Платон. Федон. док-ва бессмертия души (1092794), страница 4

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит

большинство людей? Нет, друзья Кебет и Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот

как. Допустим, что душа разлучается с телом чистою и не влачит за собою ничего

телесного, ибо в течение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом,

остерегалась его и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными

словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась умереть легко и

спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти?

— Бесспорно, можно.

— Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное,

разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий,

безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и — как

говорят о посвященных в таинства — впредь навеки поселяется среди богов. Так мы

должны сказать, Кебет, или как-нибудь по-иному?

— Так, клянусь Зевсом, — ответил Кебет.

— Но, думаю, если душа разлучается с телом оскверненная и замаранная, ибо всегда была

в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им, его страстями и

наслаждениями настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного, — того,

что можно осязать, увидеть, выпить, съесть или использовать для любовной утехи, а все

смутное для глаза и незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением,

приучилась ненавидеть, бояться и избегать, — как, по-твоему, такая душа расстанется с

телом чистою и обособленною в себе самой?

— Никогда!

— Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним постоянное

общение и связь и долгие заботы о нем.

— Совершенно верно.

— Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым, землеобразным,

видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова тянет ее в

видимый мир. В страхе перед безвидным, перед тем, что называют Аидом, она бродит

среди надгробий и могил — там иной раз и замечают похожие на тени призраки душ. Это

призраки как раз таких душ, которые расстались с телом нечистыми; они причастны

зримому и потому открываются глазу.

— Да, Сократ, похоже на то.

— Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей: они

принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и

так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему спутнику — к телесному

— не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз

соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни.

— О каких же навыках ты говоришь, Сократ?

— Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того

чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных подобных

животных. Как тебе кажется?

— Это вполне вероятно.

— А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству,

перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие души

перейдут в иные какие-нибудь тела?

— Что ты! — сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.

— Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места,

соответствующие их главной в жизни заботе.

— Да уж куда яснее!

— А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, — это те, кто преуспел

в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей рассудительность и

справедливость, она рождается из повседневных обычаев и занятий, без участия

философии и ума.

— Чем же они такие счастливые?

— Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, или,

может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из них

произойдут воздержные люди.

— Да, похоже на то.

— Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до

конца, — никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет,

истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают,

не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя

они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия,

доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.

— Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! — воскликнул Кебет.

— Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей душе, а не холит тело, тот

расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют

своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться

освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

— Как это, Сократ?

— Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда

философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к

нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело,

словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит

философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче

любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию

известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое

покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой

степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от

них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе

сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она

мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она

с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо

то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает

нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,

желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно

обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не

только обычное зло, какого и мог бы ожидать, — например, заболевает или

проматывается, потакая своим страстям, — но и самое великое, самое крайнее из всех зол

и даже не отдает себе в этом отчета.

— Какое же это, зло, Сократ? — спросил Кебет.

— А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль,

не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно

подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь

это относится к вещам видимым.

— Охотно соглашусь.

— А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно

крепко?

— То есть как?

— А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает

душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что

скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно

перенимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою — она

всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно

посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с

божественным, чистым и единообразным.

— Верно, Сократ, совершенно верно, — сказал Кебет.

— По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто достойным

образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить

большинство. Или, может, ты иного мнения?

— Нет, что ты!

— Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело

философии — освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться

радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца

распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем

пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя

пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти

к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой

пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного,

незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по

ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.

После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он

размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и

Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спросил:

— Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, остается еще

немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным

вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в

затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения, если они кажутся

вам более убедительными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с

моею помощью дело пойдет лучше.

На это Симмий отозвался так:

— Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всё только

подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, что ты

ответишь, да боимся причинить тебе огорчение — как бы наши вопросы не были тебе в

тягость из-за нынешней беды.

Сократ слегка улыбнулся и сказал:

— Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей, что я

совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убедить и

вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем раньше, в течение всей жизни!

Вам, верно, кажется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые, как почуют

близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали:

они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного

страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы

оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и

невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, или холода,

или иной какой нужды, — даже соловей, даже ласточка или удод, хотя про них и

рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка — и про

них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и потому — вещие птицы — они

провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день,

как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и

служителем того же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не

хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы

можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют Одиннадцать,

поставленные афинянами.

— Что ж, прекрасно, — начал Симмий, — в таком случае и я объясню тебе, в чём мои

затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется ему неприемлемым.

Мне думается, Сократ, — как, впрочем, может быть, и тебе самому, — что приобрести

точное знание о подобных вещах в этой жизни либо невозможно, либо до крайности

трудно, но в то же время было бы позорным малодушием не испытать и не проверить

всеми способами существующие на этот счет взгляды и отступиться, пока возможности

для исследования не исчерпаны до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух:

узнать истину от других или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе

невозможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем,

точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не удастся переправиться на

более устойчивом и надежном судне — на каком-нибудь божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу

потом укорять себя за то, что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над

твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны.

А Сократ на это:

— Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно "не

вполне"?

— А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассуждение можно применить к лире, к ее

струнам и гармонии. И верно, в настроенной лире гармония — это нечто невидимое,

бестелесное, прекрасное и божественное, а сама лира и струны — тела, то есть нечто

телесное, сложное, земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что лиру разбили

Характеристики

Список файлов реферата