Диссертация (Философская публицистика современной России генезис и потенциал познания), страница 60

Ну, а философия не хочет в этом рынке участвовать – и пусть не участвует.Философия себя исключила из мирового рынка интеллектуальных концепций.– То есть для философской публицистики в России были лучшие времена?И, с вашей точки зрения, что-то изменится, только если что-то изменится внутрифилософии?– Пожалуй, да. По крайней мере, это было бы самым простым.252Н. Л. Елисеев*: Философия – это Европа– Никита Львович, как вы понимаете философскую публицистику?– Даже не знаю, что и ответить. Серьезно... Ну, давайте окольно, на конкретныхпримерах. Кант – философская публицистика? Нет. Гегель? Нет.

Впрочем, не совсем.Статья Гегеля «Кто мыслит абстрактно?» – яркий пример философской публицистики.Значит, первая черта – популярщина, да? Философ пытается объяснить довольносложные вещи довольно простым языком на простых житейских примерах. Шопенгауэр– философская публицистика? Конечно! Ницше? Разумеется! Розанов? Ого-го-го, какаяпублицистика, но все же философская. Опять же, книга Розанова «О понимании» – философская книга, а «Апокалипсис нашего времени» – философская публицистика. Однако и Ницше, и Шопенгауэр писали не так, чтобы очень просто, не так, чтобы на оченьуж простых житейских примерах. (Здесь еще и Кьеркегор вырисовывается с КарломМарксом, да?) Значит, вторая черта философской публицистики – обращенность к современности, к неким современным проблемам, прежде людьми не знаемым.

Берем ещепример: Ролан Барт – философская публицистика? Угу. Здесь совсем все просто – своизаумные статьи он печатал в газетах. В газетах печатается публицистика – по определению.Значит, постараемся суммировать, причем заметим, что философская публицистика – оксюморон, ибо философия (по определению) имеет дело с вечным и неизменным, а публицистика – с актуальным и быстро меняющимся. Можно так сказать, чтофилософская публицистика – некая попытка взглянуть на быстро меняющиеся явлениясовременности с точки зрения вечности, но не негировать их, дескать, ну, что она такоепо сравнению с вечностью... Писать о Путине (до какого кощунства я дошел, ужас) ипонимать, как даже в плешивом карлике просвечивает вечность, смрадная вечность фашизма, так скажем.По формальному жанру философская публицистика – то, что печатает философне в специальных журналах и не в монографиях, а в периодических изданиях. По метафизическим экибрикам и экивокам это некий мост, что ли, между вечностью и современностью.

В этом смысле нельзя не обойтись без марксизма, да? Ибо марксистскиефилософы как раз и были ориентированы на современность. Поэтому любой марксистский философ, будь он Лукач, Беньямин, Ильенков или Грамши – всегда философскийпублицист... Между прочим, абсолютно гениальным философским публицистом былМихаил Гефтер, учитель Глеба Павловского и мой.– Какие работы Михаила Гефтера, как философского публициста, посоветуете читать?– «Россия и Маркс», «Классика и мы», «Ульянов, он же Ленин».

Очень трудныетексты. Хорошо почитать его беседы с Павловским – «Уроки истории», так они, кажется, называются. Это скорее историософия, но все-таки «софия». Типичным философским публицистом был Георгий Федотов.– В чем критерий, который позволят вам относить различных авторов «кфилософам» или «не к философам»?– Это вопрос. Это надо подумать.

Потому что очевидно же, что Гефтер – философ, а Максим Соколов – нет. Но для очевидности-то труднее всего подобрать критерии.Ну, скажем так, критерий философской публицистики: повод может быть мелкий, например, у Ролана Барта – рассуждение о женитьбе Марлона Брандо на королевекрасоты парижского пригорода Палейзо-Вильбо (это вроде нашего Петергофа). Или уГефтера: рассуждение о дискуссии советских славянофилов в 1977 году – «Классика иН. Л. Елисеев – литературный критик, автор сборников статей и публикаций в толстых журналах. Интервью проведено 5 – 17 апреля 2015 г.

по электронной почте.*253современность». Но выводы из этого мелкого повода делаются очень интересные и глубокие.Возможен другой ход: берется очень простой житейский пример, и на его основефилософ пускается в философствование. Ситуация может быть вполне фантастической,но понятной для любого. Скажем, Кьеркегор рассуждает, что весь комплекс христианства неподъемен для среднего человека, что средний человек, чтобы стать христианином, должен немножко так поехать умом или постараться подняться над средним уровнем. Вот, пишет он, представьте себе пастора, вот, он трындит про беззаветную веру вБога Авраама, который сына! – представляете себе, СЫНА! – готов принести в жертву...Вот пастор, оттрындевшись, приходит домой, ужинает, играет с сынишкой... Тук, тук,стук в дверь.

Прихожанин с вопросом: «Знаете, тут мне Бог явился и говорит: “Принесимне в жертву своего сына”. В принципе, я готов и уже иду, но просто я тут вот к Вамзашел, чтобы Вы знали, что я не просто так, а по поручению...» И что делать пастору?То есть, понятно, ЧТО сделает пастор: «Дорогой Ганс! Бог мне тоже недавно явился ипредупредил, что ты явишься-появишься, и сказал мне, чтобы я тебя покормил ужином.Ты пока поешь, а мне надо к Магде, хорошо?» И, покуда прихожанин ест, – быстрымбегом в полицейский участок, а там ему: «Не наш клиент... Вам к доктору Якобсену».

Вобщем, понятно, да? Но ведь прихожанин-то (пишет Кьеркегор) ведет себя, как Авраам... Ну, и продолжает уже довольно сложное рассуждение, теологическое и философское, каковое я не воспроизведу, но – исток вполне себе публицистический, фельетонный.Наконец, третья черта философской публицистики: она действенна, и, как нистранно, агитационна. Прочтя ее, ты должен подумать, но, подумав, обязательно что-тосделать, как-то поступить, принять чью-то сторону... Ну, вот как-то так: злободневность, мелкость повода, полемичность, актуальность и действенность.– Никита Львович, вопрос заключался не в этом.

С критериями философской публицистики, как раз, немного разобрались. Вопрос в критериях философиисамой по себе, взятой отвлеченно. Вот, например, тот же Гефтер – вы называетеего «философ». Хотя по институциональной принадлежности и образованию он историк. В противовес возьмем Дугина. Он считает себя философом, но вряд ли и уменя, и у вас поднимется рука его так назвать… Итак, кто такой философ? Почемуодного человека мы называем философом, а другой до этого «не дотягивает»?– Дугин вполне омерзителен, но он философ. Секацкий (недалеко от него ушел,но задержался все-таки, не обесчеловечился) философ. Критерий философии – это совсем сложно. Скажем так: наиболее общие проблемы бытия. То есть Максим Соколовособенно не озабачивается этими проблемами, а Дугин, Секацкий и Гефтер – каждыйпо-своему – озабачиваются.

Ролан Барт озабачивается... Институциональная принадлежность и образование – важный фактор, но далеко не единственный.– Сами вы себя считаете философом?– Вопрос не в том, считаю ли я себя философом (не считаю), вопрос в том: является ли то, что я пишу «философской публицистикой». А это уже вопрос к реципиентам,а не к донору.– Тем не менее некоторое время назад, обсуждая со мной тему философскойпублицистики в Российской национальной библиотеке, вы сказали, что как раз ее– философскую публицистику – пишете…– Шутил, разумеется. Впрочем, извините, я не помню этого разговора.

Память уменя теперь – решето. А прежде была, как «грязь в Полтаве, каждый свою калошу оставит». Так Бурлюк говорил о памяти Маяковского.А, припоминаю. Да, я был серьезен. Ну, кто-то обидел по начальству, и я расправил грудь. «От же гады! Объяснительную очередную писать, а я не под это затОчен! –254затОчен под философскую публицистику, а заточЕн писать объяснительные... Очередные».– То есть, называя кого-либо автором философской публицистики, вы вкладываете в это некую оценочность? Такой человек «пусть еще и не философ, но ужеи не рядовой обыватель», у него особая работа мысли, за которую можно уважать?– Хороший вопрос, потому что поначалу я хотел ответить так: никакой оценочности у меня нет. Для меня философ-публицист Галковский глубоко отвратителен,наотмашь омерзителен.

А резкий журналист-публицист Андрей Мальгин вызывает глубочайшее уважение. И Венедиктов вызывает уважение, а Дугин мне мерзок... Я бы могдаже добавить, что нормальный обыватель, мещанин, который, позевывая, говорит: «Ана черта мне тот Крым?», для меня если не уважаем, то приемлем. А Секацкий, которыйвыстраивает философемы драки, как основы русского национального характера, и подводит философскую базу не токмо, что под «Крымнаш», но и под «Константинопольнаш» абсолютно не примелем.

Но я понял, что все так, да не так.Оценочность все же присутствует. Да, вы правы, коль скоро человек пытаетсяувидеть за временным – вечное, коль скоро он делает эту попытку, то некий микронуважения у меня проскальзывает. Конечно, в определении «философская публицистика» присутствует оценочность. Как и в определении философская...

комедия (Шоу,Ануй). Есть, конечно, есть такое дело. Но – только микрон... Если бы в России былопобольше обывателей, думающих о росте цен, смертях и ранениях, а не о каких-то тамгеополитических проблемах, лучше было бы, ей-ей, лучше.Знаете, мне очень понравилась одна моя беседа во дворе. Был период в самомначале «Крымнаш'а», когда я был так разозлен, что вел себя несколько неадекватно.Когда ко мне подходили с просьбой закурить, я спрашивал: «А Вы за аннексиюКрыма?» Как правило, дальше шло: «Че?» – «Вы за то, чтобы Крым был русским?» Варианты: «А то!», «Конечно!», «А он и так русский!» – «Не дам закурить.