Диссертация (1173455), страница 13
Текст из файла (страница 13)
Левшун, понимая аллегориювслед за А.Ф. Лосевым как «иллюстрацию какой-нибудь абстрактной мысли»126.Этот способ так же, как и схема, характеризуется отсутствием тождества междуидеей и ее воплощением, тождества, которое присуще художественному образу.124Литературный энциклопедический словарь / Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева. Редкол.: Л.Г.Андреев, Н.И. Балашов, А.Г.
Бочаров и др. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 20.125Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1995. С. 111.126Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова XI–XVII вв. Минск: Экономпресс, 2001. С. 65.60Однако, в отличие от схемы, в аллегории происходит очевидное смещениеакцента с идеи на изображение.Как бы ярко, изощренно не были описаны женские персонажи в житийнойлитературе XVI века, все же они являются лишь образной иллюстрациейосновной, не художественной, а моральной идеи, и не имеют тенденции кразвитию автономного от заложенного идеей «характера». В то время как«художественный образ… почти всегда шире и глубже идеи.
Он берет человекасо всем разнообразием его духовной жизни, со всеми противоречиями егочувствований и мыслей»127. Анализ женских образов в литературе XVI векавыявляет зависимость изображений-иллюстраций от основной нехудожественнойидеи. Последняя порой открыто поясняется автором в лирических отступлениях,посвященныхпрославлениюдобраилиосмеяниюзла.Действительно,«аллегорический образ, в отличие от «самодостаточного» художественногообраза (в котором оба плана неразделимы и равноценны), требует специальногокомментария»128.Для литературы XV, XVI веков характерен определенный, заданный герой.Поэтому при смене способа изображения женского персонажа со схемы нааллегорию все же сохраняется резкое разделение женщин на «добрых жен» и«злых жен». Действительно, «аллегоричность присутствует в литературе всякийраз,когдаидеистановятсяважнееобразно-художественнойстороныпроизведения, при этом аллегорический характер стремится стать однозначным,персонифицируя добродетели и пороки»129.Обратимся к памятникам древнерусской литературы XV–XVII веков, чтобырассмотреть подробнее, как реализуется данный способ изображения женскогоперсонажа в русской литературе, чем он отличается от описанного вышесхематизма и как в этом сосуществовании и далее смене способов проявляетсяэволюция женского образа.127Горький М.
История русской литературы. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1939. С. 26.Литературный энциклопедический словарь / Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева. Редкол.: Л.Г.Андреев, Н.И. Балашов, А Г. Бочаров и др. М., 1987. С. 20.129Там же. Стлб. 27.128612.2. Элементы аллегоризма в изображении женских персонажей XVвекаНа фоне схематичных женских персонажей древнерусской литературы XVвека выделяется изображение женщин в произведениях, отнесенных Д.С.Лихачевым к экспрессивно-эмоциональному стилю, в «Слове о житии ДмитрияДонского» и «Житии Сергия Радонежского». Несмотря на эпизодическую рольженскогообраза,егоминимальноеучастиевсюжетепроизведения,обнаруживается сосуществование «старого» схематического и зарождающегосяаллегорического способов изображения.
Однако яркие примеры женскихперсонажей, изображенных аллегорически, мы наблюдаем уже в житийнойлитературе XVI века, где женщина становится главной героиней произведения.Риторическо-панегирическому стилю «Слова о житии Дмитрия Донского»соответствует центральное сюжетное событие – успение князя Дмитрия.Выразительное и патетичное повествование изобилует гиперболами и высокойлексикой: «Видѣв же его княгини мрътва на постели лежаша, въсплакася горкымъгласом, огньныа слезы от очию испущающи, утробою распаляющи, в перси свояруками бьющее» [ПЛДР; XIV – середина XV в.; 220]. Кроме кульминационногособытия (смерти великого князя) исполнено пафоса и повествование о женитьбекнязя Дмитрия и княгини Евдокии: «Сему же бывшу лѣт 16, и приведоша ему набрак княгиню Овдотью от земля Суждалскыя… И възрадовася вся земля осъвокуплении брака ею.
И по брацѣ цѣломудрено живяста, яко златоперсистыйголубь и сладкоглаголиваа ластовица, съ умилением смотряху своего спасениа, въчистѣи съвѣсти, крѣпостию разума предръжа земное царство и к небесномуприсягаа, и плотиугодиа не творяху» [Там же; 210]. Таким образом, зарождениеаллегорического способа изображения женского персонажа здесь обусловливаетизощренно-риторический стиль повествования.62Великая княгиня Евдокия появляется в единственном отведенном ейэпизоде оплакивания, что, безусловно, имеет «этикетный характер»130. Ее монолог– самое объемное присутствие женского персонажа в литературном произведенииXV века. «Како умре, животе мой драгый, мене едину вдовою оставив! Почто азъпреже того не умрох? Како заиде свѣт от очию моею! Где отходиши, съкровищеживота моего, почто не проглаголеши ко мнѣ, утроба моя, к женѣ своей? Цвѣтепрекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси плодасердцю моему и сладости души моей…» [ПЛДР; XIV – середина XV в.; 220].Плач Евдокии имел большое влияние на развитие последующей литературы.
В.П.Адрианова-Перетц находит заимствования из данного плача в «Житии МихаилаЧерниговского», «Житии Михаила Тверского», «Житии княгини Ольги» редакцииСтепенной книги, «Житии Феодора Ивановича»131.Монолог представляет женский персонаж, миропонимание которогоукоренено в православной вере. Брак понимается героиней в христианскойпарадигме мышления. «Како умре, животе мой драгый, мене едину вдовоюоставив! Почто азъ преже того не умрох? <…> Где отходиши, съкровище животамоего, почто не проглаголеши ко мнѣ, утроба моя, к женѣ своей?» [Там же] –обращается Евдокия к умершему мужу, как к части себя самой.В.П. Адрианова-Перетц находит параллели данному отрывку в плачеБогородицы Симеона Логофета.
Образ «утроба моя» исследовательницасопровождает следующим комментарием: «В плаче по сыне этот эпитетмотивирован; в плаче по муже он явно заимствован»132. Но понимание мужа ижены книжником Древней Руси как единого целого не несет в себе новаторства.Метафора единой плоти супругов наследует ветхозаветной, затем новозаветнойтрадиции: «И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее кчеловеку.
И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей;130О литературном этикете см., в частности: Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 80–101;Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 104.131Адрианова-Перетц В.П. Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго //Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома). Т. V.
М.; Л., 1947.С. 78.132Там же. С. 80.63она будет называться женою, ибо взята от мужа [своего]. Потому оставит человекотца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть»(Быт. 2: 22–24). Данная метафора нередко встречается в древнерусскихпроизведениях XV–XVI веков: факт единовременной смерти, захоронения водном гробе Петра и Февронии Муромских, общий сон Михаила и Марии «ЖитияКирилла Белозерского».Уже в прологе автор метафорически представляет княгиню в образе«сладкоглаголивой ластовицы», предвосхищая ее удивительной красоты монолог,который хотя и не индивидуализирован, но поэтичен, лиричен, чувственен ивместе с тем философичен.
Он совмещает элементы народных вдовьихпричитаний и церковной риторики. Как справедливо замечает В.П. АдриановаПеретц:«В интимную лирику вдовьего плачаздесь вплетенонемалориторических восклицаний, эпитетов, сравнений, метафор явно книжногопроисхождения»133.
Монолог, изобилующий экспрессивной лексикой, тропами истилистическими фигурами, полон глубокой созерцательной думы: «И измѣнисяслава твоя, и зракъ лица твоего превратися въ истлѣние», «Аще Богъ услышитмолитву твою, помолися о мнѣ, о своей княгини: вкупѣ жих с тобою, вкупѣ нынѣи умру с тобою, уность не отиде от нас, а старость не постиже нас» [ПЛДР; XIV–середина XV в.; 220].Княгиняобращаетсякумершемусупругуфольклорно-поэтически:«съкровище живота моего», «цвѣте прекрасный», «винограде многоплодный»,«солнце мое», «мѣсяць мой свѣтлый», «звѣздо восточная», «свѣте мой свѣтлый»,«горо велика», «животе мой» [Там же]. Данным обращениям органично авторскоесравнение княгини с щебечущей ласточкой, горькой речи – со сладковещающейсвирелью.Сэмоционально-экспрессивнымиобращениямисоседствуютобращения, содержащие церковно-риторическую символику: «господине моймилый», «царю мой милый», «княже», «господине мой драгый» [Там же].
В нихпроявляется идеологически традиционное преклонение жены перед мужем,133Адрианова-Перетц В.П. Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго //Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома). Т. V. М.; Л., 1947.С.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
