Диссертация (1145159), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Действительно, феноменологически можно описатьработу памяти как набор данностей протекания и смены чувственныхвпечатлений, их угасания и потери, удержания ушедшего в следе, возвращения вобразе и пр. Достаточно полно это описание дано в анализе сознания времениГуссерля, пусть выделенные им моменты в большинстве своем известны задолгодо появления феноменологии. Но стоит заметить, что речь идет о весьмасвоеобразных «данностях» прошлого, в отношении которых язык описаниянеизбежно оказывается двусмысленным: он указывает на то, что исключаетвозможность указания, что проступает на границе своего отсутствия, мерцая иуклоняясь от света настоящего.
Язык такого описания существенно метафоричен,поскольку лишь метафора и позволяет «указать» на переход границы настоящегои перенос смысла, соотносящий описание с отсутствующим прошлым.Собственно, слова о «переносе», «переходе», «границе», «мерцании», «угасании»,«стирании» или «возвращении» и «восстановлении» – не более, чем метафоры,которые лучше или хуже пытаются описать процессы, определяемые какпроцессы памяти. Вот почему в истории мысли мы чаще находим не заботу острогом описании, а поиск подходящей метафоры, начиная с восковой дощечкиПлатона или сравнения воспоминаний со снами и вплоть до близких к нам повремени компьютерных и сетевых моделей.13Задача описания разнообразных форм и модусов памяти тем самым не снята4,однако и само по себе это описание не упраздняет парадокса, а всего лишьприближается к нему посредством метафоры, да и заключение в скобкиоппозиции тела и души или присутствия и отсутствия не избавляет от иныхвариаций парадокса памяти, традиционно вписанных в саму структуруфилософской мысли.
Речь идет о проблеме непосредственности и опосредования,репрезентации и различия репрезентаций в образе и знаке, об отношенииестественного и искусственного, временного и вне- (или сверх-, мета-)временного. Эти вопросы неизбежно встают перед философом, и часто именноони заставляют обращать внимание на память, которая в этом случае оказываетсязаклятым другом философии, в равной мере неверным, концептуально непроясненным, но неизменно притягательным и неустранимым.
Более того, мыувидим, что работа с парадоксами философского языка через обращение к памятиоказывается весьма продуктивным в том, что касается выдвиженияпринципиально новых проблем и концептов, начиная с платоновскойпроблематики мнения и лжи, призрака и образа, аристотелевского умозаключенияо последовательности, и, далее, продолжая вопросом о суждениях памяти, орефлексии и сознании, идентичности субъекта, свидетельстве первого лица и пр.Этим темам будет посвящена большая часть нашего исследования, но, чтобыпрояснить их связь с центральным вопросом о возможности философскогоанализа памяти, стоит задержаться на том, что мы называем парадоксом памяти.Пробуждение забытого, удержание следа отсутствующего – эти свойства памятипозволили Платону найти ответ на вызов софистических апорий, а в конечномитоге – на вызов, брошенный парменидовским тезисом о неделимости инеподвижности бытия и немыслимости не-сущего.
Элейская школа и еенаследники в лице софистов и философов из Мегары становятся источникомбольшинства парадоксов античности, поскольку принцип тождества бытия иВ качестве примера феноменологического исследования памяти, существенно дополнившего гуссерлевскийанализ, укажем на работу Эдварда Кейси.
См.: Casey, Edward S. Remembering: a phenomenological study (2ndedition), Bloomington, IN: Indiana University Press, 2000.414мышления, устанавливая критерий истинности, ведет вместе с тем и кобнаружению бесчисленных отступлений от истины, противоречий инесоизмеримостей. В действительности, уже первые философские школызамечают, что любой принцип, мера измерения, оказывается так же и меройнесоизмеримости, во всяком случае, так можно понимать идею апейронаАнаксимандра или открытую пифагорейцем Гиппасом несоизмеримость сторонтреугольника. Если определить парадокс как положение, из истинности которогоследует его ложность, то очевидно, что любой принцип, который различаетистину и ложь, представляется суждением, из которого следует как истина, такточно и ложь.
В «Краткой истории парадокса» Рой Соренсен предлагает видеть впарадоксе разновидность традиционных языковых игр и загадок, наподобиевопроса Сфинкса, ответ на который находит Эдип 5. Кажется, здесь нет никакойнеразрешимости, поскольку метафорический код загадки предполагаетрасшифровку и однозначный ответ, но, так как речь идет о знании правил,определяющих жизнь человека, Эдип, опознавший их, больше не подчиняется ихпростоте и ясности: отныне он во власти неопределимого и непреодолимогопроизвола судьбы, иначе говоря, он только думает, что знает, не зная на самомделе ни о своем прошлом, ни о настоящем, ни будущем.Вопрос распознается как форма незнания, и, чтобы ответить на него,необходимо соотнести неизвестное с известным, избегая ситуации Эдипа, когдаименно тайное, скрытое, неизвестное оказывается мерой того, что мы знаем,обращая знание в обман.
Парменидовский принцип тождества бытия и мышленияустанавливает принципиальную соизмеримость всего существующего, как преждевоздух Анаксимена или вода Фалеса уравнивали небо и землю, жизнь и смерть,однако тем самым возможным становится обратное уравнение, как показалиПротагор и Горгий, и тогда все, что известно, оказывается мнением, а все, чтосуществует – небытием. Вот почему Платон не уклоняется от парадокса лжи и5Sorensen, Roy. A Brief History of the Paradox. Philosophy and the Labyrinths of the Mind.
Oxford University Press,2005. Р. 3.15небытия, наоборот, он признает его как собственную заботу памяти, присущую еймеру несоизмеримого, избыточного для бытия и, однако, преследующего его вкачестве упущенного, забытого, прошедшего, но не завершенного. Итак, памятьприходит в философию вместе с признанием ценности парадокса какпрактическая вера в то, что встреча с чрезмерным, чужеродным не лишает языкфилософии права на истину, на оправданность проводимых в нем различий иустанавливаемых уравнений.Значение метафоры. Язык определяет границу с миром, и если вещи, которыеон именует, или события, которые в нем описываются, можно, по-видимому,назвать внешней границей, то парадокс, удерживающий строгость различенийперед угрозой несоизмеримого, абсурдного, является своего рода внутреннейграницей, или внутренним видением, языка. Подобное сравнение языка сграницей, с внутренним и внешним видением, не более, чем метафора, однако,как мы знаем, метафора может подступиться к памяти гораздо ближе, чем прямоеописание.
Хосе Ортега-и-Гассет заметил, что метафора позволяет передвигатьсяот близкого к отдаленному, достигая самых дальних и неосвоенных рубежеймысли 6, и хотя она не расширяет знание, но привносит новый взгляд, способныйраспознать в привычной картине мира незримую границу языка. Сходную мысльможно найти и у Дональда Дэвидсона, полагающего, что метафора не наделяетпредмет новым значением, иначе большинство метафор стоило бы признатьложью или абсурдом, вместо этого метафора, «делая некоторое буквальноеутверждение, заставляет нас увидеть один объект как бы в свете другого, что ивлечет за собой прозрение» 7. И если предложение представляется картинойпроисходящего8, именно метафора позволяет развеять эту иллюзию и всмотретьсяОртега-и-Гассет X.
Две великие метафоры. // Теория метафоры: Сборник. Общ. ред. Н. Д. Арутюновой и М. А.Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 72.7Дэвидсон Д. Что означают метафоры//Там же. С. 190.8В «Философских исследованиях» Л. Витгенштейн пишет, что, хотя картина пленяет наш взгляд, это не картинамира, которую описывает язык, но – та, что порождается языком как иллюзия описания, скрывающаядействительный способ существования языка. Витгенштейн Л. Философские работы / Пер.
с нем. М. С. Козловойи Ю. А. Асеева. Ч. I. М.: Гнозис, 1994. С. 128.616в картину, которая уже не будет картиной языка9. Таким образом, используяметафору, мы не привносим новое значение, а лишь указываем на границу языкаи, следовательно, на возможность новых значений. В этом смысле метафорапредвосхищает философский парадокс, и нас не должен удивлять тот факт, чтофилософский анализ памяти от Платона до Бергсона и Гуссерля неизменнополагается на метафору.Поскольку в философии парадокс не снимается, а, напротив, служит указаниемна необходимость встречи разнородного и несоизмеримого, он предстает своегорода философской метафорой, и сам нередко выражается посредством метафор.Здесь можно видеть отклонение от излюбленной философаминепосредственности интуиции и однозначности суждений, однако стоитвспомнить, что и простое видение принципиально опосредовано, оно способноприблизиться к предмету лишь посредством другого предмета, видеть лишь черезнекую среду, на каком-то фоне, и именно поэтому оно не ограничиваетсяданностью предмета, а проникает внутрь, включается в видимое, располагается вокружении того, что видит.
Восприятие, по существу, и есть метафора, и потомумы видим различия и взаимные притяжения вещей, их скрытое присутствие ипреломление в свойствах других вещей, переходим от внешних свойств кнезримым внутренним качествам. Именно этот переход и делает столь значимойметафору в размышлении о памяти.Граница языка, определяющая возможность исследования памяти, есть,собственно, граница непосредственности и опосредования, разрыва междупервичной данностью и повторным появлением в качестве прошлого.
Этойгранице соответствует структурная двойственность самой метафоры. ЮрийМихайлович Лотман обратил внимание на то, что один из элементов метафорыимеет словесную природу, тогда как другой отсылает, как правило, к зрительномуопыту, и даже «в логических моделях метафор, создаваемых в целях учебных9То, что мы видим благодаря метафоре, избыточно по отношению к языковому значению: «картина не нуждаетсяни в тысяче слов, ни в любом другом их количестве.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
