Контрольная работа №2 - Реконструкция журналистского поиска, страница 3

По-кержацки знаете как говорят? Людишки, лошаденки, коровенки. “Пчел держишь?” — ”Да есть пчелишки”. Это чтоб не сглазили. Они свой достаток не выпячивали. Да их и понять можно. Все доставалось огромным трудом.

они говорили, “поде ты к щомеру!”. Пошел к черту, значит. У стариков это мелькает иногда. Если щекает, значит, кержак».
 

Все, что вы хотели знать о крови

— А бабушка ваша была из кержаков? — спрашиваю я Татьяну Андреевну Бирдюгину из Снегирева. Ей в этом году исполнилось семьдесят лет. Дети кто где, все хозяйство на ней и на старике-муже.

— А я не знаю, — смеется она. — Мама с папой дома молились, но нас уже не учили. Я бабушку спрашивала, почему ж вас раскулачивали? Разве вы богатые были? А бабушка отвечала: да какие богатые! Пятнадцать коров всего-то…

Накануне прихода советской власти крестьянский рай Бухтармы достиг своего расцвета. Настоящий кержак, склонный к преуменьшениям, сказал бы, что жили поманенечку. Семья, в которой было меньше 10 коров, считалась бедняцкой. Местная черная как бархат земля родила чуть-чуть хлебушка. Держали маненечко пчел — небольшой по здешним меркам пчельник состоял из 80–100 ульев. Меду с него брали каких-нибудь 20–30 двадцатилитровых бадеек. Худо-бедно мыли золотишко в местных речках. Маненечко промышляли ценными мехами. Самыми богатыми считались мараловоды. Обозы, чуть-чуть груженные оленьими пантами, уходили летом через горы в Китай и возвращались набитые звонкоцветными китайскими тканями и фарфором. Но как бы «маненечко» ни была богата семья, сколько бы работников ни держали, каждое утро все от мала до велика отправлялись работать. Бедные или богатые, неважно. Работали все и всегда. Идея, что работа заканчивается с приходом достатка, здесь была невозможна, немыслима. Труд не может прекратиться никогда. Он сам себе награда.

Кержаки отродясь не пили ни водки, ни даже чаю, а своих хулиганов наказывали своими же методами — осуждением, что было равносильно изгнанию из деревни. Полиция существовала здесь чисто номинально.

Советская власть была первой властью, пришедшей на Бухтарму в виде людей с ружьями. Как здесь выглядело раскулачивание, догадаться нетрудно. Местных «бедняков» с десятью коровами обдирали до нитки и стреляли в ближайшем овраге. Родившаяся в 41-м году Татьяна Андреевна те времена не помнит. Но есть здесь бабушки и постарше.

Мария Никифоровна Грановская живет в деревне Тургусун. Родилась здесь же, на Бухтарме, в 27-м году. Но местной себя не считает. Она дочь легендарных коммунаров, живой памятник революционному безумию. В 1918 году двести семей рабочих-добровольцев по призыву Ленина приехали сюда из Центральной России. Это должно было хоть отчасти решить проблему городской безработицы, а заодно помочь установить на местах советскую власть. В первый же год половина коммунаров была перебита. Стреляли несчастных рабочих и местные кержаки, и колчаковцы. Теперь памятники коммунарам украшают здесь чуть ли не каждую деревню.

Мария Никифоровна — потомок немногих выживших. Отец ее был председателем местного совета. Совсем старенькая бабушка Мария разговаривает со мной на скамеечке перед домом. Мрачный мужик, зять, исподлобья разглядывает залетных журналистов.

— Папа пришел и говорит маме: расстреляли их…

— Кого?

— С Путиловского завода был Касинский, потом Антон Лебедев и третий, забыла фамилию. Расстреляли их в 30-м году в Снегиреве. А у нас в Ляпуновке Родионов был, первый комсомолец. Его родной дядя застрелил. Когда раскулачивание началося, кто в Китай ушел, кто в лес, в банды. Как раскулачивали? Да кто богато жил, у тех все отбирали, а самих мужиков в Широкий лог угоняли, так и не видели их потом. Все, все отбирали, подчистую. Дед мужнин мне рассказывал, здесь такой сорт пшеницы был — «теремок» назывался. На одном стебле по пять, по шесть колосьев было. Дед эту пшеницу берег, не дай бог на посев не останется! А когда продразверстка началася, все подчистую выгребли. Никакого разбору не было. Где там сортовая, где на хлеб. Погиб сорт. Все погибло. Ох, что здесь было! — качает головой Мария Никифоровна, — сколько народу погубили…

Баба Мария рассказывает сбивчиво, старческим хриплым голосом, глядя в одну точку перед собой.

— Банда к нам приходила. Приехали они, а у нас дом большой был, заметный, вот и сели чай пить. А главный их начал бриться. Намылил одну щеку, а я вижу в окно: на холме человек двадцать конных появилися. Кто-то прибежал, кричит: «Едут!» Они подхватилися, на коней и поскакали. А главный как был с намыленной щекой, так и выскочил. Гнали их до Бухтармы, там всех и утопили.

— Как бандита-то звали?

— Как его? Толстоухов, да.

Толстоухов, тот, самый «главный с намыленной щекой», — еще одна здешняя легенда. В конце 20-х именно он, коммунист, начальник продотряда, наводил ужас на местные деревни. Ездил по домам, хлеб и скотину отнимал. Но совесть — странная вещь, она вне политики. Однажды Толстоухов собрал своих людей и ушел в бандиты. Вместо того чтобы обеспечивать мировую революцию кержацкой телятиной, стал яростно искоренять советскую власть. Лет шесть искоренял. Крестьян не обижал, только коммунистов стрелял. Мог в Китай уйти, но не ушел. Так и погиб в родной Бухтарме в 31-м. Памятник Толстоухову здесь никто не поставил, но помнить — помнят.

История в глазах местных жителей — что-то вроде испытания мужества. И логика у нее простая: эпохи строительства и труда методично перемежаются с эпохами тотального разрушения. Самое главное — перетерпеть и продолжать работать, работать, работать.

— Видите тот дом? — яростно тычет пальцем в пространство очередная старушка, провожая нас за калитку. — Вы туда не ходите. Ни в коем случае не ходите. Там пьяница наш живет. Дурной, дурной человек.

Этот дом нам покажут здесь еще не раз. Пока я не пойму, что обязана передать эту весть в Россию. В деревне Снегирево живут 245 человек. Среди них есть ОДИН пьяница, которого стыдится вся деревня.
 

Россия нас не любит

— Я всю жизнь на тяжелых работах, — говорит невысокая, худенькая, как девочка, Анна Федотовна Баянова. Родилась баба Анна в 37-м, ей уже за семьдесят, а лицо хоть и морщинистое, но какое-то по-детски задорное, доброе, славное. — На отбойном молотке работала, на шпалах. За день натрясешься так, что до постели на четвереньках ползешь. У мамы нас было двенадцать детей. Когда родился восьмой, отца на войну забрали, так он там женился. А потом к нам вернулся. Говорил, вы мне снилися. Ну, и еще четверых нарожали. Мама нам всегда говорила: деточки, не делайте никому плохого, только хорошее.

Баба Анна вообще-то местная, но год назад продала свой дом в Тургусуне, отдала деньги дочери и перебралась к ней в Лениногорск. Теперь приехала в гости к подруге, хромой бабушке Марии Слепцовой, помогать по хозяйству. Потому как та «сиротка» и «в жизни натерпелася». Веселая Анна Федотовна бодро рубит для бабушки Марии дрова и таскает ведра с водой. Просто так, ради справедливости.

— Как войну-то пережили? Муку с водой смешивали и варили. Затирка называлася, — смеется Анна Федотовна. — И вкусно было! Наработаешься — ой! Колоски тогда ходили по полям собирали, руки-ноги исколешь, все в пузырях. До конца ноября босиком ходили. Придешь домой, а мама казан целый наварит — ни заправки, ничего. А как комочек муки попадется, так радуешься. Здесь знаете какая частушка была?

Колхознички, канареечки,

Проработали всю жизнь

Без копеечки.

Или вот еще пели:

Колхознички-говорушечки,

Проработали всю жизнь на затирушечке…
 

Бабушки искренне хохочут, а Анна Федотовна безо всякого перехода продолжает:

— Я маму спрашивала: «Мама, а матери всегда плачут?» А она говорит: «Да, доча, всегда плачут». Я так и запомнила на всю жизнь: да, матери всегда плачут… Вот она мне говорила: я тебе к Пасхе платьишко новое сошью. А как платье-то делали? Брали мешок, дырки вырезали для головы, для рук и веревкой подпоясывали. Вот и платье было. Все чешется. Ни белья, ни трусишков, ни колготок, ни обувки — ничего не было. Так и ходили.

— А в школе вы учились?

— Училася, а как же. Школа за двенадцать километров была. Книжки никакой не было. У одной девочки, помню, была вся порвата. Вот она ее так поставит, мы ее окружим и — чего углядишь. А в школу не в чем было ходить. У нас по Бухтарме заключенные лес сплавляли, у них были чуни такие рубчатые на веревках. Вот я помню, как-то принесли мы им картошки вареной. А они мне чуни подарили. Я в эти чуни соломы набью и бегу в школу. Однажды прихожу, а холодно, двенадцать километров по снегу, замерзла — смерть! Прижалася спиной к печке, а она горячая, мне этот мешок сзади-то и прожгло. А под ним ничего. На голое тело ходили. Плачу, стыдно…

После войны поднялась Бухтарма только к семидесятым годам. И снова здесь все зацвело.

Из монолога Петра Галкина:

— Я в Тургусуне живу 34 года. И вот за этот промежуток времени очень многое изменилось. Раньше были в основном избы. А с 80-х годов дома стали с центральным отоп­лением, каменные, большие. Тут все совхозы были миллионеры. На одну доярку по сто коров. Наш зыряновский мясокомбинат в год давал по 16 тысяч тонн мясопродукции. Все работали, суетились. Была жизнь…

А в 90-е опять все под откос пошло. Когда совхозы развалили, тут такое оцепенение наступило. Все остановилось, замерло. Многие уехали тогда в Россию. А потом вернулись. Наших казахстанских русских там не любят. А теперь снова все восстанавливается потихоньку. В части зерноводства мы почти дотянулись до советского уровня. С животноводством хуже, но и это будет. У нас в Тургусуне кредиты выделены на 2012 год. Построим животноводческий комплекс. Дизтопливо льготное, по налогам тоже льготы серьезные. Лет через десять — пятнадцать животноводство восстановится, конечно. Развалить проще, чем построить.
 

Стыд гордости

Сидим в одной из местных деревенских малокомплектных школ и беседуем с пожилой учительницей-казашкой. Она здешняя, родилась и выросла на Бухтарме. Давая интервью московскому журналисту, нервничает и чувствует себя официальным лицом. Но постепенно голос теплеет, лицо утрачивает суровость. И вдруг, пристально посмотрев мне в глаза, она горячо шепчет:

— Знаете, чего мы больше всего боимся? Что сюда придут казахи. Нам с русскими хорошо. Русские умеют работать, у них справедливость есть. Без русских мы пропадем…

Я ловлю себя на том, что краснею. Не напутала ли с национальным вопросом пожилая казашка? Русские, русские… Русские, которые умеют работать и несут закон и справедливость. О ком это? Но казашка ничего не путает.

— Здесь соблюдают закон. Здесь все по справедливости. Здесь уважают, если кто работает. Это же русские, — пожимает плечами красивая дородная Фатима, владелица придорожного кафе и серьезного картофелеводческого хозяйства.

Фатима не русская и не казашка. Она из дунган — это маленький народ, живущий на юге Казахстана. Сейчас она угощает меня вкуснейшим лагманом и терпеливо объясняет, почему одиннадцать лет назад ее семья бросила свой двухэтажный дом в городе Таразе и перебралась сюда, на Бухтарму.

— Мы давно сюда товары возили, знали, как здесь живут. Нам это нравится. Здесь закон чувствуется. У нас в Таразе, если ты что-то хочешь сделать, надо всем дать. Ну, понимаете… А здесь не так. Если ты хочешь работать, у тебя будет все.

— А как вас в деревне приняли?

— Хорошо. Мы только приехали, а нас сосед уже в баню к себе позвал. Мы даже не знали, как его зовут. Так и познакомились. Это же русские, — настойчиво повторяет Фатима.

Но ведь я тоже русская. Почему же я так неудержимо краснею?

— Работать у нас умеют, — я в очередной раз слышу эту редкую в России фразу. — Из всех деревень Снегирево, Тургусун одни из первых. Здесь самые кержаки были. И сейчас тут люди самые живые.

Семь утра. Мы сидим в конторе Виктора Летуева, директора снегиревского крестьянского хозяйства. Летуев — крепкий человек с большой головой и строгими умными глазами. Он бывший агроном, про снегиревскую землю знает все. Медитировать о легендарном кержацком прошлом с Летуевым смысла нет. Он здесь отвечает за настоящее и будущее. Деревня на него только что не молится. Он тот, кто дает работу.