Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 52

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 52)

Таким образом, именно здесь естественное место непос­редственного применения нашей исторической теории, помо­гающей быстро оценить эту опасную иллюзию. Хотя сама по себе она была слишком примитивной, чтобы требовать какого-то специального анализа, серьезность ее последствий обязы-

277

вает меня сообщить читателям основы исследования, которое они смогут, впрочем, без труда спонтанно продолжить в русле объяснений, типичных для двух предыдущих глав.

Отсутствие какой бы то ни было здравой политической фи­лософии облегчает понимание того, какое эмпирическое ме­роприятие естественным образом предопределило это заблуж­дение, которое, конечно, не могло не стать в высшей степени неизбежным, поскольку оно смогло полностью прельстить ум даже великого Монтескье» (Cours de philosophie positive, t. VI, p. 190²).

Этот отрывок поднимает несколько важных вопросов: вер­но ли, что тогдашние условия во Франции исключали сохране­ние монархии? Прав ли Конт, полагая, что институт, связанный с определенной системой мышления, не может выжить в ус­ловиях иной системы мышления?

Конечно, позитивист прав, считая, что французская монар­хия была традиционно связана с католической интеллектуаль­ной и общественной системой, с феодальной и теологической системой, но либерал ответил бы, что созвучный определенной системе мышления институт может, трансформируясь, уцелеть и исполнять свои функции и в иной исторической системе.

Прав ли Конт, сводя институты британского образца к свое­образию правительства переходного периода? Прав ли он, рассматривая представительные институты как нерасторжимо связанные с господством торговой аристократии?

Руководствуясь этой общей теорией, наш выпускник Поли­технической школы без огорчения полагал, будто светский диктатор положит конец тщетному подражанию английским институтам и мнимому господству болтливых метафизиков из парламента. В «Системе позитивной политики» он выразил удовлетворение по этому поводу и дошел даже до того, что написал во введении ко второму тому письмо к русскому ца­рю, где выразил надежду, что сего диктатора (которого он на­звал эмпириком) можно обучить позитивной философии и та­ким образом решительно способствовать фундаментальной ре­организации европейского общества.

Обращение к царю вызвало некоторое волнение среди по­зитивистов. И в третьем томе тон Конта несколько изменился по причине временного заблуждения, которому поддался свет­ский диктатор (я хочу сказать — в связи с Крымской войной, ответственность за которую Конт, похоже, возложил на Рос­сию). В самом деле, эпоха великих войн в историческом плане завершилась, и Конт поздравил светского диктатора Франции с тем, что тот с достоинством положил конец временному за­блуждению светского диктатора России.

278

Такой способ рассмотрения парламентских институтов — если я отважусь пользоваться языком Конта — объясняется исключительно особым характером великого учителя позити­визма. Эта враждебность по отношению к парламентским инс­титутам, принимаемым за метафизические или британские, жива еще и сегодня³. Заметим, впрочем, что Конт не желал полного устранения представительства, но ему казалось доста­точным, чтобы Собрание созывалось раз в три года для утвер­ждения бюджета.

Исторические и политические суждения, по-моему, выте­кают из основной общесоциологической позиции. Ведь социо­логия в том виде, как ее представлял себе Конт и как ее к то­му же применял Дюркгейм, главными считала социальные, а не политические феномены — даже подчиняла вторые пер­вым, что могло привести к умалению роли политического ре­жима в пользу основной, социальной реальности. Дюркгейм разделял равнодушие, не свободное от агрессивности или пре­зрения, в отношении парламентских институтов, свойственное творцу термина «социология». Увлеченный социальной пробле­матикой, вопросами морали и преобразования профессиональ­ных организаций, он взирал на то, что происходит в парламен­те, как на нечто второстепенное, если не смехотворное.

2. Алексис де Токвиль и революция 1848 года

Антитеза Токвиль — Конт удивительна. Токвиль считал ве­ликим замыслом Французской революции именно то, что Конт объявил заблуждением, в которое впал даже великий Монте­скье. Токвиль сожалеет о поражении Учредительного собра­ния, т.е. поражении буржуазных реформаторов, стремивших­ся добиться сочетания монархии с представительными инсти­тутами. Он считает важным, если не решающим, администра­тивную децентрализацию, на которую Конт смотрит с глубочайшим презрением. Словом, он стремится к конституци­онным комбинациям, которые Конт небрежно отклонял как метафизические и недостойные серьезного рассмотрения.

Общественное положение обоих авторов было также со­вершенно разным. Конт долгое время жил на небольшое жа­лованье экзаменатора в Политехнической школе. Потеряв это место он вынужден был затем жить на пособие, выплачивае­мое ему позитивистами. Одинокий мыслитель, не покидавший своего жилища на улице Месье-ле-Прэнс, он создавал рели­гию человечества, будучи одновременно ее пророком и вели­ким жрецом. Это своеобразное положение не могло не прида-

279

вать его идеям крайнюю форму, не соответствующую запутан­ности событий.

В то же время Алексис.де Токвиль — выходец из старин­ного французского аристократического рода — представлял департамент Ла-Манш в Палате депутатов Июльской монар­хии. Во время революции 1848 г. он был в Париже. В отличие от Конта он выходил из своих апартаментов и прогуливался по улице. События глубоко взволновали его. Позднее, во время выборов в Учредительное собрание, он возвращается в свой департамент и собирает там на выборах огромное большинст­во голосов. В Учредительном собрании он играет значитель­ную роль в качестве члена комиссии по составлению консти­туции Второй республики.

В мае 1849 г., в то время когда президентом Республики был тот, кого звали еще только Луи Наполеоном Бонапартом, Токвиль в связи с министерской реорганизацией входит в ка­бинет Одилона Барро в качестве министра иностранных дел. На этом посту он останется в течение пяти месяцев, вплоть до того, как президент Республики отзовет это министерство, ко­торое по-прежнему выказывало слишком парламентские за­машки и находилось под господствующим влиянием прежней династической оппозиции, т.е монархической либеральной партии, ставшей республиканской из-за временной невозмож­ности реставрации монархии.

Таким образом, Токвиль в 1848 — 1851 гг. — монархист, ставший консервативным республиканцем вследствие невоз­можности реставрации ни легитимистской монархии, ни орле­анской монархии. Впрочем, одновременно он враждебен и то­му, что он называл «внебрачной монархией»; он заметил ее ед­ва появившуюся угрозу. «Внебрачная монархия» — это импе­рия Луи Наполеона, которой все наблюдатели, даже наделенные минимумом прозорливости, страшились с того са­мого дня, когда французский народ в своем громадном боль­шинстве проголосовал не за Кавеньяка, республиканского ге­нерала, защитника буржуазного строя, а за Луи Наполеона, у которого за душой не было почти ничего, кроме имени, пре­стижа его дяди и нескольких смешных проделок.

Отклики Токвиля на события революции 1848 г. содержат­ся в его страстной книге «Воспоминания». Это единственная книга, которую он написал, отдаваясь течению своих мыслей, не исправляя, не отделывая их. Токвиль тщательно прорабаты­вал свои произведения, много размышлял над ними и до бес­конечности исправлял их. Но по поводу событий 1848 г. он ради собственного удовольствия выплеснул на бумагу свои воспоминания, где был замечательно искренен, поскольку за­претил их публикацию. В своих формулировках он не прояв-

280

ляет снисходительности в отношении многих современников, оставив, таким образом, бесценное свидетельство подлинных чувств, которые испытывали друг к другу участники великой или незначительной истории.

Реакция Токвиля на 24 февраля, день революции, отражает едва ли не отчаяние и подавленность. Член парламента, он был либеральным консерватором, покорившимся демократической атмосфере времени, увлеченным интеллектуальными, личными и политическими свободами. Для него эти свободы воплоща­лись в представительных институтах, которые во время рево­люций всегда подвергаются опасностям. Он был убежден, что революции, расширяясь, уменьшают вероятность сохранения свобод.

«30 июля 1830 г. на рассвете я встретил на внешнем бульва­ре Версаля кареты короля Карла X со следами соскобленных гербов, движущиеся медленно одна за другой, как похоронная процессия. Это зрелище вызвало у меня слезы. На сей же раз (т.е. в 1848г.) мое впечатление было иным, но еще более силь­ным. Это была вторая революция, совершавшаяся на моих гла­зах за последние семнадцать лет. Обе принесли мне огорчение, однако насколько же горше оказались впечатления, вызванные последней революцией. К Карлу X я до конца испытывал оста­ток наследственной привязанности. Но этот монарх пал за на­рушение дорогих для меня прав, и я еще надеялся, что свобода в моей стране скорее воскреснет, чем умрет с его падением. Сегодня эта свобода мне показалась мертвой. Бегущие принцы были для меня никто, однако я чувствовал, что мое собственное дело погублено. Я провел самые лучшие годы своей молодости в общественной среде, которая, по-видимому, вновь станови­лась процветающей и знатной, обретая свободу. В ней я про­никся идеей свободы умеренной, упорядоченной, сдерживае­мой верованиями, нравами и законами. Меня трогали чары этой свободы. Она стала страстью всей моей жизни. Я чувствовал, что никогда не утешусь, утратив ее, и что надо отречься от нее» (Œuvres complètes d'Alexis de Tocqueville, t. XII, p. 86).

Далее Токвиль пересказывает разговор с одним из своих друзей и коллег Ампером. Последний, утверждает Токвиль, был типичным литератором. Он радовался революции, кото­рая, как ему казалось, отвечала его идеалу, ибо сторонники реформ взяли верх над реакционерами типа Гизо. После кру­шения монархии он видел перспективы процветания республи­ки. Ампер и Токвиль, по словам последнего, очень пылко по­вздорили, обсуждая вопрос: счастливым или несчастливым со­бытием была революция? «Достаточно накричавшись, мы за­кончили тем, что оба апеллировали к будущему — судье

281

просвещенному и неподкупному, но, увы, приходящему всегда слишком поздно» (ibid., р. 85).

Несколько лет спустя Токвиль, как он об этом пишет, более чем когда-либо убежден, что революция 1848 г. была злопо­лучным событием. С его точки зрения, она и не могла быть иной, поскольку конечным результатом этой революции стала замена полузаконной, либеральной и умеренной монархии тем, что Конт называл «светской диктатурой», а Токвиль — «вне­брачной монархией», мы же тривиально называем «авторитар­ной империей». К тому же трудно поверить, что с политической точки зрения режим Луи Наполеона оказался лучше режима Луи Филиппа. Однако речь идет о суждениях, окрашенных лич­ными пристрастиями, а кроме того, сегодня в школьных учебни­ках по истории воспроизведен скорее энтузиазм Ампера, чем мрачный скептицизм Токвиля. Две характерные позиции фран­цузской интеллигенции — революционный энтузиазм, каковы бы ни были его последствия, и скептицизм в отношении конеч­ного результата потрясений — живы и сегодня, вероятно, они будут живы и тогда, когда мои слушатели начнут обучать других тому, что нужно думать об истории Франции.

Токвиль пытается, естественно, объяснить причины рево­люции и делает это в своем обычном стиле, восходящем к тра­диции Монтескье. Февральская революция 1848 г., как все великие события такого рода, порождена общими причинами, дополненными, если можно так сказать, случайностями. Было бы столь же поверхностным выводить ее из первых, как и приписывать исключительно вторым. Есть общие причины, но их недостаточно для объяснения отдельного события, которое могло бы стать иным, если бы не тот или иной случай. Вот наи­более характерный фрагмент:

«Индустриальная революция за тридцать лет сделала Париж первым фабричным городом Франции и вовлекла в его пределы совершенно новое рабочее население, к которому фортифика­ционные работы добавили еще земледельцев, оставшихся те­перь без работы; жажда материальных наслаждений, стимули­руемых правительством, все больше и больше возбуждала тол­пу и вызывала терзавшее ее чувство зависти — эту болезнь, при­сущую демократии; нарождавшиеся экономические и политические теории внедряли мысль о том, что человеческие беды суть продукты законов, а не Провидения и что можно лик­видировать нищету, меняя местами людей; возникало презре­ние к бывшему правящему классу, и особенно к людям, его воз­главлявшим, — презрение, столь повсеместное и глубокое, что оно парализовало сопротивление даже тех, кто больше всего был заинтересован в поддержании свергнутой власти; центра­лизация свела все революционные операции к стремлению

282

Характеристики

Список файлов книги