Jizn_po_sluxam_odna (522851), страница 18
Текст из файла (страница 18)
Катя заинтересовалась, и он ей объяснил, что муравей не может быть таким идиотом, глупость придумал баснописец Крылов. Ну подумаешь, стрекоза легкомысленна, ну и что тут такого!.. Это дело мужчины – и муравья! – помочь, выручить из беды, а как же иначе?
Катя подумала и сказала – у них в школе все наоборот. У них в школе как раз считается очень прекрасно, когда девочка, например, упала и разбила коленку. Например, ее толкнули сильно, и она этой самой коленкой въехала в батарею. И помогать ей никто не собирается. А, наоборот, все толпятся вокруг и смеются. А когда она, эта девочка, например, встать совсем не может, все начинают дразниться и кричать, что она «попрыгунья‑стрекоза» и должна прыгать на одной ноге!..
Глеб сказал, что это все глупости и детство, а тому, кто смеется над чужой бедой, неплохо бы засветить, например, в ухо!.. А потом осторожно спросил у Кати, когда это она так упала.
Катя горестно махнула рукой, но Глеб был настойчив, и они закатали штанину и долго рассматривали ее раны, довольно значительные и, как Глеб понял, болезненные. Содранная кожа подсыхала, трескалась, из трещин сочилась сукровица, джинсы изнутри подмокали и прилипали, и Глеб сказал, что нужно было, во‑первых, обязательно сказать матери, а во‑вторых, заклеить рану пластырем.
На это Катя ответила, что, во‑первых, матери она говорить ни за что не станет, потому что в классе ее и так все считают маменьки‑папенькиной дочкой и думают, что она все время ябедничает, а она никогда не ябедничает! А во‑вторых, пластыря у нее вообще‑то нету.
Муравей был забыт.
Нужно было что‑то срочно предпринимать. Бежать в аптеку за пластырем и оставить дочку начальника в одиночестве на лавочке Глеб никак не мог. Бежать с ней тоже не мог: в любую минуту могли вернуться родители, и тогда разбитая коленка показалась бы праздником жизни по сравнению с громами и молниями, которые обрушились бы им на голову.
Катя смотрела на него с интересом, и именно в этот момент младший лейтенант Звоницкий понял, что должен немедленно, не сходя с этого места, доказать глупышке, что первое дело мужчины – помочь, выручить из беды, а как же иначе?.. Иначе откуда девчонка узнает, что мужчины благородны, сильны и призваны защищать, если он, Глеб, сию минуту ей это не докажет?!
И он придумал. У него была под курткой рация, допотопная, тяжеленная, а у водителя в «Волге» – аптечка. Глеб ушел в кусты, долго вызывал оттуда водителя, рация трещала, хрюкала, издавала еще какие‑то дикие звуки, и все никак не получалось «соединиться», а когда в конце концов получилось, пришлось долго повторять, что именно ему, Глебу, нужно.
Все‑таки пластырь водитель принес, коленка была заклеена, и Катя Мухина потом полдня смотрела на Глеба Звоницкого, как, должно быть, уездные барышни смотрели на героев войны двенадцатого года – с восхищением, обожанием и даже некоторым экстазом.
С тех пор прошла уйма лет, а это по‑прежнему было одним из самых светлых его воспоминаний. Вот он и к Инженерному замку потащился только потому, что когда‑то на скамеечке изучал муравья, а потом заклеивал ободранную Катину коленку!..
Почему так получается, что все самое хорошее, светлое, понятное и… правильноебывает только в юности? Почему потом никак не удается нащупать это светлое и правильное, а получается только у счастливчиков, у «избранных», вроде Ястребова и его Инны?..
Следовало поторопиться, чтобы опоздание не стало «значительным», и через несколько минут Глеб уже ступил на средиземноморскую плитку ресторана «Иль Грапполо».
Глеб этого ресторана не знал и, получив приглашение, не поленился, сунул нос в путеводитель, который всегда брал с собой. Именно в Питере ему решительно не хотелось попадать впросак. Лев Лурье, словно посмеиваясь изнутри путеводителя, пообещал Глебу «домашнюю пасту, нежную рыбу, суп из ягод». А также «обширную винную карту», некоторую вальяжность и отчасти – да‑да! – небрежность персонала и фейсконтроль с пристрастием.
Машин на крохотном пятачке перед решеткой почти не было – два каких‑то джипа, тонированных и не слишком чистых, и легкомысленная дамская иномарочка со зверушками на передней панели.
Должно быть, таможенник еще не прибыл.
Ну и славно. Будет лишний повод напомнить ему, что «точность – вежливость королей» или «притворяйся вежливым – и привыкнешь», и еще какую‑нибудь назидательную школьную чушь в этом роде, чтоб уж окончательно убедить дурашку в том, что тягаться с Глебом ему не под силу.
Еще вдруг очень захотелось есть – что там у нас в путеводителе по части средиземноморской кухни?.. И Глеб решил, что обязательно поест, даже если таможенник будет отравлять ему жизнь и портить аппетит! И еще, по странной особенности мыслей забираться куда не следует, ему вспомнились пирожки из палатки на углу улиц Ленина и Жданова в Белоярске. Там были самые вкусные пироги, и вся губернаторская охрана об этом знала. Глеб забирал Катю из школы, и они заезжали в эту палатку, и ели пироги, сидя на лавочке в чахлом сквере, и разговаривали «о важном» – о Катиных кавалерах, о «несправедливой» тройке по алгебре, о том, как Глеб на катере ходил к Гром‑скале и какого там в прошлый раз «взяли» омуля!.. Пироги были горячие, масляные, обжигали пальцы, и нужно было подставлять ладошку ковшиком, чтобы не уронить самое вкусное – начинку.
Почему‑то так получилось, что Глеб больше уже никогда не ел таких вкусных пирогов.
Он потом ушел из губернаторской охраны, изумив Мухина и ребят, с которыми проработал много лет, и больше никогда – ни разу! – не останавливался возле палатки на углу улиц Ленина и Жданова!
Все эти воспоминания – и палатка, и Катя, и муравей в парке Инженерного замка – были очень некстати, и, должно быть, из‑за них Глеб проморгал стремительное движение, которое произошло возле неприветливых темных джипов.
А может, проморгал потому, что был решительно не готов к тому, что случилось через секунду.
Грязная дверь распахнулась ему в лицо, он отшатнулся, и напрасно, потому что сзади, поймав это неуверенное движение, его сильно ударили по голове. Так, что он стал валиться на бок, и вечерний питерский воздух как‑то сгустился, стал вязким и перестал попадать в легкие. Все же Глеб не сразу упал, у него были выучка и тренировка, и они‑то и подвели его. Он не видел нападавших – последнее дело сопротивляться, не видя противника, а он попытался. Он ударил наугад и, конечно, не попал, зато окончательно потерял равновесие и те драгоценные полсекунды, что у него были, чтобы сориентироваться или хотя бы вдохнуть воздух.
Просто сделать вдох – было бы спасением.
И еще он никак не мог сообразить, что случилось, кто напал на него в центре города Петербурга, в виду церкви Симеона и Анны, возле ресторана, обещавшего «средиземноморскую кухню и суп из ягод».
Должно быть, все произошло очень быстро и незаметно – никто не выскочил из ресторана ему на помощь, а может, так и было задумано.
Глеб захрипел, пытаясь вырваться из чьих‑то железных клешней, сдавивших его грудную клетку, и следующий удар сокрушил ему череп.
Почему‑то он вдруг увидел Енисей, только откуда‑то сверху, с вертолета, что ли. Енисей, сверкавший нестерпимым серебряным блеском, сильно изогнутый, похожий сверху на бухарскую саблю, лежащую на зеленом бархате, между двух лесных берегов. И еще он успел подумать, как далеко, должно быть, забрался вертолет, потому что ни берегов, ни сабли Глеб не узнавал. Потом Катя Мухина сказала тоненьким голосом: «Меня хотят убить», и пробежал деловитый муравей.
А потом все пропало.
Первыми, как обычно, в Пулковский зал прилета выскочили озабоченные командированные с портфелями и потрусили к выходу. Их было всего несколько, они бодро бежали, явно привычной дорогой, и почти у самых раздвижных дверей их разобрали водители, стоявшие с невразумительными табличками.
Владика Щербатова эти таблички всегда почему‑то смешили.
Вот, например, скучает парень в кепке и коричневой кожаной куртке, а в руках у него файловая папочка, а в папочке изрядно помятый листочек, а на листочке выведено фломастером «Кузницов».
Какой такой «Кузницов»?! Нет никакого «Кузницова» и быть не может! Наверняка фамилия встречаемого Кузнецов, простая такая, хорошая русская фамилия, и ошибиться в ней сложно, но вот этот, в кепке, глянь ты, ошибся!..
А вон еще один, с кавалерийскими усами, у него табличка солидная, «корпоративная», и держит он ее, как знамя. На табличке выведено четко, большими самодовольными буквами: «БалтЮнистаТрейдинвестпромбанк».
Красиво до невозможности, и, главное, все понятно! «Юниста», да еще «Трейдинвест», да еще «Промбанк», чего ж тут непонятного!.. Тому, кто такое название организации придумал, премию бы выдать. В виде полного собрания сочинений Владимира Маяковского, который еще в двадцатые годы заклеймил позором странные буквосочетания и идиотские аббревиатуры!
Вон нервничает недокормленная питерская барышня с табличкой «Пятый канал», вытягивает шейку, вид встревоженный. Как пить дать, прилетающего в лицо она не знает, а начальство приказало быть вежливой, держать глаза долу, московского гостя встречать с почестями!.. А какие тут почести, если она стоит давно, и таблички своей стесняется, и ноги у нее замерзли, и нос красный, как у кролика, и кучка узбеков, дожидающихся багажа, давно, молча и серьезно рассматривает ее, как будто она заморская диковина, и отойти ей некуда, и проклятая табличка замучила, да еще насморк!..
Владик Щербатов – из мужского сочувствия – подошел и стал рядом, загородил бедняжку от никчемных рассматриваний.
Бедняжка шмыгнула носом и покосилась. Владик ей подмигнул. Она немедленно отвернулась.
Ничего интересного.
Прилетевшие пошли погуще – какие‑то молодые люди в клетчатых шарфах и с коричневыми сумками. На сумках замысловатые вензеля и кренделя прославленной европейской фирмы, а молодые люди – сама скромность. Эти, понятное дело, «на переговоры». Этих в командировку никто не посылал, они сами себя послали, у них важные дела, им нужно «решить несколько вопросов по бизнесу».
Потом прошествовала дама, сопровождаемая лакеем, согнутым в три погибели под тяжестью поклажи. То, что согнутый именно лакей, было как‑то абсолютно понятно. Его возят с собой «для удобства» – чтобы сумки носил, за кофе бегал, двери открывал, сигареты покупал, ну, и вообще, так солиднее, с лакеем‑то.
Тут вдруг попалось знакомое лицо, и Владик Щербатов заинтересованно проводил его глазами. Лицо принадлежало известной писательнице, бойко строчившей детективы и подвизавшейся еще и на телевизионной ниве. Детективы Владик от души презирал – дамское чтиво, для бухгалтерш и операционисток, нормальные мужики ничем таким не увлекаются, их на мякине не проведешь!.. А передачки, в которых писательница делилась своим жизненным опытом, Владик иногда посматривал, от нечего делать.
По ее выходило, что мир огромен и прекрасен, что все и всегда будет хорошо, нужно только постараться, приналечь, подтянуться, потрудиться, побиться, приноровиться, устремиться, поднапрячься, прицелиться – и готово дело!.. Все эти откровения напоминали Владику, человеку трезвому, взрослому и не без чувства юмора, идеи чучхе, которые в студенческой юности он время от времени черпал в красочном журнале «Корея». Там, помнится, любимый народом руководитель товарищ Ким Ир Сен тоже призывал всех «поднапрячься и устремиться». Тем не менее на любимого руководителя товарища Ким Ир Сена писательница не была похожа, напротив, отличалась дородной русской статью и обладала недюжинным бюстом, который в основном Владик и рассматривал в телевизоре, покуда писательница вещала об идеях.
Здесь, в Пулкове, она пробежала совсем близко от него, и он вдруг удивился, что она еще такая молодая, что у нее длинные ноги, белые зубы, джинсики в обтяжечку, ноутбук на плече, волосы взъерошенные, и никакой телевизионной дородности и значимости в ней не было, и над чем‑то, сказанным ее подругой, маленькой и беленькой, она громко засмеялась – словом, нормальный человек, на знаменитость и не похожа вовсе!..
Владик немедленно пришел в восторг и даже решил: черт с ней, купить детективчик и почитать, вдруг никаких особенных глупостей она не пишет, кто ее знает!
Владик Щербатов, в силу своей непосредственной близости к знаменитостям, за людей их практически не считал. С его точки зрения, все как один они были вздорны, взбалмошны, пусты, сварливы и никчемны, вроде его как бы начальника Никаса.
Поначалу Владик еще верил, что ему просто не повезло, что этот самый Никас – единственный в своем роде, а потом оказалось, что все они одинаковые, и свиты у них одинаковые, и продюсеры‑волки, и директора‑жулики похожи друг на друга как две капли воды.
Писательница пробежала и скрылась, весь зал провожал ее глазами, а она ничего как будто и не замечала, вот Никас бы сейчас отчебучил что‑нибудь эдакое, непременно «отжег» бы, как нынче принято выражаться, и тут показалась Хелен.
Она не шла и не бежала, как писательница, она шествовала, и вид недовольный, и губки куриной гузкой, и что‑то черное и блестящее обтягивает обширную задницу, и белая шубейка распахнута на груди, декольтированной донельзя, и в ушах какие‑то проститутские серьги – в общем, тихий ужас.
– Здрасте.
Она кивнула, ответом его не удостоив.
А нам и наплевать. А нам до этого дела нету. Вот только поездку отработать, и – заявление об уходе. Все уже решено.
Щербатов придержал перед ней раздвигающиеся двери, чтоб, боже сохрани, не сомкнулись в неположенное время, а то еще декольте прищемят, и пошел чуть впереди, будто раздвигая толпу. Так было положено.
Хелен сзади что‑то пробурчала, он не расслышал.