Диссертация (Философия истории немецкой исторической школы права), страница 12

В первую очередь бросается в глаза то, что источники права теперь представляют собой триаду, причем различия между ними Пухта формулирует крайне примечательным образом уже в ранней работе 1825 г. – «Энциклопедия как введение к лекциям об Институциях». Он предлагает различать «непосредственное возникновение» (unmittelbare Entstehung) обычного права и «опосредованное возникновение» (vermittelte Entstehung) законодательства²²⁷, а в отношении права юристов Пухта специально делает оговорку: хотя оно возникает опосредованно (поскольку народ творит право через конкретных представителей), его появление происходит в народе «только внутренним образом через внутреннюю необходимость» ²²⁸. Иными словами, право юристов одновременно содержит в себе моменты непосредственного и опосредованного.

Дальнейшие корректировки Пухты, в частности, активно дискутируемое в современной исследовательской литературе различение внутри права юристов двух составных элементов: собственно, науки о праве и формы выражения обычного права, принципиально ничего в соотношении трех источников не изменили. Хотя упомянутый выше Х.Х. Якобс посчитал, что уточнение «непосредственно только как орган народа» (unmittelbar nur als Organ des Volkes), употребленное Пухтой во втором томе «Обычного права» по отношению к юристам, следует понимать таким образом, что право юристов тоже является формой опосредования²²⁹. Однако, если вспомнить хотя бы о том, что означало понятие «орган» в натурфилософии Шеллинга, с которым Пухта активно общался, вывод напрашивается совершенно иной: приведенное выше определение подчеркивает, что право юристов одновременно выступает и как нечто обособленное, и как органическая часть правотворческой деятельности народного духа. Пухта явно иcкал способы внятной артикуляции синтеза непосредственного и опосредованного в праве.

То, что учение об источниках права было выстроено по диалектическим правилам, еще не дает возможности определить его историко-философские корни, поскольку подобными триадами, как известно, пользовался и Фихте, и Шеллинг, и Гегель. Но Пухта еще в ранних сочинениях разворачивает логические отношения этой диалектической триады в исторической перспективе: обычное право, государственное законодательство и деятельность юристов хронологически сменяют друг друга как возрастные периоды²³⁰. Позже ученик Савиньи определит взаимное соотношение самих этих юридических систем по правилам диалектики: то право, которое действует в Германии во времена Пухты, есть синтетическое единство хронологически более раннего римского и более позднего германского права²³¹. Таким образом, не вступая в принципиальные противоречия с идеями Савиньи, Пухта адаптирует последние к достижениям гегелевской философии, которая как раз в это время получает общегерманскую славу.

Другим возможным историко-философским прообразом рассмотренных выше учений, особенно в том, что касается характерной для Савиньи негации по отношению к авторитету государственного законодательства, является историософия Фихте.

В первой лекции широко известного курса «Основные черты современной эпохи» Фихте набрасывает общий план движения истории от эпохи господства «разумного инстинкта» к «принудительному авторитету» и его преодолению «наукой разума» ²³². Если подробнее остановиться на этих определениях, можно заметить, что рассмотренные выше варианты учения Савиньи и Пухты выступают спецификациями историософской концепции Фихте применительно к истории права: «разумный инстинкт» народа приводит к появлению обычного права, «принудительный авторитет государства» реализуется как законодательство, а роль «науки разума» в данном случае играет юриспруденция. Интересно, что сам Фихте предполагал возможность такого рода спецификаций, специально указывая, что характер эпохи опознается в различных ее явлениях²³³, и таким образом ввел инструмент опытной проверки выводов, полученных спекулятивным путем. Работы Савиньи и Пухты, больше симпатизировавших эмпирии, чем спекулятивной дедукции, могут быть рассмотрены как варианты этой проверки.

Тот факт, что Фихте выделяет пять периодов истории человечества, а применительно к юристам исторической школы можно говорить максимум о трех источниках права, нисколько не затрудняет сопоставление, поскольку пять эпох Фихте легко свести к трем: второй и третий период представляют собой лишь разные градации процесса греховности, а в четвертую и пятую эпохи происходит постепенное «освобождение человечества», которое в последнем периоде достигает своего апогея²³⁴.

Подлинным отличием концепций Савиньи и Пухты от историософии Фихте является сосуществование и тесное взаимодействие источников права в каждый период истории народа. Конечно, Фихте указывал, что в каждую эпоху можно обнаружить явления, относящиеся к другим периодам, но эти явления, тем не менее, не являются органической частью того времени, в которое происходят, поскольку не выражают принципа, определяющего эпоху²³⁵. Савиньи и Пухта, напротив, утверждают, что именно конфигурация взаимоотношений сосуществующих источников права и создает его историю. Причем отличие Пухты от Фихте становится еще более заметным, если вспомнить о том, что трехфазовость исторического процесса у Фихте проявляется отчетливее в смене эпох, а для Пухты диалектика взаимодействий источников права присутствует, в первую очередь, внутри каждого из этапов диалектического движения правовой истории, т.е. именно благодаря диалектическому принципу смена исторических эпох вообще происходит. Последнее характерно, скорее, для историософии Гегеля, нежели для концепции Фихте в том виде, как она озвучена в «Основных чертах современной эпохи».

Таким образом, об учениях Савиньи и Пухты об источниках права можно сделать, по крайне мере, два вывода: во-первых, оно вряд ли является целиком их собственным изобретением; во-вторых, ориентация на немецких идеалистов в концепции Пухты заметна более, чем у Савиньи, а потому выглядит, скорее, стремлением первого, нежели общей тенденцией исторической школы.

Остается только указать на возможную причину утверждения в исследовательской литературе тезисов о «новаторстве» учений об источниках права и их концептуального своеобразия. По всей видимости, искать ее следует в амбициях современных историков права, пытающихся дифференцировать гуманитарные науки раньше, чем это действительно произошло.

Теперь вернемся к Гуго, которого Пухта указывает в качестве своего непосредственного предшественника-изобретателя «возрастной» периодизации права. Очень показательно, что Пухта, обычно не пренебрегающий справочным аппаратом, в этот раз решил не указывать, где именно у Гуго находится это сравнение. Более того, в основных текстах этого автора, написанных до 1823 г., я такового фрагмента не выявил. Вполне возможно, это произошло от того, что я обращался к более поздним изданиям: тексты Гуго многократно переиздавались, и искомая аллегория в какой-то момент могла быть из текста изъята. В любом случае, если она там и находится, то явно носит факультативный характер, и не повторяется таким рефреном, как у самого Пухты. Как бы то ни было, своим указанием ученик Савиньи явно продемонстрировал тот факт, что эта аллегория знакома ему и по другим авторам, иначе он мог бы обойтись безличным упоминанием.

В целом, исследуемая антропологическая аллегория использовалась во второй половине XVIII – начале XIX вв. крайне интенсивно и, несмотря на внешнее сходство, с разными целями. Два крайних варианта в данном случае представлены Гердером и Гегелем. Первый из них представляет максимально индивидуализирующий подход, согласно которому возрастная периодизация не может быть применена ко всем народам: «… мне и в голову не приходило проложить широкую дорогу посредством таких понятий, как «детство», «юность», «возмужалый», «престарелый» возраст человеческого рода, ибо такие понятия применены мной и вообще могут быть применимы лишь к немногим из народов, населяющих землю…» ²³⁶. На другом полюсе находится генерализирующий подход Гегеля, который говорит уже о детстве, юности, зрелости и старости всего человечества²³⁷.

Очевидно, что ту же самую антропологическую аллегорию Савиньи и Пухта употребляют совершенно иначе; они оказываются между двумя этими полюсами, поскольку настаивают на том, что всякое право проходит эти этапы, но право всех народов не выстраивается в единый процесс, сравнимый с человеческой жизнью. Но признать оригинальность их указаний на то, что история всякого народа проходит периоды зарождения, взросления, возмужалости и гибели, было бы слишком поспешным выводом, поскольку, если дальше прослеживать историю бытования этой аллегории у авторов XVIII в., от Гердера надо постепенно двигаться к «Основаниям новой науки об общей природе наций» Дж. Вико с его знаменитой фразой «наша Наука описывает Вечную Идеальную Историю, согласно которой протекают во времени Истории всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце» ²³⁸.

Если от исторической школы права пойти хронологически вперед, а не назад, то здесь мы подойдем к тем фигурам, благодаря которым эта антропологическая аллегория попала в историософские дискуссии XX в., т.е. к адептам цивилизационной теории. Так, О. Шпенглер заметил в знаменитой работе «Закат Европы»: «Каждая культура проходит возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость» ²³⁹.

Но просто указать на историческую школу права как на один из упущенных эпизодов генезиса цивилизационного подхода к истории было бы слишком мало. Если взглянуть на то, как именно используется органицистская аллегория в XVIII в. и начале XX в., станет хорошо заметным существенное обстоятельство: первоначально она служила для того, чтобы обосновать генерализирующий подход к истории, характерный для историософии Просвещения, а в итоге была взята на вооружение сторонниками исторического релятивизма. На самом деле, тексты рубежа XVIII и XIX вв., и в том числе сторонников исторической школы права, хорошо демонстрируют, что использование данной аллегории всегда создавало смычку между первым и вторым подходом.

Сравнение всякого исторического процесса с жизнью человека призвано дать универсальные правила, по которым развивается всякое единичное в истории, оставляя за последним возможность отличаться от других единичных особенностями протекания жизненного процесса. Таким образом, появляются основания если не для отказа от противопоставления генерализирующего и индивидуализирующего подходов к истории, то, по крайней мере, для серьезной ревизии представлений о генезисе этих точек зрения. Едва ли каждая из них исторически была когда-нибудь действительно представлена в своем крайнем, т.е. исключающем противоположность, варианте.

§ 2. Понятие «Средние века» и трехчастная периодизация европейской истории

Как уже говорилось выше, периодизация исторического процесса может выстраиваться двояким образом: с одной стороны, она призвана указать на содержательные различия выделяемых эпох, а с другой стороны, поставить конкретные хронологические реперы, значение которых преимущественно техническое, инструментальное. К первому варианту традиционно тяготеют историософские концепции, ко второму – эмпирические исторические исследования.

Коль скоро Савиньи и Пухта интересовались историей римского права как основы европейской юриспруденции, нелишне было бы посмотреть, как в их работах отражалась знаменитая трехчастная схема европейской истории.

Что касается Савиньи, первое, что бросается в глаза при чтении его многотомной истории римского права в Средние века – конкретные хронологические границы этого периода, V и XVI вв.²⁴⁰ Эти цифры в наше время, конечно, даны в учебнике по истории Средневековья²⁴¹, и на первый взгляд не кажутся каким-то серьезным завоеванием, хотя, что касается современных российских учебников, не стоит забывать о борьбе с недавно популярным (по большому счету, инспирированным вульгарным марксизмом) подходом, отодвигавшим начало Нового Времени то ко временам Великой Французской революции, то к окончанию Тридцатилетней войны.

Указание именно на V и XVI вв. у Савиньи примечательно по нескольким обстоятельствам. С одной стороны, автор нигде не возводит их в ранг общих границ Средневековья, говоря только о периодизации римского права, и тем самым не придает им некое содержательное значение, как это делается если не в самых современных, то, по крайней мере, по сей день авторитетных общих работах по Средневековью²⁴². Уже из этого можно было бы заключить, что Савиньи не намечает некий магистральный путь развития европейской истории, периодизация которого автоматически транслируется на любой конкретный процесс, чтобы соотнести с ним интересующий его сюжет.

С другой стороны, как легко заметить по оглавлению третьего тома, вышедшего на 7 лет позже первого, «история права» понимается Савиньи довольно широко: речь идет не только об анализе правовых памятников или истории правовых институтов в узком смысле; автор считает нужным подробно описывать те сферы жизни, которые к праву непосредственно примыкают (в первую очередь, речь идет об изложении политической истории и истории образования)²⁴³. В первом томе рецепция римского права тоже помещается в контекст политической и даже этнической истории раннесредневековых государств²⁴⁴, т.е., по крайней мере во время написания первых трех, а если учесть, что следующий том вышел в том же году, то и четырех томов, авторская концепция не претерпела существенных изменений.