Ф. Ницше Так говорил Заратустра (553418), страница 15

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 15)

любимого певца.

И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубил

мне в уши, как печальный рог!

Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее всех!

Уже стоял я готовым к лучшему танцу -- тогда убил ты своими

звуками мой восторг!

Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких

вещах -- и теперь остался мой самый высокий символ неизреченным

в моих телодвижениях!

Неизреченной и неразрешенной осталась во мне высшая

надежда! И умерли все лики и утешения моей юности!

Как только перенес я это? Как избыл и превозмог я эти

раны? Как воскресла моя душа из этих могил?

Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающее

скалы: моей волею называется оно. Молчаливо и не

изменяясь проходит оно через годы.

Своей поступью хочет идти моими стопами моя закадычная

воля; ее чувство безжалостно и неуязвимо.

Неуязвима во мне только моя пята. Ты жива еще и верна

себе, самая терпеливая! Все еще прорываешься ты сквозь все

могилы!

В тебе живет еще все неразрешенное моей юности; и как

жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на желтых обломках

могил.

Да, ты еще для меня разрушительница всех могил; здравствуй

же, моя воля! И только там, где есть могилы, есть и

воскресение. --

Так пел Заратустра.

О самопреодолении

"Волею к истине" называете вы, мудрейшие, то, что движет

вами и возбуждает вас?

Волею к мыслимости всего сущего -- так называю я вашу

волю!

Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы

сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.

Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша

воля. Гладким должно стать оно и подвластным духу, как его

зеркало и отражение в нем.

В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, и

даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.

Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли бы

преклонить колена, -- такова ваша последняя надежда и

опьянение.

Но немудрые, народ, -- они подобны реке, по которой плывет

челнок, -- и в челноке сидят торжественные и переряженные

оценки ценностей.

Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления;

старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как

в добро и зло.

То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот

челнок и дал им блеск и гордые имена, -- вы и ваша

господствующая воля!

Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна его

нести. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно

противится килю!

Не река является вашей опасностью и концом вашего добра и

зла, вы, мудрейшие, -- но сама эта воля, воля к власти

неистощимая, творящая воля к жизни.

Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле, я скажу вам

еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.

Все живое проследил я, я прошел великими и малыми путями,

чтобы познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста ее

молчали, -- дабы ее взор говорил мне. И ее взор говорил мне.

Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о

послушании. Все живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться

самому себе. Таково свойство всего живого.

Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем

повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет бремя

всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание,

и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.

И даже когда он повелевает самому себе -- он должен еще

искупить свое повеление. Своего собственного закона должен он

стать судьей, и мстителем, и жертвой.

Но как же происходит это? -- так спрашивал я себя. Что

побуждает все живое повиноваться и повелевать и, повелевая,

быть еще повинующимся?

Слушайте же мое слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь

серьезно, проник ли я в сердце жизни и до самых корней ее

сердца!

Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и

даже в воле служащего находил я волю быть господином.

Чтобы сильнейшему служил более слабый -- к этому побуждает

его воля его, которая хочет быть господином над еще более

слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался и

власть имел над меньшим, -- так приносит себя в жертву и

больший и из-за власти ставит на доску -- жизнь свою.

В том и жертва великого, чтобы было в нем дерзновение, и

опасность, и игра в кости насмерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и

воля быть господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в

крепость и в самое сердце сильнейшего -- и крадет власть у

него.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. "Смотри, --

говорила она, -- я всегда должна преодолевать самое

себя.

Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением

к цели, к высшему, дальнему, более сложному -- но все это

образует единую тайну:

Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где

есть закат и опадение листьев, там жизнь жертвует собою --

из-за власти!

Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и

противоречием целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает

также, какими кривыми путями она должна идти!

Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное --

скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет

моя воля.

И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли:

поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей воли к

истине!

Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в нее словом

о "воле к существованию"; такой воли -- не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как

могло бы оно еще хотеть существования!

Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к

жизни, но -- так учу я тебя -- воля к власти!

Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой

оценке говорит -- воля к власти!" --

Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы,

мудрейшие, также и загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы

непреходящими, -- не существует! Из себя должны они все снова и

снова преодолевать самих себя.

При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете

вы насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытая

любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души.

Но еще большее насилие и новое преодоление растет из ваших

ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его.

И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот

должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо

есть творческое. --

Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и это

дурно. Но молчание еще хуже; все замолчанные истины становятся

ядовитыми.

И пусть разобьется все, что может разбиться об наши

истины! Сколько домов предстоит еще воздвигнуть! --

Так говорил Заратустра.

О возвышенных

Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она

скрывает шутливых чудовищ!

Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих

загадок и хохотов.

Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного,

кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!

С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя

дыхание, -- так стоял он, возвышенный и молчаливый.

Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей,

и богатый разодранными одеждами; также много шипов висело на

нем -- но я не видел еще ни одной розы.

Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился

этот охотник из леса познания.

С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и

сквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь --

непобежденный!

Как тигр, все еще стоит он, готовый прыгнуть; но я не

люблю этих напряженных душ: не по вкусу мне все эти

ощерившиеся.

И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не

спорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!

Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе

всему живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о

весах и весовщике!

Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, --

только тогда началась бы его красота; и только тогда вкусил бы

я его и нашел бы вкусным.

И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он

через свою собственную тень -- и поистине прямо в свое

солнце.

Слишком долго сидел он в тени, щеки побледнели у кающегося

духом; почти умер он с голоду в своих ожиданиях.

Презрение еще в его взоре, и отвращение таится на его

устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых еще не на солнце.

Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должно

бы разить землею, а не презрением к земле.

Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча,

впереди плуга, -- и его мычание должно бы хвалить все земное!

Темно еще его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнен

еще взор его глаз.

Самое дело его есть еще тень на нем: рука затемняет того,

кто трудится, не покладая рук. Еще не преодолел он своего дела.

Как люблю я в нем выю вола; но теперь хочу я еще видеть

взор ангела.

И от воли своей героя должен он отучиться: вознесенным

должен он быть для меня, а не только возвышенным, -- сам эфир

должен вознести его, лишенного воли!

Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен еще

победить своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесных

детей должен он еще превратить их.

Еще не научилось его познание улыбаться и жить без

зависти; еще не стих поток его страстей в красоте.

Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его

желание, а в красоте! Осанистость свойственна щедрости

благородно мыслящего.

Закинув руку за голову -- так должен был бы отдыхать

герой, так должен был бы преодолевать он даже свой отдых.

Но именно для героя красота есть самая трудная

вещь. Недостижима красота для всякой сильной воли.

Немного больше, немного меньше: именно это значит здесь

много; это значит здесь всего больше.

Стоять с расслабленными мускулами и распряженной волей --

это и есть самое трудное для всех вас, вы, возвышенные!

Когда власть становится милостивой и нисходит в видимое --

красотой называю я такое нисхождение.

И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя,

могущественный; твоя доброта да будет твоим последним

самопреодолением.

На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требую

от тебя добра.

Поистине, я смеялся часто над слабыми, которые мнят себя

добрыми, потому что у них расслабленные лапы.

К столпу добродетели должен ты стремиться: чем выше он

подымается, тем становится он красивее и нежнее, а внутри

тверже и выносливее.

Да, возвышенный, когда-нибудь должен ты быть прекрасным и

держать зеркало перед своей собственной красотою.

Тогда твоя душа будет содрогаться от божественных

вожделений -- и поклонение будет в твоем тщеславии!

Это и есть тайна души: только когда герой покинул ее,

приближается к ней, в сновидении, -- сверхгерой. --

Так говорил Заратустра.

О стране культуры

Слишком далеко залетел я в будущее; ужас напал на меня.

И, оглянувшись кругом, я увидел, что время было моим

единственным современником.

Тогда бежал я назад домой -- и спешил все быстрее; так

пришел я к вам, вы, современники, и в страну культуры.

Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми

желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришел я.

Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно, -- я

должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего более

пестро-испещренного!

Я все смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердце

Характеристики

Список файлов учебной работы