Диссетация (Насилие и сакральное в философии Жоржа Батая), страница 8

3-286].81Ср. F 57: «Учитель всех почти – Гесиод: считают, что все почти знает он – он, не постигший ни ночи, ни дня. Аони суть одно» // Гераклит Эфесский: все наследие на языках оригинала и в рус. пер.: крит. изд. М.: ООО «АдМаргинем Пресс», 2012. С. 167.32насилие, отвратительный (в рукописи зачеркнуто – кошмарный.

– А.З.) фалл»82.Контекст этого пассажа таков, что слово violence в нем можно было бы перевестидаже как «изнасилование» – если бы подобный перевод соответствовалсоображениям благозвучия. Именно эротически насыщенное насилие являетсятой силой, что смешивает между собой вещи, стягивая воедино два полюса,между которыми они до сих пор были расположены; источник этого насилия –ничто иное, как солнце, взгляд на которое не в силах вынести глаза человека.Следует также обратить внимание на само написание этого слова, позволяющеепредположить, что уже в этом эссе, как и в последовавших за ним текстах, солнценетождественно самому себе и одно светило на самом деле скрывает за собой два.Упоминая солнце в ряду других вещей – т.е. всегда, кроме двух случаев – Батайпишет слово «солнце» со строчной буквы.

Один раз он пишет его с прописной иодин – полностью прописными; первый случай связан с упомянутым вышеописанием его как источника связующего все и вся насилия, второй же(восклицание «АЗ ЕСМЬ СОЛНЦЕ») – с экстатическим, оргазмическимотождествлением его с субъектом в момент утраты им субъектности какнеделимости, отделенности от мира. Этому крику далее соответствует другой –«...аз есмь Язувий83, гнусная пародия знойного, слепящего солнца», – вписанный влогику единства противоположностей и пародийности бытия84.

В момент своегопревращения одновременно в Солнце и Язувий субъект утрачивает своюсубъектность и перестает различать себя как от девицы в своих объятиях, так и отдвери или окна. Уже здесь мы видим мотив насильственной, разрушительнойидентификации с солнцем как с источником насилия, смысл которогозаключается в разрушении субъектности и совершенном растворении индивида вхаотическом универсуме.В одном из текстов, написанных в 1930 г., Батай посвящает солнцу отдельныйнебольшой параграф, по своей стилистике непосредственно примыкающий к82"Le Soleil aime exclusiviment la Nuit et dirige vers la terre sa violence lumineuse, verge ignoble", Bataille G. L'anussolaire.

P. 86. См. также примечания к тексту: Ibid. P. 612.83В оригинале – Jésuve. Это слово заключает в себе сразу три: Везувий, Иисус и «аз есмь» (je suis).84"Je suis le Jésuve, immonde parodie du soleil torride et aveuglant", Ibid.33перспективе, заявленной в «Солнечном анусе»; вполне корректным будет отнестивсе наши комментарии и на его счет тоже.

Имеет смысл привести его полностью:Солнце, помещенное на дно неба как труп на дно ямы, отвечает на этот нечеловеческийвопль призрачной привлекательностью гниения. Огромная природа разбиваетцеписвоиипроваливается в безграничную пустоту. Отрезанный пенис, мягкий и окровавленный, замещаетсобою привычный порядок вещей. В его изгибах, – там, где челюсти кусают до боли, –скапливаются гной, слюна и личинки, отложенные гигантскими мухами: это солнце,перепачканное фекалиями подобно глазу, что нарисован был на дне вазы, которое нынезаимствует свое сияние у смерти, похоронило существование в смраде ночи85.«Историю глаза» – единственную книгу Батая, опубликованную им до войны,– можно рассматривать как текст, все эти идеи развивающий и иллюстрирующий.К такому мнению подводит и то, что оба произведения были написаны примернов одно и то же время и инспирированы прохождением им в 1927-1928 гг.

курсапсихоанализа с доктором Антуаном Борелем, причем сам философ рассматривалих как имеющие для него терапевтическое значение, что и обыграл в послесловиико второму тексту, названному им «Совпадения»86.Определить жанр этого текста в данном случае достаточно важно, и именно всвязи с представленным в нем образом солнца и его метаморфозами. Конечно, этоне роман в его традиционном понимании, которое было раскритиковано Бретономеще в «Первом манифесте». Назвать его романом можно лишь поставив в одинряд с романами сюрреалистов – того же Бретона или Арагона, как это делают,например, С. Фокин87 и С.

Зенкин88. Ролан Барт предлагает считать его поэмой –исходя из того, что все происходящее в нем даже не претендует на какую-либо85"Le Soleil situé au fond du ciel comme un cadavre au fond d'un puits répond à ce cri inhumain avec l'attrait spectral de lapourriture. L'immense nature brise ses chaînes et elle s'effondre dans le vide sans limites. Un pénis tranché, mou etsanglant, se substitue à l'ordre habituel des choses.

Dans ses replis, où mordent encore des mâchoires endolories,s'accumulent le pus, la bave et les larves qu'y ont déposés d'énormes mouche: fécal comme l'œil qui a été peint au fond d'unvase, ce Soleil, qui maintenant emprunte son éclat à la mort, a enseveli l'existence dans la puanteur de la nuit", Bataille G.l'Œil pineal (1) // ŒC. T.

2. P. 27-28.86Surya M. Georges Bataille, la mort à l'œuvre. P. 123-127.87Фокин С. Философ-вне-себя. Жорж Батай. C. 80-84.88Зенкин С. Блудопоклонническая проза Жоржа Батая. С. 7-9.34связь с реальностью, ни в коем случае не могло бы произойти в действительностии целиком совершается в «сумрачном и пылающем регионе фантазмов»89.Поэтому основным мотивом текста становятся превращения одного и того жеобъекта, который не имеет какой-либо исходной формы, первообраза, нопредстает в ряде обличий, объединенных округлой (шаро- или яйце- образной)формой: яйцо, глаз, человеческие или бычьи тестикулы и, наконец, солнце90.

Внасыщенном смертью и эротизмом воображении троицы главных героев онисмешиваются и, можно сказать, процессуально пародируют друг друга, свободнопереходя из одной формы в другую. Это же касается и нескольких других серийобразов,например,нормандскогошкафа-гильотины-исповедальниилизагадочного священника-палача, который носит красный фригийский колпак икоторого Марсель называет «Кардиналом»91. Хотя Батай и не слишком развиваетэту мысль, очевидно, что уже здесь мы видим намек на святость насилия, данныйв сближении этих двух образов. В ткань текста, как отмечает исследовательДжонатан Боултер, вплетены также пародии на нарративы Страстей Христовых,поиска сакрального артефакта и психоаналитического кейса92.«Привилегированное» положение солнца в поэме заключается, на наш взгляд, втом, что оно само и связанные с ним образы (его лучи, его свет или моча) как бывводят персонажей в ир- реальный, сюр- реальный мир их фантазий – мрачных ипереполненных насилием и смертью; напомним, что во французском переводеГегеля именно это слово – ирреальность, – служит определением для смерти93.

Всцене с сумасшедшим домом герои видят обмоченное и вывешенное сушитьсябелье Марсель, на котором остались следы «солнечного пятна» [tache de soleil].Превращение мочи в свет здесь – одна из характерных для произведения89Barthes R. La metaphore de l'œil // Barthes R. Essais critiques.

Seuil, 1991. P. 283.Ср. у Платона в VI книге «Государства»: «Зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно возникает – мы называемэто глазом, – не есть Солнце [...] Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное» // Платон.Государство 508 b // Платон. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 3. / пер. с др.

греч. А.Н. Егунова. СПб.: Изд-во ОлегаАбышко, 2007. С. 343.91См.: Стейнмец Ж.-Л. Батай и культ Митры: к Истории глаза // Предельный Батай. СПб.: Изд-во С.-Петерб. унта., 2006. С. 196-198.92Boulter J. The Negative Way of Trauma: Georges Bataille's "Story of the Eye" // Cultural Critique. 2000. Vol. 46.

P. 157.93Батай цитирует это высказывание Гегеля в своей статье «Гегель, смерть и жертвоприношение», см.: Bataille G.Hegel, la mort et le sacrifice. P. 326-345.9035ассоциативных трансмутаций: выше мы уже писали о характерной для раннегоБатая связи между солнцем и нечистотами. Сразу же после этого герои, следуякакому-то неясному наитию и притом независимо друг от друга, начинают вдруграздеваться и покидать реальный мир, «где люди ходят одетыми»94, переходя виной, «состоящий из молний и зари»95. При этом они становятся похожими наживотных: «Опьяненные и разнузданные, Симона и я выпустили друг друга и тутже помчались сквозь парк, как собаки»96, «...нам, Симоне и мне, пришлось убегатьиз замка сквозь враждебную тьму, подобно зверькам – голыми»97.

Несколькодалее Марсель вообще принимает Симону за волка: конечно, эта иллюзиярождается в ее больном воображении, но именно больное воображение и являетсяосновным содержанием поэмы, приобретая мировой масштаб и даже некоеподобие если не объективности, то всеобщности: «В этот раз наша личнаягаллюцинация развивалась столь же безгранично, как, скажем, глобальныйкошмар человеческого общества с его землей, атмосферой и небом»98. Этаподробность важна хотя бы потому, что концепт животного состояния, т.е.погруженности в чистое насилие и тотальность пропитывающей жизнь смерти,после войны станет одним из центральных в философии Батая. Однако некое,пока еще художественное, предвосхищение его можно усмотреть уже здесь.Солнечный свет – нечистый, загаженный мухами и слепящий, – неизменносопровождает героев в самых жестоких главах их воображаемой одиссеи,действие которых происходит в Испании. В Мадриде указание на «ирреальный»блеск солнца предшествует кровавому пиршеству на корриде: бык сначалаподнимает на рога трех лошадей, а затем и самого неудачливого матадора.

Наосновании этой и еще одной детали, а именно упомянутого выше красногофригийского колпака, Жан-Люк Стейнмец предлагает предположить наличие в94«Пора, в которую мы покинули реальный мир, где люди ходят одетыми, была столь далека, что казалась внедосягаемости» // "Le temps depuis lequel nous avions abandonné le monde vraiment réel, celui qui est composé depersonnes habillées, était déjà si loin qu'il parassait presque hors de portée", Bataille G. Histoire de l'œil // ŒC. T. 1. P. 28.95"...un monde composé avec la foudre et l'aurore", Ibid.