Диссертация (1137601), страница 6
Текст из файла (страница 6)
Не последнюю роль здесь сыграл Гегель, который в своей «Философии права» вновь поднял вопрос об отношениях истории и философии права, но решил его в совершенно ином ключе: «Поскольку историческое значение, историческое установление и объяснение возникновения предмета и философское воззрение на его возникновение и понятие находятся в различных сферах, постольку их отношение друг к другу может быть безразличным» 71. Отметим, что Гегель протестует не против рассмотрения права в исторической перспективе, а только против претензий Гуго, рекомендовавшего изучение истории философам права. Методологическое различение исторического и философского в праве здесь явно предстает дисциплинарно окрашенным. Именно поэтому Гегель высказывает довольно язвительную критику античных правовых норм, причем даже не столько с позиций своей философской системы, сколько опираясь на современные правовые нормы.
Юристы исторической школы со своей стороны тоже поддержали этот процесс эмансипации. Очень показательно, что Пухта еще с середины 20-х гг. неоднократно писал Гуго и Савиньи о необходимости обращаться к философии, чтобы фундировать их общие мысли72, и вместе с тем завершил предисловие к «Энциклопедии…» 1825 г. следующей примечательной фразой: «Наконец, мне следует еще напомнить, что в этом сочинении не следует ни ожидать, ни искать философских исследований» 73. Меж тем, из всех сочинений данного автора «Энциклопедия…» – едва ли не самое подробное рассмотрение философско-правовых и историософских проблем как таковых, без применения их к узкоспециальным правовым сюжетам. Впрочем, Пухта сам указал, что собирается излагать только «общие взгляды» 74, а такая формулировка могла не предполагать освещения в проблемном ключе. Но несколько страниц спустя Пухта «проговаривается», что его изложение этих «общих взглядов» всё же носит полемический характер75, при этом ссылки на философские работы современников в тексте показательно отсутствуют, хотя согласно полемическому замыслу явно напрашиваются. Объяснить эти парадоксы можно тем, что Пухта не против философского инструментария, но применять его к праву должны сами профессиональные юристы, а не философы. Иными словами, Пухта спотыкается об дисциплинарный барьер, им же самим старательно воздвигаемый.
Ситуация с Савиньи выглядит несколько сложнее. Х.Х. Якобс придает большое значение тому факту, что Савиньи в 1814 г. указывал на знакомство с работами Якоби и Шлейермахера, а о других философах ничего не писал: для современного исследователя эти ссылки являются прямым доказательством идейных симпатий и антипатий Савиньи76. Причем, особое значение автор придает отсутствию ссылок на Гегеля, который, кстати, свои философско-правовые воззрения хотя и высказывал, но систематически к 1814 г. еще не изложил. Но самое главное – почему Х.Х. Якобс совершенно проигнорировал возможный «партийный» подтекст? Шлейермахер в указанном году имел должность профессора теологии в Берлинском университете, ректором которого был Савиньи. О Якоби Савиньи мог упомянуть, поскольку тот среди прочих своих занятий был и юристом.
Кстати, прерогативы юристов решать конкретные правовые проблемы Савиньи последовательно отстаивает в редактируемом им «Журнале исторического правоведения». В частности, перечисляя в 1817 г. мнения по вопросу о необходимости общегерманского законодательства, Савиньи упоминает только юристов, вообще не говоря о философах, причем среди правоведов отбирает только тех, чьи сочинения по данному вопросу выходили недавно77.
То, что молчание по отношению к Гегелю в 1814 г. еще ничего не доказывает, подтверждает тот факт, что позже, в «Системе современного римского права», издававшейся в 40-е гг., Савиньи совершенно спокойно ссылается на Гегеля, причем ставит его в один ряд с профессиональными правоведами, в частности, с Кленце78. Если вспомнить, что еще c середины 30-х гг. в Германии активно велись споры вокруг гегелевской философии, в том числе вокруг его философии права, можно предположить, что Савиньи своими ссылками включается в актуальную дискуссию. А если вспомнить, что академическая карьера Гегеля закончилась в Берлине, а Кленце там же был профессором, то ангажированность Савиньи становится по крайней мере правдоподобной гипотезой. В любом случае, спор о границах гуманитарных дисциплин, работающих с правовым материалом, у Савиньи и Пухты оказывается тесно переплетен с партийными преференциями. Границы между историками права и философами права в первой половине XIX в. только-только возникают. Причем, их буквально «по-живому» проводят сами рассмотренные авторы.
Возможно, более перспективным подходом могло бы стать не разграничение полей отдельных наук и научных дисциплин, а указание на институциональные связи отдельных авторов. Савиньи издавал «Журнал исторического правоведение» вместе с Эйхгорном и Гёшеном, Пухта был преемником Савиньи по кафедре в Берлине, которую затем возглавит Келлер, Якоб Гримм, юрист по образованию, работал вместе с Савиньи над рукописями в Париже – это лишь несколько общеизвестных фактов, способных расширить (а в перспективе четко определить) круг тех лиц, которые принадлежат к интересующему нас направлению.
Кстати, таким путем пошел Б. Клеманн, скрупулезно подсчитавший количество публикаций в первых десяти томах (1815-1841 гг.) основного журнала исторической школы: перу Савиньи принадлежит 30 публикаций, Бинера – 5, Крамера – 5, Эйхгорна – 4, Гёшена – 5, Якоба Гримма – 4, Хассе – 5, Кленце – 7, Рудорффа – 6, Унтерхольцнера – 5 и т.д.79 Однако такой подход тоже нельзя считать успешным, поскольку внешняя форма институциональной связи не может служить гарантом близости воззрений.
Например, тот же Якоб Гримм, указывая идейных предшественников своего исторического сочинения «Германские правовые древности», упоминает, в первую очередь, Эйхгорна80, а вот о Савиньи не говорит ни слова. Более того, Гримм проводит четкую границу между «историком права» (der historische Rechtsgelehrte) и «исследователем древности» (der Alterthumsforscher)81: если учесть, что под «историками права» очевидным образом подразумеваются люди, принадлежащие к соответствующему научному направлению, а к «исследователям древности» Я. Гримм относит себя самого, попытка причислить данного автора к интересующему направлению наталкивается на серьезное препятствие.
Большое количество идентифицирующих высказываний можно найти в переписке исследуемых авторов. Например, Пухта в своих письмах к Савиньи упоминает множество прочно забытых в наше время имен мыслителей, чьи взгляды совпадали или не совпадали (как казалось Пухте) с его собственными. Например, он негативно высказывается о Тибо, Мюленбрухе и Маккельдее82, и, наоборот, положительно о Гуго и Хассе83. А вот отношение к одному из первых серьезных критиков исторической школы права, Гансу, у Пухты сложнее: в своем письме к Савиньи от 16 марта 1839 г. он утверждает, что Ганс крадет его мысли (т.е. размежевание с известным представителем гегельянства происходит не из-за различия, а, наоборот, из-за сходства воззрений)84. В своем отношении к другому юристу своего времени, Франке, Пухта на тот момент, по всей видимости, еще не утвердился и, хотя определенное представление о его работах уже сформировал, всё же посчитал нужным поинтересоваться мнением Савиньи85.
При желании, такие примеры можно множить, увеличивая список лиц, принадлежащих или не принадлежащих к «исторической школе права» в глазах других лиц. Но для нас, в данном случае, важнее определить границы применимости такого подхода.
Во-первых, далеко не всегда понятен критерий, который сам автор использует для дифференциации коллег на «своих» и «чужих». По крайней мере, в письмах Пухты к Савиньи таковой отсутствует, несмотря на огромное количество идентифицирующих высказываний.
Во-вторых, сложившиеся мнения обоих авторов относительно того или иного мыслителя не всегда совпадают с его самоидентификацией. Самым ярким примером такой ситуации служит, пожалуй, фигура Тибо. Обычно ему отводится роль оппонента Савиньи, поскольку их полемика стимулировала оформление «основных идей исторической школы права» в знаменитой брошюре 1814 г. Тем не менее, сам Тибо определял себя как представителя «исторической школы права», более того, в некоторых своих произведениях он действительно высказывал взгляды, сходные с Савиньи, что дало повод П.И. Новгородцеву представить Тибо фигурой, мечущейся от одной точки зрения к другой86.
На мой взгляд, для прояснения этой ситуации стоит обратиться к небольшой и редко цитируемой, но исключительно важной в контексте данных рассуждений работе Тибо «О так называемой исторической и неисторической школе» 87 1838 г.
Автор уже на первых страницах мотивирует создание этого текста тем, что оба термина существуют и активно используются, но их смысл абсолютно не ясен современникам. Подчеркивая тесную связь научных споров той эпохи с политической практикой, Тибо выделяет два возможных пункта размежевания: либо дело в отношении к современному немецкому законодательству, либо это чисто научное разделение подходов к объяснению позитивного права, и с его точки зрения, разделение двух школ проходит преимущественно по первому пункту.88
Сам Тибо нисколько не сомневается в том, что право есть явление историческое и, следовательно, развивающееся во времени. Другое дело, что оно может переживать периоды как прогресса, так и регресса, а потому необходимо понимать, что это за норма и хороша ли она настолько, что ее следует признать прогрессивной. Исходя из этого, Тибо не только требует пристального анализа к положениям римского права, он утверждает, что к исторической школе права принадлежат те, для кого законодательство Юстиниана есть нечто навеки данное, по сей день актуальное и требующее лишь рефлексии, а не изменений.89 В то же время, Тибо подчеркивает, что само разделение на историческую и неисторическую школу права является мнимым и надуманным, поскольку оно призвано лишь затушевать конкретные политические мотивации: есть те, кто готов спекулировать римским правом в своих собственных целях, а есть те, кто служит истине и, следовательно, готов работать над выработкой правовых норм, понятных простому народу; и с этой точки зрения абсолютно неважно, «догматически» или «исторически» работает юрист90.
Таким образом, вопреки мнению П.И. Новгородцева, Тибо вполне четко представлял себе, на каких позициях он стоит. Другое дело, что его точка зрения по поводу того, чем является историческая школа права, по отношению к которой, по логике Тибо, каждому следовало бы себя определить, могла сильно расходиться с мнением его современников и коллег.
Итак, в случае с Тибо мы имеем, как минимум, три мнения, каждое из которых обосновано в своей «системе координат» и едва ли подлежит сопоставлению с другими.
Иными словами, следуя за идентифицирующими и самоидентифицирующими высказываниями, мы оказались в ситуации, когда надо признать чью-то точку зрения верной, либо основываясь на ее аргументированности самим высказывающим, либо используя какие-то дополнительные критерии, например, пробуя установить путем сравнительного анализа идентичность (или сходство) воззрений. Но такой подход к делу, в конце концов, превратит выяснение смысла интересующего нас понятия (что, очевидно, носит технический, вспомогательный характер) в грандиозное исследование взаимосвязей и взаимовлияний едва ли не всех представителей юридической мысли Германии первой половины XIX столетия, что, в свою очередь, сделает практически ненужным всякое использование уточняемого термина.
Конечно, масштаб этого гипотетического исследования едва ли вообразим. Но отказаться на этом основании от использования термина с неясным смыслом, но давно ставшим техническим, всё же нельзя, коль скоро для самих юристов того времени вопрос их принадлежности к исторической школе является столь животрепещущим.
Таким образом, мы подошли к пониманию одного существенного обстоятельства: вопреки устоявшемуся мнению, историческая школа права была совершенно аморфным образованием, границы которого изменяются в зависимости от того, кто именно пытается их определить. Идентифицирующие и самоидентифицирующие высказывания каждого из ученых Германии того периода создают тот или иной образ исторической школы, который конкурирует с другими, аналогичными ему. Причем предпочесть какой-то из образов другому – это вновь вернуться к разделению на «фигуры» и «фон», от которого предполагалось уйти.
Если углубляться дальше в этот заманчивый, но всё же факультативный для данной работы исследовательский сюжет, следует изучать взаимодействия конкурирующих стратегий создания исторической школы права. Например, то, как строго Пухта ограничивает круг своих респондентов91 и язвительно критикует оппонентов92, разительно контрастирует с обширностью эпистолярного наследия Савиньи и его постепенным переходом от полемического задора ранних рецензий93 к примирительным увещеваниям конца 30-х-40-х гг.94
Другим возможным путем, основывающимся на исследовании содержательной стороны юридических учений первой половины XIX в., может стать конструирование исторической школы права из перспективы конкретных сюжетов. Обращение к истории концептов, истории отдельных понятий, через отношение к которым может быть проведена граница не только между исторической школой и другими направлениями мысли, ее окружающими, но и между конкретными авторами, симпатии и антипатии которых из локальной перспективы будут выглядеть более рельефно – вариант, тоже представляющийся перспективным. Историческую школу права следует прежде создать, нежели предполагать в качестве чего-то безусловно существовавшего и подлежащего изучению.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
