Диссертация (Философия истории немецкой исторической школы права), страница 10

Однако непосредственные полемические адресаты Пухты иные: практически сразу после «Энциклопедии…» он издал две рецензии – на Ганса и Циммерна, в которых активно дискутировалась необходимость изучения древневосточного и греческого права.

Для того, чтобы подчеркнуть концептуальное отличие своих воззрений от изложенных Гансом, Пухта использует иной термин: место «универсальной истории права» должна занять «всемирная история права» ¹⁷⁸, которую, как справедливо заметил К.-Э. Меке, Пухта понимает отличным образом не только от Ганса, но и от Савиньи¹⁷⁹. Хотя представители исторической школы права говорят о «неодинаковой важности» права различных народов, основание для ее выявления у Савиньи и Пухты разное. Первый эту неравнозначность обосновывал из перспективы современного ему германского права, а второй постулировал в зависимости от того, какую роль право того или иного народа сыграло для истории права вообще, для мировой истории права¹⁸⁰: «Конечно, у каждого народа есть свое право, поскольку он есть народ. Но совершенно другой вопрос: относится ли право того или иного народа к мировой истории непосредственно.» ¹⁸¹.

Легко заметить, что пухтевские формулировки основных историософских вопросов совершенно не похожи на Гердера. «Историк, конечно, может дать сведения обо всех народах, но смысл этого ознакомления в том, чтобы найти и представить нить мировой истории, как она проходит через всё произошедшее, и тем самым отделить всемирно-исторические моменты от их разнообразного окружения» ¹⁸². Если Гердер утверждал, что необходимо говорить о вкладе каждого народа (хотя и неравнозначном) в историю человечества, поскольку в ее основании лежит замысел Единого Бога о мире¹⁸³, то для Пухты это не представляется обязательным. Тем не менее, последний всё же считает это возможным и даже в определенной степени продуктивным – и в этом первое его отличие от Савиньи, правда, ни в одной из своих работ сам Пухта не пытался судить о праве всех народов и всегда начинал историю права с Рима¹⁸⁴. Разница между Гердером и Пухтой состоит в том, что второй заранее, презумптивно, уже держит в голове магистральный план всеобщей истории права, а потому гердеровскую процедуру рассмотрения истории всех народов считает необходимой только в пропедевтических целях. Таким образом, вопреки мнению К.-Э. Меке, историософия Пухты с гердеровской не совпадает.

Если попытаться выяснить, откуда у Пухты появилось убеждение в легитимности такой презумпции, уместно вспомнить о приводившейся цитате из Шеллинга, в которой тот отстаивал возможность утверждать нечто не в качестве результата исторического анализа, но исходя из текущего положения, т.е. возможность двигаться не только вслед потоку времени, но и в противоположную сторону.¹⁸⁵ Зная о внимании Пухты к шеллинговскому творчеству, можно предположить, что он реализует именно этот подход: отталкиваясь от современного состояния права в Германии, Пухта, фактически, занимается юридической археологией: по сохранившимся реликтам восстанавливает тот процесс, который привел к их образованию. В этом случае действительно не требуется подробного исследования всех древних юридических систем, на чем Пухта упорно настаивал.

Однако у этого объяснения есть серьезный недостаток: выше было сказано, что историческим горизонтом для Пухты выступает всемирная история права, а не право Германии. Избежать этого затруднения можно двумя путями: либо для Пухты оба исторических горизонта совпадают, и тогда он воспроизводит логику гегелевского конца истории, либо он предполагает возможность реконструкции не только прошлого, но вообще всего хода мировой истории, отталкиваясь от текущей ситуации, а подобная уверенность в возможности развернуть исторический универсум с любой конкретной точки характерна опять же для Гегеля более, чем для Шеллинга, поскольку эта обозримость истории обоснована у Гегеля как раз тем, что она завершилась¹⁸⁶. Иными словами, в вопросе об общем ходе мировой истории Пухта оказывается вполне последовательным гегельянцем.

Тезис Савиньи о неодинаковой важности народов Пухта развивает опять же в духе Гегеля, добавляя дополнительную градацию: «Множество народов совершенно не представляют для себя всемирно-исторический момент непосредственно, но только опосредованно, частью в качестве основания для других, частью только вместе с другими. Другие народы полноценно всемирно-исторические…» ¹⁸⁷.

Еще одним (и гораздо более существенным) отличием концепций Савиньи и Пухты выступает соотношение историко-правовой и общей историософской концепций. По мнению Пухты, «другие (народы – Н.А.) являются историческими, но не с точки зрения истории права, а благодаря иным элементам их жизни» ¹⁸⁸. Савиньи нигде не утверждал, что можно изложить всеобщую историю так, чтобы она хотя бы потенциально охватывала все стороны жизни народа, как это было у Гердера и Гегеля, хотя на связь между языком, религией и правом Савиньи все же указывал. Тем не менее, эта связь состоит, главным образом, в том, что совпадают принципы генезиса каждой из сторон народной жизни, поэтому изучать их совокупно нет необходимости: ход истории права принципиально совпадает с ходом истории языка, как и с ходом любой другой истории. Пухта, напротив, не обосновывает возможность сведения одной истории к другой; история каждого «элемента жизни народа» существует отдельно и независимо от другого, поэтому всеобщая история либо вообще не может быть изложена, либо является механической суммой отдельных элементов жизни народов. Пухта, преследуя вполне понятную цель – специализировать юридическую дискуссию, пришел в итоге к существенному расхождению не только со своим учителем, но и с философией Гегеля и Шеллинга, которым, во многом, симпатизировал.

Итак, для Савиньи и Пухты противопоставление «всемирной» и «универсальной истории права» состоит в том, следует ли признавать за историческим процессом некую телеологию, хотя сомнений не вызывает, что все их крупные современники ее, безусловно, усматривали. По всей видимости, произошла некоторая смысловая аберрация: оба исследуемых автора протестовали против чистой «индустрии фактов», к которой никто из их реальных или возможных полемических оппонентов не тяготел.

Другое дело, что Савиньи и Пухта из методологической перспективы задумываются о том, в каких отношениях находятся между собой источниковедческая критика и постижение истории права и тем самым пытаются прояснить отношения между эмпирией и историософскими конструктами или, если утрированно развернуть это противоречие в область определения дисциплинарного поля, между философией истории и собственно историей. И в этом вопросе Савиньи и Пухта не только приходят к противоположным результатам, но и расходятся как со своими философскими современниками, так и с цеховыми историками.

§ 3. Проблема вовлеченности историка

Ключевой вопрос для всей историософской проблематики – это вопрос об основаниях самой исторической науки. Что именно историк исследует? Он сам выстраивает исторический процесс или только регистрирует происходившие процессы и явления?

В качестве обозначения для этой проблемы субъективности и объективности исторического исследования я воспользовался термином П. Рикёра «вовлеченность историка». Хотя для этого автора уже не существует подобной альтернативы (с точки зрения Рикёра проблема заключается уже в том, как члены этой бинарной оппозиции согласуются друг с другом¹⁸⁹), в современных дискуссиях «цеховых» историков этим вопросам уделяют довольно много места.

С одной стороны, в современной историографии есть представление о существовании мощной постмодернистской линии, которая настаивает на принципиальной «фиктивности» исторических исследований; согласно сторонникам этого подхода изучению подлежат не факты и причины, а «чистые дискурсы» ¹⁹⁰. С другой стороны, этому представлению противостоит ряд англосаксонских историков (Р. Эванс, Л. Стоун, Г. Спигел и др.), пытающихся реабилитировать историческую науку через утверждение гносеологической ценности факта и, следовательно, возможности написать «объективную историю» ¹⁹¹. С третьей стороны, существует немало историков, которые избегают этой сомнительной альтернативы, изучая общие правила того, как факты преломляются в сознании автора, их излагающего или анализирующего (например, М.А. Бойцов и тот же П. Рикёр).

О.Г. Эксле совершенно справедливо замечает, что эта дискуссия, в сущности, ведется с позиций национальных философских традиций: британские и американские историки явно опираются на традиции английского эмпиризма и позитивизма, а третья линия, к которой тяготеет и сам Эксле – на «континентальный рационализм» и «кантовский критицизм» ¹⁹²; сюда же следует добавить феноменологию и герменевтику XX в., которые, конечно, опираются на указанную немецким автором линию в философии Нового времени.

Впрочем, даже для самой исторической науки эта проблема уже стара, поскольку поставлена была еще в середине XIX в. Если говорить об исторической науке в Германии, то «позитивистская линия» ярче всего представлена Ранке, главная методологическая установка которого, с рядом озвученных выше оговорок, состояла в том, чтобы излагать исторические факты так, «как это было на самом деле».¹⁹³ «Постмодернистские» упреки в адрес истории как науки озвучил Ницше, крайне едко издевавшийся над Ранке и его последователями¹⁹⁴. По мнению Ницше, «историк имеет дело не с событиями, которые действительно произошли, а с событиями предполагаемыми, поскольку только они действовали... Его тема, так называемая мировая история, это только мнения о предполагаемых действиях и их предполагаемых мотивах, которые, в свою очередь, дают повод к мнениям и действиям, реальность которых, однако, снова испаряется и воздействует подобно пару, – беспрестанное зачатие и вынашивание фантомов под густым туманом непостижимой действительности» ¹⁹⁵.

Некую промежуточную позицию между Ранке и Ницше занимает Дройзен: поскольку познание событий прошлого, как они были, невозможно, историк неизбежно оказывается в ситуации изучения представлений об этих событиях. Дройзен хотел установить «не законы истории, а только законы исторического процесса познания и знания» ¹⁹⁶.

Тем не менее, есть основания считать, что в латентном виде вопрос о вовлеченности историка в немецкой исторической мысли возник раньше указанных персон.

Во введении Савиньи к «Истории римского права в Средние века» есть фраза, предваряющая содержание: «Все сочинение распадается на две основные части, которые охватывают периоды до и после основания школы в Болонье (ок. 1100 г.)» ¹⁹⁷. Савиньи не говорит, о том, что это история распадается на две части, только его сочинение о ней. Вспомним также процитированные выше фразы: «Наиболее важной есть и остается история права, имеющего к нам (курсив мой – Н.А.) непосредственное отношение…», «Право совершенно чужих народов имеет для нас (курсив мой – Н.А.) совсем не одинаковый интерес…».

Савиньи вполне отдает себе отчет в том, что та история, которую он презентует читателям, является плодом его собственного восприятия. Впрочем, судя по контексту фраз, под этим «мы» Савиньи понимает не столько себя или историческую школу, сколько немцев вообще¹⁹⁸. Но для отождествления своего частного и «общегерманского национального» мнений у него есть некоторые теоретические основания: Германия находится на том этапе, когда именно ученые постигают «общее убеждение народа» и излагают его в конкретных формах¹⁹⁹.

Если признать эту точку зрения, методологические основания лидера исторической школы предстанут перед нами в совершенно ином свете.

Например, фраза «Состояние права более поздних времен, в той мере, в какой оно покоится на римском основании, произошло из состояния основанной западно-римской империи посредством только развития и трансформации, без прерывания» ²⁰⁰ приобретает в свете вышеприведенных рассуждений интересный оттенок. Пояснение «soweit er auf Römischen Grunde beruht», на мой взгляд, следует понимать таким образом: состояние права в Новое время покоится не только на римском, но и на неком ином основании, причем первое представляется Савиньи главным условием связи эпох, а второе – наоборот, их разобщенности. Получается, исторический процесс оказывается ареной противоборства двух разнонаправленных сил, а исследователь лишь сосредотачивается на одной из них, декларируя либо связь эпох, либо их принципиальный разрыв. С этой точки зрения с неожиданной стороны предстает спор об основании правовых систем европейских государств Нового времени, который утрированно обозначается как полемика «романистов» и «германистов».

Утверждение исследовательского своеволия объясняет, почему Савиньи в своих сочинениях предпочитает осмыслять историософские проблемы очень фрагментарно. По сути, он принимает ситуативные решения по вопросам, которые у него в данный момент возникают, что, кстати, не укрылось от его критиков²⁰¹. Но история по Савиньи всё же не превращается в фикцию, поскольку у исследования есть конкретное основание – тексты, по которым Савиньи прослеживает превратности процесса рецепции римского права.

Скорее всего, именно историческая школа права послужила связующим звеном между кантовским критицизмом и позициями профессиональных «историков репрезентаций». Конкретные обстоятельства этой связи еще предстоит выяснить, сейчас же следует сосредоточиться на другой проблеме – почему, собственно, подход Савиньи не был усвоен тем же Ранке, с которым основатель исторической школы права имел тесные личные контакты²⁰²?

По всей видимости, дело в том, что мысль Савиньи совершенно не распознал даже его ближайший внимательный читатель – Пухта. Еще в работе 1823 г. он вполне однозначно дает ответ, прямо противоположный тому, что предложил Савиньи: «Периоды истории, поскольку в них содержится истина, не вводятся произволом того или иного исследователя, но принадлежат истории…» ²⁰³. Т.е. историческую периодизацию и, следовательно, процесс, который она фиксирует, историк не создает, а лишь обнаруживает; она имманентно присуща самому историческому процессу, о вовлеченности историка здесь речи не идет. Требование философской фундированности исторических взглядов школы сыграло с Пухтой злую шутку; вслед за Гегелем он пошел совершенно в другую сторону.

Зато позицию Савиньи опознал Маркс, посвятивший исторической школе одну из ранних работ: «Историческая школа сделала изучение источников своим лозунгом, свое пристрастие к источникам она довела до крайности, – она требует от гребца, чтобы он плыл не по реке, а по ее источнику» ²⁰⁴.

Впрочем, свести всю проблему к творчеству Пухты всё-таки несколько опрометчиво. Во-первых, нельзя забывать о двух важных тенденциях той эпохи: успехах эмпирических исследований, связанных с источниковедческой критикой, и зарождении позитивистского подхода к истории, которые удачно друг друга дополнили в середине XIX вв. Повышенный интерес к индивидуальному в истории, возникший в романтической историософии (в лице, например, Гёте, Вильгельма фон Гумбольдта), этому синтезу, несомненно, поспособствовал.

Во-вторых, Пухта в некоторой степени разделяет взгляды Савиньи. В «Энциклопедии…» 1825 г. он решает сформулировать проблему включенности как вопрос о соотношении истории права и системы права. Согласно Пухте, динамика истории права историком только опознается, а архитектоническая система права, наоборот, выстраивается в творчестве исследователя. Кстати, именно поэтому во всём творчестве Пухты наблюдается интересная тенденция: историософская проблематика занимает его только в ранних сочинениях, в более поздних он предпочитает коротко повторять ранее сделанные выводы и переходить к конкретным вопросам правовой архитектоники. Его работа как историка представляется самому Пухте существенно проще, чем деятельность в качестве ученого-юриста.