Фукуяма конец истории (1063652), страница 57

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 57)

ах, даже и не имея груди!"⁴⁵⁸

В современных демократических обществах есть много людей, особенно

молодых, которым мало просто одобрять себя за широту взглядов, но которые

хотят "жить в горизонте". То есть они хотят выбрать какую-то веру и

приверженность "ценностям" более глубоким, чем просто либерализм, например,

ценностям, предлагаемым традиционными религиями. Но перед ними встает почти

неодолимая трудность. У них такая свобода выбора веры, какая вряд ли была

хоть в одном обществе на протяжении всей истории: можно стать мусульманами,

буддистами, теософами, кришнаитами, последователями Линдона Ла-Руша, не

говоря уже о более традиционных вариантах вроде католицизма или баптистской

церкви. Но сама широта выбора сбивает с толку, и те, кто выберет какой-то

путь, осознают, что осталась еще куча других. Они напоминают персонажа Вуди

Аллена Мики Сача, который, узнав, что у него рак в последней стадии,

отправляется в отчаянное путешествие по супермаркету мировых религий. И

успокаивается он на выборе не менее произвольном: слушает блюз Луи

Армстронга "Картофельная голова" и решает, что все же есть в жизни истинные

ценности.

Когда общины были связаны вместе единой верой, полученной в наследство

от весьма далеких предков, авторитет этой веры принимался как данность и был

составным элементом моральной личности человека. Вера привязывала человека к

семье и к обществу в целом. Сделать такой выбор в современном обществе --

это мало требует затрат или влечет последствий, но и еще меньше дает

удовлетворения. Верования теперь больше разделяют, чем объединяют людей,

потому что слишком много есть альтернатив. Конечно, человек может вступить в

одну из многих узких общин верующих, но эти общины вряд ни будут

перекрываться с его кругом общения на работе или по месту жительства. А

когда вера станет неудобной -- если родители лишат верующего субсидии или

окажется, что гуру запускает лапу в кассу, -- то вера просто проходит, как

любая стадия подросткового развития.

Озабоченность Ницше насчет последнего человека повторялась многими

мыслителями нового времени, которые достаточно глубоко заглянули в характер

демократического общества.⁴⁵⁹ Например, Токвиль предвосхитил

озабоченность Ницше тем, что образ жизни господина не исчезнет с лица земли

с пришествием демократии. Господин, который определял закон для себя и

других, а не пассивно повиновался ему, был когда-то благороден и более

удовлетворен, чем раб. Поэтому Токвиль; считал сугубо частный характер жизни

в демократической Америке критически важной проблемой, такой, которая может

привести к атрофии моральных связей, соединявших человека с другими в

додемократических обществах. Как после него Ницше, он беспокоился, что

отмена формальных отношений господ и рабов не сделает последних собственными

господами, но ввергнет их в рабство нового вида.

"Я стремлюсь увидеть новые обличья, под которыми может появиться в мире

деспотизм. Первое, что поражает наблюдателя, -- это неисчислимое множество

людей, равных и одинаковых, неустанно стремящихся к мелким суетным

удовольствиям, которыми они перенасыщают свою жизнь. Каждый из них, живя

отдельно от других, чужд судьбе всех остальных; человечество в целом

представляют для нега его дети и личные друзья. Что же до его сограждан, он

рядом с ними, но он их не видит, он касается их, но не ощущает, он

существует лишь в себе и для себя одного, и пусть у него и существует

родство, страну он, можно сказать, утратил.

Над этой расой людей стоит огромная и покровительствующая власть,

взятая исключительно для того, чтобы обезопасить их благоденствие и

надзирать за их судьбой. Эта власть абсолютная, подробная, регулярная,

осмотрительная и благожелательная. Она была бы похожа на авторитет

родителей, если бы, как у родителей, ее целью было бы подготовить людей к

взрослости, но она, напротив, стремится держать их в вечном детстве; ее

вполне устраивает, что люди наслаждаются жизнью, лишь бы они не думали ни о

чем, кроме этого наслаждения".⁴⁶⁰

В большой стране вроде Америки гражданские обязанности ничтожны, и

малость личности по сравнению с огромностью страны заставляет первую считать

себя совсем не собственным господином, но величиной малой и бессильной перед

лицом событий, которыми она не в силах управлять. И если не говорить на

совершенно абстрактном, теоретическом уровне, в каком тогда смысле можно

сказать, что человек стал сам себе господином?

Токвиль предвосхитил Ницше в том, что слишком хорошо понимала как много

теряется, когда в обществе аристократия сменяется демократией. Последняя,

замечал он, производит меньше красивых, но бесполезных вещей, обычных в

аристократическом обществе, от стихов и метафизических теорий до яиц

Фаберже; с другой стороны, делаются в гораздо большем количестве полезные,

но уродливые веши: электрические инструменты, шоссейные дороги, "тойота

Камрис" и сборные дома. (Современная Америка сумела исхитриться и сделать

так, что ее самые талантливые и привилегированные молодые люди производят и

не красивое, и не полезное, например, вороха судебных тяжб, затеваемых

юристами каждый год.) Но утеря изощренных ремесел -- это мелочь по сравнению

с утерей определенных человеческих способностей в моральной и теоретической

сферах, возможностей, которые вскармливались праздным и намеренно

антиутилитарным этосом аристократического общества. В знаменитом пассаже о

математике и религиозном писателе Паскале Токвиль говорит:

"Если бы Паскаль стремился только к какому-то крупному приобретению или

даже если бы его стимулировали только любовь и голод, я не могу себе

представить, как мог бы он так направить силы своего ума, как он это сделал,

на открытие того, что так тщательно скрывал Создатель. Когда я вижу, как он

отрывается душой от всего, что было ему дорого, чтобы посвятить себя целиком

этим исследованиям, и, преждевременно разрывая нити, связывающие тело с

жизнью, умирает стариком, не дожив до сорока, я замираю в восхищении и

понимаю, что никакая ординарная причина не может вызвать таких

экстраординарных усилий".⁴⁶¹

Паскаль, который в детстве самостоятельно открыл предложения Евклида,

заключил себя в монастыре в возрасте тридцати одного года. К стулу, на

котором он принимал приводящих за советом посетителей, был привязан пояс с

гвоздями, и когда Паскаль ловил себя на том, что получает от разговора

удовольствие, он откидывался на сиденье, умерщвляя, плоть.⁴⁶² Как

и Ницше, Паскаль был болен в течение всей своей взрослой жизни и последние

четыре года полностью утратил способность общаться с другими людьми. Он не

бегал трусцой, не волновался насчет того, как пассивное курение скажется на

его здоровье, но сумел вычеркнуть сам себя из жизни за несколько лет до

смерти в западной традиции глубочайшей духовной медитации. Тот факт, что

столь многообещающая карьера в такой полезной области, как математика, могла

быть принесена в жертву религиозным созерцаниям, особенно злила одного

американского биографа, который предположил, что если бы только Паскаль

позволил себе "соскочить с цели... он смог бы реализовать все, что в нем

было, а не сгноить лучшую половину этого под массой бессмысленного

мистицизма и банальных наблюдений о ничтожестве и достоинстве

человека".⁴⁶³

"Раньше весь мир был сумасшедшим", -- говорят наиболее утонченные из

последних людей.

Если Ницше больше всего боялся, что "американский образ жизни" победит,

то Токвиль смирился с его неизбежностью и с тем, что он будет

распространяться. В отличие от Ницше он был чувствителен к мелким улучшениям

жизни больших масс при демократии. И в любом случае он чувствовал, что

победный марш демократии настолько неудержим, что любое сопротивление и

безнадежно, и контрпродуктивно: самое большее, на что можно было надеяться,

-- это обучить яростных приверженцев демократии, что есть у демократии

серьезные альтернативы, которые можно сохранить, несколько умерив саму

демократию.

Александр Кожев разделял веру Токвиля в неизбежность современной

демократии, хотя он тоже в аналогичных терминах понимал ее цену. Потому что

если человек определяется своим желанием бороться за признание и своей

работой по покорению природы и если в конце истории он достигнет

одновременно признания себя как человека и материального изобилия, то

"Человек, носящий это имя по праву", прекратит существовать, потому что

прекратит работать и бороться.

"Исчезновение Человека в конце Истории не будет поэтому космической

катастрофой: природный Мир останется таким, каким был извечно. И потому оно

не будет также биологической катастрофой: Человек останется жить как

животное в гармонии с Природой или данным ему Бытием. Что исчезнет -- это

Человек, носящий это имя по праву, то есть исчезнет Действие, отрицающее

данность, и Ошибка, или, более общо, Субъект как противоположность

Объекту..."⁴⁶⁴

Конец истории будет означать конец войнам и кровавым революциям.

Согласившись о целях, люди не будут иметь великих дел, за которые можно

воевать.⁴⁶⁵ Они будут удовлетворять свои потребности путем

экономической деятельности, но не будут рисковать жизнью в бою. Иными

словами, они снова станут животными, какими были до того, как кровавые битвы

начали историю. Пес рад, что спит на солнышке и в миске есть еда, и у него

нет недовольства своим положением. Его не волнует, что другие собаки

работают: лучше, или что он застрял на карьерной лестнице, или что где-то на

другом конце света собак угнетают. Если человек сможет создать общество, из

которого изгнана несправедливость, его жизнь станет похожей на жизнь этого

пса. То есть человеческая жизнь включает любопытный парадокс: она вроде бы

требует несправедливости, чтобы было против чего бороться, потому что лишь

эта борьба зовет человека к более высокому состоянию.

В отличие от Ницше Кожей не впадает в ярость по поводу животного

состояния в конце истории; он даже доволен был провести остаток своей жизни

в чиновничьей структуре, созданной для надзора за строительством последнего

дома для последнего человека; в Европейской Комиссии. В нескольких

иронических сносках к своим комментариям Гегеля Кожев указывал, что конец

истории означает также конец искусства и философии, то есть конец его

деятельности. Уже не будет возможно создавать великое искусство, передающее

величайшие стремления эпохи, как "Илиада" Гомера, Мадонны Леонардо да Винчи

или Микеланджело, или гигантский Будда в Камакуре, потому что не будет

больше новых эпох и никаких особых различий в человеческом духе, которые

могли бы изображать художники. Можно будет писать бесконечные стихи о

красоте весны или изящной выпуклости груди юной девушки, но ничего

фундаментально нового о положении человека уже не скажешь. Философия тоже

станет невозможной, поскольку в системе Гегеля она получила статус истины.

"Философы" будущего, если захотят сказать что-то отличное от Гегеля, ничего

нового сказать не смогут, будут лишь повторять прежние формы

незнания.⁴⁶⁷ Но более того: "Что еще исчезнет... это не только

философия или поиск изменчивой Мудрости, но и сама Мудрость. Потому что у

этих постисторических животных не будет более никакого [изменчивого]

понимания Мира и самих себя"".⁴⁶⁸

Революционеры, боровшиеся против "Секуритате" Чаушеску в Румынии,

храбрые китайские студенты, стоявшие против танков на площади Тяньаньмынь,

литовцы, воевавшие с Москвой за национальную, независимость, русские,

защищавшие свой парламент и президента, не были самыми свободными и потому

самыми "человеческими" из людей. Это были бывшие рабы, доказавшие, что

готовы рисковать жизнью в кровавой битве за свободу. Но когда они победят,

как это и должно быть в конце юнцов, они создадут себе стабильное

демократическое общество, в котором борьба и труд в старом смысле станут

ненужными и в котором сама возможность когда-нибудь стать столь же

свободными и полными человеческого достоинства, как в период революционной

борьбы, существовать не будет.⁴⁶⁹ Сегодня они воображают, что

будут счастливы, когда доберутся до этой земли обетованной, потому что

многие потребности и желания, существующие в сегодняшних Румынии или Китае,

будут удовлетворены. Когда-нибудь у этих людей тоже появятся посудомоечные

машины, видеомагнитофоны и личные автомобили. Но будут ли люди этим

удовлетворены? Или окажется, что удовлетворение человека в отличие от

счастья дает не сама цель, а борьба и труд на пути к ней?

Когда Заратустра у Ницше говорил толпе о последнем человеке, поднялся

крик: "Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!"; "Преврати нас в

этих последних людей!" Жизнь последнего человека -- это жизнь физической

безопасности и материального изобилия -- именно то, что так любят обещать

своему электорату западные политики. И это действительно "суть и цель"

многотысячелетней истории человека на; земле? Не следует ли нам бояться, что

Характеристики

Список файлов реферата