Н.Ю. Алексеева - Русская Ода (1006455), страница 81
Текст из файла (страница 81)
Именно поэтому она не ровна. И именно поэтому стихи Державина способны производить столь сильное впечатление. Они несут в себе еще «горнии смыслы», но эти смыслы освещены чувством. Вот Державин, пораженный смертью Потемкина, говорит: г Державину был известен, очевидно, только второй вариант стихотворения, вошедший в «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою» Тредиаковского (СПб., !752.
Т. 2. С. 323 — 330). г Предложенному прочтению этой строки, думается, не мешает история восприятия этого места современниками, рассказанная Державиным в «Объяснениях» (П1, 679). Из опасения, что в этой строке узнают убиенного императора, «который имел сиповатый голос», оду не напечатали. При этом Державин заверяет, и не исключено, что искренне, что в этих строках он имел в виду воду На рождение в Севере порфирородного отрока, где изображается Борей с седыми волосами, который прогоняется взглядом новорожденного».
Впрочем, Державин, учитывая щекотливость ситуации, под Нордом мог иметь в виду и Борея, и Павла 1 одновременно. з Михайлов А.В. Из истории «нигилизма» // Михайлов А.В. Обратный перевод. М., 2000. С. 573-574. Часть 111. Классицистическая ода Алцибиадов прах! — И смеет Червь ползать вкруг его главы? (1, 486). Алкивиад — подчеркнуто общее представление о Потемкине. В этом имени соединены все ассоциации, связанные с его образом: и его действительные заслуги в двух турецких войнах, и его слава, воспетая поэтами, в одах которых он — Алкивиад, и его честолюбивые замыслы, связанные с Греческим проектом.
Вполне отстраненно здесь видится и смерть. Но переживание со всей серьезностью тщеты человеческого величия„чему посвящена ода «Водопад», позволяет в двух строках выразить потрясение смертью великого человека. Вот как по тому же поводу говорит Петров, как известно, любивший Потемкина: К да геройские девалися красы? вы! померкли все; все стало смерти жертва; Достойна долго жить, о, како видим мертва?' Эти строки звучат столь отстраненно, что по ним невозможно судить об истинном чувстве, испытываемом автором.
А вот, уже без всякого отстранения, о смерти друга говорит Н. А. Некрасов: Ты схоронен в морозы трескучие, Жадный червь не коснулся тебя, На лицо через щели гробовые Проступить не успела вода.~ Внушенные только чувством, строки Некрасова вызывают смешанное к себе отношение и, во всяком случае, не поражают. Конкретно представленное тление вытеснило все другие возможные здесь смыслы. Механизм наполнения готового представления чувством, лежащий в основе поэзии Державина, объясняет историю его отношения к императрице Екатерине П. В уже цитированном письме к Дашковой от 16 ноября 1786 года Державин пишет: «...он [Ломоносов. — Н.А.1был в необходимости героиню свою 1императрицу Елизавету Петровну.
— Н. А.1 прославлять чрез ~ Петро«В. П, Плач на кончину его светлости князя Г. А. Потемкина- Таврического... // Поэты ХЧП1 века. Л., 1972. Т. 1. С. 404. т Некрасов Н.А. 20 ноября 1861 года // Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 2. С. 125. 343 Глава б. Новая ада Лерлкаеияа героя, родителя ее, а мне, или нам, к нашей героине не надобно присовокуплять ни богов, ни славных предков, но указать только на одни дела ее <...> Нам же довольно просто говорить, что она поступки правит снисхожденьем, как волк овец, людей не давит, великодушно прощает врагов своих и тому подобное, то есть что мы можем вещь хвалить самою вещию, а не посторонними и чуждыми ей украшениями» (Ъ', 631).
Характеристика преимуществ похвалы Екатерины П, не нуждающейся в дополнительных украшениях, в схожих выражениях, что и в письме, дана в ранней оде 1767 года: «Твои, монархиня доброты, любовь, суд, милость и щедроты Без украшениев сияют!» (П1, 242). Но хотя Державин и считает, что прямое, без украшений, прославление добродетелей императрицы отличает его оды от ломоносовских, сам топос монаршей добродетели, украшающей собой панегирик, восходит к Ломоносову.
В близкой ранней державинской оде форме зта мысль выражена им в строфе несохранившейся оды: «Чистейший луч доброт твоих Украсил мой усердный стих».' Но полностью формула развернута в «Слове похвальном императрице Елизавете Петровне» (1749), без сомнения Державину хорошо известном: «...не витиеватым сложением замыслов или пестрым преложением речений украшено, ниже риторским парением возвышено будет сие мое слово, но все свое пространство и величество от несравненных свойств монархини нашея, всю свою красоту от прекрасных ея добродетелей и все свое возвышение от устремления к ней искренния ревности примет...».' А между тем Державин, по-видимому, нисколько не лукавит, отказывая императрице Елизавете в добродетелях и приписывая Ломоносову необходимость «прибегать к великолепным всегда небылицам и постороннему украшению». Он действительно думает, что похвальные оды Ломоносова совсем иного свойства, чем его собственные.
И он прав. В отличие от Ломоносова у Державина за общими формулами стоит чувство, которое наиболее откровенно выражено в несколько, вероятно, ~ Едва ли державин знал эту строфу, которая оставалась на страницах неизданного до 1895 г. «Краткого руководства к реторике» (Ломоносов М. В. Краткое руководство к реторике // Ломоносов М. В.
Полн. собр. соч. Т. 7. С. 41 — 42), первой редакции «Краткого руководства к красноречию». з Ломоносов М. В. Слово похвальное е. в. <...> императрице Елисавете Петровне... // Ломоносов М. В. Полн. собр. соч, Мз Л., 1959. Т. 8. Поэзия. Ораторская проза. Надписи. С. 239. Часть 1П. Классицистичесиаа ода более ранней, чем письмо Дашковой, программе к стихотворению «Видение мурзым «Ты меня и в глаза еще не знала и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой, при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал и, будучи приведен в восторг, в похвалу твою разные марал стихи, которых, может быть, были достаточные уже стопы на завертку в щепетильном ряду товаров, ежели б я их не драл и не сжигал в печи» (П1, 605— 606).
Это не укладывающееся в панегирический стиль место вдруг оборачивается риторикой, поскольку подводит к противопоставлению себя «шайке стихотворцев», «похвальных од подносителям», что в свою очередь влечет за собою готовую панегирическую формулу: «Мне же прибегать к таким нелепым украшениямнетнужды:неизмеримоеполетвоихдобродетелей украшает стихи мои». Эти слова, не предназначавшиеся для постороннего глаза, свидетельствуют о риторическом характере державинского чувства. Он искренен, но чувства его заданы, или заданные формулы им прочувствованы. Основанные на чувстве, панегирики Державина Екатерине П были возможны до тех пор, пока она внушала ему «восторг», когда же он познакомился с нею и по-новому увидел «вещь», которую думал, что можно «хвалить самою вещию», он не смог более воспевать ее.
Едва ли Ломоносов, столько наговоривший о добротах (или добродетелях) императрицы Елизаветы Петровны, был ими в действительности пленен. Он воспевал императрицу Елизавету (а ранее и позднее других четырех императоров и императриц) как главу Российского государства, как олицетворение России, а не олицетворение добродетели.
Державин же, как следует из выразительного его признания в письме, писал стихи Екатерине П не потому, что она была главой России, а из любви к ней как средоточию добродетелей. Наступившее в 1792 — 1793 годах разочарование Державина в Екатерине П было предрешено прежним очарованием. А чувства — и очарования, и разочарования — отразили новое принципиально чуждое панегиристу восприятие действительности. В «Записках» Державин объясняет невозможность для себя написать по требованию императрицы стихи «в роде „Фелицыа» тем, что «издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему при приближении к двору весьма человеческими и даже недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ни- 345 Гла«а б.
Новая ода Д«сале«вила чего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее <...> не мог он воспламенить так своего духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда в близи увидел подлинник человеческий с великими слабостями» (У1, 654). В другом месте Державин указывает, что под идеалом он понимает «мысленный образ», составленный на основании своего опыта: «...по опытам составлю идеал, или мысленный образ государственного человека...» («Рассуждение о достоинстве государственного человека»; УП, 631). Употребленное дважды Державиным в начале 1810-х годов новое в русском языке слово идеал как нельзя лучше отражает колоссальный сдвиг в понимании идеального, произошедший за время державинского творчества, с 1760-х по 1810-е годы. Идеал, «составленный по опытам», то есть основанный на эмпирическом знании, это совсем иное, чем идеальное видение, возможное при умственном проницании идеи.
Новое понимание идеального разрушило не только панегирик, но и саму оду. Зависимость чувства от готового представления объясняет главную особенность поэтического чувства Державина — его статичность. Чувства, как и все явления, изображенные в его одах, не знают развития. Разные стадии одного и того же чувства или мысли Державиным не воспринимаются, он различает лишь уже явленное чувство (мысль), обладающее своим выраженным качеством.
Такое понимание природы чувства намного ближе к топографии чувств, нарисованной в романе П. Талемана «Езда в остров Любви», где всякое чувство обладает своим идеальным топосом, чем к открытому сентиментализмом пониманию чувства, с обязательной внутри себя изменчивостью, развитием. Противоречивость человеческой природы, воспринимавшаяся сентименталистами как открытие, становится одной из главных тем лирики Державина. Но в отличие от своих младших современников (М. Н.
Муравьева, Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева) Державин сосредоточивает свое внимание на самой разности человеческих состояний и чувств, а не на развитии чувства, приводящем к превращению одного чувства в другое. Только понятые вполне отвлеченно человеческие состояния и чувства могут достигать в своем изображении той крайней степени контрастности, которая так важна Державину.
Величие противостоит ничтожности человеческой жизни вообще, ее бренности («Водопад», 1791), «роскошь и нега»вЂ” и Н. Ю. Алексеева 346 Часть!П. Кеассииистическая ода стоящей тут же «бледной смерти» («На смерть князя Мещерского», 1779), беспредельная власть — подчиненности своим страстям и смертности («Властителям и судиям», 1781), богатство — неожиданной нищете («Первому соседу», 1780), слава — бесчестию («Мой истукан», 1794).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
