Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино,

дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.

Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы

Характеристики

Список файлов учебной работы