king_istoriya_lizi (522908), страница 20

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 20)

– Я пришёл к тебе, и ты видишь меня целиком, – говорит он. – Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из‑за какой‑то истории, которую я написал. Когда твоя дверь закрывается и мир остаётся снаружи, мы смотрим глаза в глаза.

– Ты гораздо выше меня, Скотт.

– Ты знаешь, о чём я говорю.

Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобы глубокой ночью согласиться на то, о чём она может сожалеть утром.

– Мы поговорим об этом утром. – Она берёт пепельницу с окурком, ставит на пол. – Спроси меня тогда, если ещё будет на то желание.

– Желание будет, – с абсолютной уверенностью заявляет он.

– Посмотрим. А пока давай спать.

Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая, начнёт сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которым плавают все эти экзотические истории‑рыбы, уткнётся в стену.

Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать.

При этом она чувствует ещё одну волну любви к нему и должна сомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взять назад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем, что прижимается грудью к его спине, а животом – к голому заду. Несколько поздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Она вновь начинает засыпать.

– Лизи? – Голос доносится словно из другого мира.

– М‑м‑м‑м?

– Я знаю, ты не любишь «Дьяволов»…

– Ненавижу. – Это всё, что ей удаётся вымолвить, только так она и может выразить своё критическое отношение, проваливаясь, проваливаясь, проваливаясь в сон.

– Да, и ты не одна такая. Но мой издатель их любит. Он говорит, в «Сейлер‑Хауз» решили, что это должен быть роман «ужасов». Я не возражаю. Есть же такая поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».

В сон, в сон, голос доносится с конца длинного тёмного коридора.

– Мне не нужен Карсон Форей или мой агент, чтобы понять, что благодаря «Дьяволам» я ещё долго не умру с голоду. Я достаточно занимался мелочёвкой. А теперь иду дальше, но не хочу идти один. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Спи… Хва… гов…

Она не знает, спит он или нет, но… вот чудо‑то (синеглазое чудо), Скотт Лэндон наконец‑то замолкает.

21

Лизи Дебушер просыпается субботним утром невероятно, фантастически поздно – в девять часов, и тут же в её ноздри проникает запах жарящегося бекона. Солнечный свет льётся на пол и на кровать. Она идёт на кухню. Он в одних трусах, жарит бекон, и Лизи приходит в ужас, увидев, что он снял повязку, которую она с таким тщанием накладывала на его раны. Когда упрекает его, Скотт просто говорит, что под ней чесалась кожа.

– А кроме того, – он протягивает ей руку (тем самым жестом, что и вчера, когда вышел из темноты, и ей с трудом удаётся подавить дрожь, грозящую прокатиться по всему телу), – при свете дня всё не так уж и плохо, правда?

Лизи берёт его руку, подносит ладонь к глазам, словно собирается предсказать судьбу, и смотрит, пока он не отдёргивает руку, говоря, что бекон сгорит, если его не перевернуть. Она не удивлена, не потрясена; должно быть, эти эмоции приберегаются для тёмных ночей и тёмных уголков памяти, а не для солнечного субботнего утра, когда старенький «филко» на подоконнике транслирует какую‑то весёленькую песенку. Не удивлена, не потрясена… но в недоумении. Думает лишь об одном: порезы выглядели куда более ужасными, чем были на самом деле. И она просто запаниковала. Потому что эти раны, конечно же, не царапины, но далеко не столь серьёзны, как ей казалось. Кровь в них не просто свернулась, порезы уже начали затягиваться. Если бы вчера она привезла его в отделение неотложной помощи Дерри‑Хоум, там их, возможно, не приняли бы с такой ерундой.

Все Лэндоны поправляются очень быстро. По‑другому нам нельзя.

Тем временем Скотт вилкой перебрасывает хрустящий бекон со сковороды на двойной слой бумажных полотенец. С точки зрения Лизи, он, возможно, хороший писатель, но повар точно преотличный. Если уж берётся за готовку. Впрочем, ему определённо нужны новые трусы. Эти растянуты до неприличия, обвисли, и эластичная лента на поясе вот‑вот оторвётся. Придётся ей заняться покупкой ему новых трусов, когда пришлют тот самый королевский чек, о котором он упоминал, но, разумеется, думает она не о нижнем бельё, это как раз неактуально. Её разум пытается сравнить увиденное этой ночью (эти глубокие, вызывающие тошноту рыбьи жабры, ро‑зовизну, переходящую на дне ран в печёночно‑красное) и то, что ей продемонстрировали утром. Эту разницу между простыми порезами и глубокими ранами, и неужели она действительно думает, что на ком‑либо раны могут заживать так быстро, если оставить в стороне библейские истории? Действительно думает? Он же пробил рукой не оконное стекло, а стеклянную панель теплицы. И теперь они должны что‑то с этим сделать, Скотту нужно…

– Лизи?

Оторвавшись от своих мыслей, она видит, что сидит за кухонным столом, нервно зажав подол футболки между бёдрами.

– Что?

– Одно яйцо или два? Она задумывается.

– Два. Пожалуй.

– Глазунью или болтушку?

– Глазунью.

– Мы поженимся? – Он спрашивает тем же тоном, разбивая яйца над сковородой.

Она улыбается – не обыденному тону, а краткости фразы, которую он без труда мог бы расцветить и удлинить, а потом осознаёт, что не удивлена… Она этого ожидала – возвращения к пройденному. И, должно быть, каким‑то уголком сознания думала над этим предложением, даже когда спала.

– Ты уверен? – спрашивает она.

– На все сто. А что думаешь ты, любимая?

– Любимая думает, что идея стоящая.

– Хорошо, – кивает он. – Это хорошо. – После паузы добавляет: – Спасибо тебе.

Минуту или две оба молчат. Стоящий на подоконнике «филко» транслирует музыку, которую папаня Дебушер никогда бы не стал слушать. На сковородке скворчит яичница. Лизи голодна. И счастлива.

– Осенью, – говорит она.

Он кивает, тянется за тарелкой.

– Хорошо. Октябрь?

– Рановато, наверное. Скажем, где‑нибудь на День благодарения. Тебе яйца остались?

– Одно. Я больше и не хочу.

– Я не выйду за тебя замуж, если ты не купишь новые трусы. Он не смеётся.

– Тогда это и будет моей первой покупкой.

Он ставит перед ней тарелку. Яичница с беконом. Она так голодна. Начинает есть, а он разбивает над сковородой последнее яйцо.

– Лиза Лэндон, – говорит он. – Что скажешь?

– Я думаю, звучит неплохо. Это… как это называется, когда слова начинаются с одной буквы?

– Аллитерация.

– Да. Именно. – Теперь она произносит эти два слова сама: – Лиза Лэндон. – Ей нравится, как и приготовленная им яичница.

– Маленькая⁴⁴ Лиза Лэндон, – говорит он и подбрасывает свою яичницу в воздух. Она переворачивается дважды и приземляется точно на бекон.

– Ты, Скотт Лэндон, обещаешь крепить узы брака и держать свою штучку взнузданной? – спрашивает она.

– Всегда и везде, – соглашается он, и они начинают смеяться как безумные, а радиоприёмник транслирует музыку, залитый солнечным светом.

22

Co Скоттом она всегда много смеялась. А неделей позже порезы на его руке, даже на предплечье, зажили. Не осталось и шрамов.

23

Когда Лизи просыпается снова, она уже не знает, где находится: в прошлом или настоящем. Но первого предутреннего света, который прокрался в комнату, достаточно, чтобы разглядеть синие обои и морской пейзаж на стене. Итак, это спальня Аманды, и всё вроде бы правильно, но при этом как‑то не так; ей кажется, что это сон о будущем, и она видит его, лёжа на узкой кровати в квартире, которую большинство ночей делит со Скоттом и будет делить до свадьбы в ноябре.

И что её разбудило?

Аманда повернулась к ней спиной, и Лизи лежала, всё так же приникнув к ней, груди – к спине Анды, живот – к тощему заду, так что же её разбудило? У неё нет желания опорожнить мочевой пузырь… во всяком случае, оно не такое уж сильное, тогда что?…

Аманда, ты что‑то сказала? Ты что‑то хочешь? Может, глоток воды? Осколок стеклянной тепличной панели, чтобы перерезать вены?

Мысли эти проносятся в голове, но Лизи не раскрывает рта, потому что у неё возникла странная идея. Да, она видит быстро седеющую гриву волос Аманды и кружева воротника её ночной рубашки, но в действительности она в постели со Скоттом. Да! В какой‑то момент этой ночи Скотт… что? Перебрался из воспоминаний Лизи в тело Аманды? Что‑то вроде этого. Идея необычная, всё так, но Лизи предпочитает молчать, потому что боится; если она заговорит, Аманда может ответить голосом Скотта. И что она тогда сделает? Закричит? Закричит так, чтобы, как говорится, разбудить мёртвых? Конечно, идея абсурдная, но…

Но посмотри на неё. Посмотри, как она спит, подтянув колени к груди и согнув шею. Будь там стена, она бы упёрлась в неё лбом. Неудивительно, что ты подумала…

И тут, в пять утра, в слабом свете, предваряющем восход солнца, лёжа спиной к Лизи, так, что та не могла видеть её лица, Аманда заговорила.

– Крошка, – говорит она. Пауза.

– Любимая, – говорит она.

Если внутренняя температура Лизи прошлым вечером падала на десяток градусов, тут она упала на все двадцать пять: хотя слова эти произнёс, несомненно, женский голос, говорил Скотт. Лизи прожила с ним больше двадцати лет. И узнаёт Скотта, когда слышит его.

Это сон, сказала она себе. Вот почему я не могу даже понять, настоящее это или прошлое. Если я оглянусь, то скорее всего увижу полотнище‑самолёт «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА», зависший в углу.

Но она не может оглянуться. Долгое время она не может даже пошевелиться. Что заставляет её заговорить, так это усиливающийся свет. Ночь практически уступила место дню. Если Скотт вернулся (если она действительно бодрствует и это не сон), значит, на то есть причина. И он не собирается причинить ей вред. Он никогда не причинял ей вреда. Во всяком случае… намеренно. Она вдруг осознаёт, что не может произнести ни его имя, ни имя сестры. Они неуместны. Оба имени неуместны. Она видит себя, хватающую Аманду за плечо и поворачивающую к себе. Чьё лицо она увидит под седеющими кудряшками Аманды? Допустим, Скотта? О дорогой Боже, допусти это.

Утренний свет прибывает. И тут ей становится абсолютно ясно: если она не произнесёт ни слова до восхода солнца, дверь между прошлым и настоящим закроется, и она потеряет все шансы получить ответы.

Тогда обойдись без имён. И какая, к чёрту, разница, на ком надета эта ночная рубашка?

– Почему Аманда сказала бул? – спросила она. И её голос в спальне, где ещё царил полумрак, но становилось всё светлее, светлее, звучит хрипло, чуть ли не скрежещет.

– Я оставил тебе бул, – отвечает другой человек, лежащий в кровати, человек, к заду которого прижимается живот Лизи.

О Боже О Боже О Боже это что‑то ужасное если может быть что‑то ужасное это…

А потом: Возьми себя в руки. Не упусти своего шанса. Сделай это прямо сейчас.

– Это… – Голос суше и скрипучее. И в комнате светлеет слишком уж быстро. В любую секунду солнце может появиться над восточным горизонтом. – Это кровь‑бул?

– Кровь‑бул идёт к тебе, – говорит ей голос, в котором слышится едва заметное сожаление. И интонации голоса совсем как у Скотта. Однако теперь он больше похож на голос Аманды, и это пугает Лизи ещё сильнее.

А в голосе слышатся радостные нотки:

– Тот, что тебя ждёт, хороший бул, Лизи. Он придёт из‑за пурпура. Ты уже нашла три первые станции. Ещё несколько, и ты получишь приз.

– Какой я получу приз?

– Напиток. – Ответ следует без малейшей паузы.

– «Коку», «Ар‑си»?

– Помолчи. Мы хотим полюбоваться холлихоксом.

В голосе слышится странная, бесконечная тоска, но что же тут знакомого? Почему холлихокс, который ещё называют шток‑розой, звучит как имя, а не куст с цветами? Это что‑то важное, скрытое за пурпурным занавесом, который иногда отделяет её от собственных воспоминаний? Нет времени подумать об этом, тем более – спросить, потому что красный свет уже подкрался к окну. Лизи чувствует, что остаётся только с настоящим, и, при всём испуге, ощущает острый укол разочарования.

– Когда придёт этот кровь‑бул? – спросила она. – Скажи мне.

Нет ответа, она знала, что ответа не будет, и, однако, раздражение в ней нарастало, вытесняя ужас и замешательство, которые она испытывала перед тем, как солнце выглянуло из‑за горизонта, разгоняя лучами ночные чары.

– Когда он придёт? Чёрт бы тебя побрал, когда? – Теперь она кричала, тряся прикрытое белой материей ночной рубашки плечо с такой силой, что волосы так и летали… но ответа не было. Ярость Лизи прорвалась наружу. – Не дразни меня, Скотт, когда?

На этот раз она дёргает на себя прикрытое ночной рубашкой плечо, вместо того чтобы трясти, и другое тело перекатывается на спину. Конечно же, это Аманда. Её глаза открыты, и она дышит, даже щёки у неё бледно‑розовые, но Лизи узнаёт этот взгляд: уже видела его, и не раз, когда у большой сиссы Анди‑Банни обрывалась связь с реальностью. И не только у неё. Лизи понятия не имеет, то ли Скотт действительно приходил к ней, то ли ей всё это почудилось в полусне, но одно знает наверняка: в какой‑то момент ночи Аманда вновь впала в ступор. На этот раз, возможно, навсегда.

Часть 2. СОВИСА

Она повернулась и увидела большую белую луну, которая смотрела на неё поверх холма. И грудь открылась навстречу, а лунный свет проник в неё, как в прозрачный кристалл. Она стояла, наполняемая луной, предлагая себя. Обе её груди раздвинулись, чтобы дать место луне, всё тело широко раскрылось, как трепещущий анемон, нежное, распахнутое приглашение, тронутое луной.

Д.Г. Лоуренс, «Радуга»

Глава 5. ЛИЗИ И ДОЛГИЙ, ДОЛГИЙ ЧЕТВЕРГ. (Станции була)

1

Лизи достаточно быстро поняла, что дело обстоит гораздо хуже, чем в трёх предыдущих случаях, когда Аманда отрывалась от реальности – в периоды «пассивной полукататонии», по терминологии её мозгоправа. Её обычно раздражающая и иногда доставляющая неприятности сестра превратилась в большую дышащую куклу. Лизи удалось (ценой немалых усилий) усадить Аманду, развернуть так, чтобы она сидела на краю кровати, но женщина в ночной рубашке из хлопчатобумажной ткани (которая за несколько мгновений до восхода солнца то ли говорила голосом её покойного мужа, то ли нет) не реагировала, когда её называли по имени, звали, выкрикивали это имя ей в лицо. Она лишь сидела со сложенными на коленях руками, тупо уставившись в лицо младшей сестры. А если Лизи отходила в сторону, Аманда продолжала смотреть туда, где она только что находилась.

Характеристики

Список файлов книги