72530 (Жиль Липовецки Эра пустоты), страница 8

бб

пмстский период — это более чем мода; он выявляет состояние равнодушия в том, что все вкусы, все виды поведения могут сосуществовать, не исключая друг друга; при желании выбрать можно все — как самое обыкновенное, так и самое эзотерическое; как но-ное, так и старое; как простую экологически чистую жизнь, так и жизнь сверхзамысловатую; это происхо­дит в эпоху, из которой ушла жизнь, без твердых ори­ентиров и главного направления. Для огромного числа людей социальные проблемы, включая проблемы эко­логии, становятся проблемами окружающей среды; они мобилизуют их на какое-то время, а затем сходят на нет так же быстро, как возникли. Возродившийся интерес к семье ставит в тупик, когда все больше суп­ружеских пар не желают иметь детей, хотят жить child-free,¹ когда каждый четвертый ребенок в амери­канских городах воспитывается одним родителем. Возврат к религии сам по себе обусловлен быстролет-ностью и бренностью жизни людей, предоставленных самим себе. Безразличие в чистом виде означает апо­феоз временного и индивидуалистического синкре­тизма. Таким образом, можно быть одновременно кос­мополитом и регионалистом, рационалистом в своей работе и в то же время учеником то одного, то другого восточного гуру, жить в эпоху вседозволенности и в то же время почитать религиозные законы (на выбор). Постмодернистский индивид утратил опору, он как бы «вездесущ». Постмодернизм, по сути, является лишь дополнительной вехой на пути персонализации нар­цисса, занятого самим собой и в разной степени без­различного ко всему остальному.

В этих условиях становится ясно, что фактическое равнодушие лишь частично высвечивает то, что мар­ксисты называют отчуждением. Как известно, это

¹ Бездетно — англ.

67

I ill

явление неотделимо от таких понятий, как товар, сделка, передача другому лицу, а также процесс ове­ществления, в то время как апатия проявляется чаще у информированных и воспитанных лиц. Речь идет об отступничестве, а не об овеществлении: чем больше ответственности налагает система и информирует, тем большим становится отрыв от действительности; в этом состоит парадокс, который мешает ассимили­ровать отчуждение и безразличие, даже когда оно проявляется в скуке и монотонности. Помимо «отка­за» и убогости будничного существования, безразли­чие означает новое сознание, а не отсутствие таково­го; наличное, а не «мнимое»; разбросанность, а не «обесценивание». Безразличие не означает пассив­ность, покорность или мистицизм; нужно окончатель­но порвать с этой цепочкой марксистских определе­ний. Прогулы, несанкционированные забастовки, turn over указывают на то, что раскрепощение труда идет рука об руку с новыми формами классовой борь­бы и сопротивления. Cool¹ человек не является ни пессимистическим декадентом Ницше, ни угнетен­ным тружеником Маркса; он скорее напоминает те­лезрителя, пытающегося «прогнать» одну за другой вечерние программы; потребителя, наполняющего свою кошелку; отпускника, колеблющегося между пребыванием на испанских пляжах и жизнью в кем­пинге на Корсике. Отчуждение, проанализированное Марксом, как результат механизации труда, уступило место апатии, вызванной головокружительным выбо­ром возможностей и общим свободным обслуживани­ем; именно тогда и возникает чистой воды безразли­чие, освобожденное от нищеты и «отрыва от реаль­ности» начальной эпохи индустриализации.

¹ Прохладный, равнодушный — англ.

68

Оперативное безразличие

Опустошение отнюдь не приводит к какому-то де-фициту или отсутствию смысла. Эффект, приписыва­емый процессу персонализации, апатическое блужда­ние следует отнести на счет запрограммированного распыления, которое управляет нашим обществом: СМИ управляют производством; транспорт — потреб­лением; ни одно другое «учреждение» не избежало этой стратегии разделения, в настоящее время научно изученного и которому вдобавок предстоит дальней­шее усиление благодаря усовершенствованию техни­ческих средств. В системе, организованной по принци­пу «мягкой» изоляции, общественные идеалы и цен­ности могут лишь идти на спад; сохраняется лишь i тремление обрести собственное «Я» и свой чистый интерес, экстаз «личного» освобождения, одержимость собственным телом и сексом: непомерная переоценка частного начала и как следствие — демобилизация об­щественного пространства. Вслед за общительностью, «варящейся в собственном соку», наблюдается всеоб­щая демотивация, самодостаточность, характеризую­щаяся страстью к потреблению, а также модой на пси­хоанализ и соответствующие технологии: если социум испытывает разочарование, то желание, радость, об­щение становятся единственными «ценностями», а «пси» — великим проповедником пустыни. Эра «пси» начинается с массовым опустыниванием, и либидо становится потоком пустыни.

Не являясь признаком кризиса системы, возвещая несколько преждевременно о ее банкротстве, социаль­ное опустынивание есть лишь ее крайнее проявление, фундаментальная логика, словно капитализм должен бы сделать людей одинаково равнодушными. В этом нет ни сбоя, ни сопротивления системе; апатия пред­ставляет собой не порок социализации, а новый вид

69

1

социализации — гибкой и «экономичной», своего рода разрядку, необходимую для функционирования совре­менного капитализма как быстродействующей и отре­гулированной экспериментальной системы. Зиждя-щийся на непрерывном возникновении новых комби­наций, капитализм обретает в безразличии идеальное условие для экспериментирования, которое можно провести при минимальном сопротивлении. Все меха­низмы теперь можно ввести в действие в минималь­ный срок; капиталистическое непостоянство и ново­введения больше не встречают традиционных защит­ников и верных сторонников; сочетания возникают и рассыпаются все быстрее и быстрее; система «почему бы нет» становится чистой, наподобие безразличия, отныне систематического и оперативного. Таким об­разом, апатия, а не только эксплуатация, делает воз­можным ускорение экспериментирования, всех экспе­риментов, а не одной лишь эксплуатации. Безразличие на службе выгоды? Это равнозначно тому, чтобы поза­быть, что оно охватывает все секторы жизни и что на этом основании всякая повторная подача заставляет нас упустить из виду главное, то есть обобщение. Не являясь ни в коем случае чем-то особенным, безразли­чие метаполитично, метаэкономично, оно позволяет капитализму войти в его фазу оперативного функцио­нирования.

В таком случае, как понимать действия партий, профсоюзов, средств информации, которые, похоже, не перестают бороться с апатией и с этой целью про­водят агитационную, мобилизационную и информаци­онную работу во всех направлениях? Зачем необходи­мо, чтобы система, функционирование которой требу­ет безразличия, постоянно пыталась заставить нас принимать в ней участие, обучать, проявлять интерес? Противоречие системы? Скорее, симуляция противо­речия, но тем не менее именно эти организации вызы-

70

и, пот апатию, бесполезно предполагать у них макиа-|\"-ллиевские планы; их работа направлена на это и не нуждается в посредничестве. Чем чаще политические деятели выступают и появляются на телеэкране, тем i><>лыпе все над ними потешаются; чем больше листо-иок. распространяют профсоюзы, тем меньше их чита­ют, чем больше преподаватели призывают к чтению, Тем меньше учеников читают. Безразличие вследствие насыщенности, информации и изоляции. Непосредст­венные виновники безразличия понимают, почему система воспроизводит во все больших масштабах ме­ханизмы повышения ответственности с тем, чтобы за­ключить пустое обязательство: думайте, что хотите, о телевидении, но включите телевизор, голосуйте за нас, платите нам членские взносы, слушайте приказ о за­бастовке. Партии и профсоюзы не предъявляют ника­ких иных требований, кроме этой равнодушной «от­ветственности». Никого не обязывающее обязательст­во не ассоциируется с недостаточной мотивацией, с «эмоциональной анемией» (Рисмен), с непредвиден­ностью поступков и суждений, отныне «колеблющих­ся» по аналогии с изменением общественного мнения. Равнодушный человек ни к чему не привязан, ни в чем твердо не уверен, готов ко всему, и его взгляды подвер­жены быстрым переменам. Чтобы добиться такой сте­пени социализации, бюрократам от науки и от власти приходится творить чудеса, напрягая свое воображе­ние и осваивая уйму информации.

Выходит, после того как «критический» порог прой­ден, власти не остаются бездеятельными, сталкиваясь с определенными формами недовольства — такими, как прогулы или несанкционированные забастовки, падение рождаемости, наркомания и т. д. Значит ли это,- что безразличие, вопреки всему, что было сказано до этого, является антагонистическим по отношению к системе механизмом? И да, и нет, потому что если

71

такие опустошения в конечном счете приводят к недо­пустимым сбоям, то происходят они не в результате излишнего безразличия, а являются недостатком без­различия. Маргиналы, дезертиры, разгневанные юные забастовщики все еще являются «романтиками» или дикарями, их горячая пустыня заключена в образе их отчаяния и их исступленном желании жить иначе. Пи­тательная среда для утопий и страстей, безразличие здесь остается «нечистым», хотя и рождается на том же постылом ложе изобилия и распыления. Чтобы ос­тудить этих кочевников, нужно еще больше ангажиро­ванности, одушевленности и воспитательной работы: перед нами пустыня, которую нужно внести в список предстоящих великих завоеваний, наряду с космосом и энергией.

Нет никаких сомнений в том, что, несмотря на мобилизацию масс, которые «взяли слово», май 1968 года не представляет собой наиболее значительное из макроскопических движений в пустыне метрополий. Информацию заменили уличные толпы и граффити, повышение уровня жизни — утопические мечты о иной жизни; баррикада, нелепые «занятия», несконча­емые диспуты вновь внесли струю энтузиазма в город­ское пространство. Однако как в то же время не отме­тить опустошение и безразличие, терзающие совре­менный мир; «революция без конечной цели», без программы, без жертв и предательств, без политиче­ской ангажированности. Май 1968 года, несмотря на его живущие и поныне утопические идеи, остается дряблым и расслабленным движением, первой равно­душной революцией, и это подтверждает, что незачем приходить в отчаяние при виде пустыни.

Приведя к излишней переоценке экзистенциалист­ского начала (в толпе 1968 года возникали радикаль­ные движения за «освобождение» женщин и гомосек­суалистов), а также к ликвидации жестких установок

72

и оппозиционных движений, процесс персонализации |ы:фушает форму личности и сексуальных ориента­ции, создает неожиданные комбинации, производит 1чце больше неизвестных и странных особей; кто может предвидеть, что захочет сказать через несколь­ко десятилетий эта женщина, ребенок, мужчина; осно-кываясь на каких пестрых данных их можно отнести к каким-то категориям в будущем? Смена ролей и за­крепившихся характерных особенностей, «классиче­ских» разъединений и исключений делает наше время ненадежным театром действий, изобилующим слож­ностями и особенностями. Что будет означать «поли­гика»? Уже теперь политическое и экзистенциалист­ское начала перестали принадлежать к разным сфе­рам; границы между ними стираются, приоритеты меняются; появляются ранее неизвестные категории: единообразие, монотонность не угрожают пустыне, гак что нам незачем сетовать.

Тоска зеленая

Что же произойдет, когда волна опустошения, ранее охватившая социальную сферу, затронет и част­ную жизнь, которую она до сих пор щадила? Что слу­чится, когда логика «выхолащивания» больше не будет щадить ничего? Неужели концом пустыни окажется самоубийство? Однако все статистические данные указывают на то, что вопреки распространенному мнению глобальный уровень суицидов неуклонно сни­жается по сравнению с концом прошлого (XIX) века: во Франции общее число самоубийств снизилось с 260 (на миллион жителей) в 1913 году до 160 в 1977 году и, что еще более показательно, если количество само­убийств в парижском регионе достигло 500 на милли­он жителей в последнее десятилетие XIX века, то в

73

1968 году оно упало до 105.\' Суицид становится как бы «несовместимым» с эпохой равнодушия: своим ради­кальным или трагическим решением, последним вкла­дом в дело жизни и смерти, своим вызовом суицид более не соответствует постмодернистской вялости.² На пустынном горизонте реже вырисовывается само­уничтожение, всплеск отчаяния — результат патоло­гии массы, опошляющейся во все большей степени. Депрессия, «невезуха», «тоска зеленая» —выражения разочарования и безразличного отношения к происхо­дящему из-за отсутствия показной театральности, с одной стороны, и постоянных колебаний, которые воз­никают наподобие эндемии, когда субъект пребывает то в состоянии возбуждения, то подавленности, с дру­гой стороны. Во всяком случае, успокоение умов, за­метное ввиду сокращения числа суицидов, не позволя­ет нам разделять оптимистическую гипотезу вместе с Тоддом, усматривающим в этой тенденции глобальный признак спада беспокойства, феномен чрезвычайной «уравновешенности» современного человека. Мы за­бываем, что страдания могут вызываться и другими причинами, которые также «неустойчивы». Гипотеза относительно психологического «прогресса» не вы­держивает критики перед лицом распространения и генерализации депрессивных состояний, некогда яв­лявшихся «привилегией» буржуазных классов.³ Те­перь уже никто не сможет похвастаться тем, что суме­ет этого избежать; социальное опустошение привело к беспрецедентной эпидемии отвращения к жизни, это­го бедствия, некогда эпизодического и эндемического,