72530 (Жиль Липовецки Эра пустоты), страница 7

может верить в труд, узнав о масштабах прогулов и i II in over,¹ о страсти к отпускам, уик-эндам, развлече­ниям, которая не перестает усиливаться, когда уход п,1 пенсию становится всеобщим стремлением, если не идеалом жизни; кто еще может верить в семью, когда число разводов неуклонно увеличивается, когда стариков загоняют в дома престарелых, когда пожи­лые желают оставаться «молодыми» и участвуют в конкурсах «пси»; когда супружеские пары становятся «свободными», когда узаконены аборты, применение контрацептивов; кто еще может думать об армии, когда принимаются все меры для того, чтобы ее ре­формировать, когда уклонение от военной службы уже не считается бесчестием; можно ли говорить о добросовестности, экономии, о профессиональной пике, об авторитете, о санкциях? Вслед за церковью, которой даже не удается пополнять ряды своих слу­жителей, в упадок пришло и профсоюзное движение. Пели во Франции в 30-е годы насчитывалось 50 % грудящихся — членов профсоюзов, то в настоящее нремя они составляют 25 % от общего числа работаю­щих. Повсюду растет волна недовольства, лишающая социальные институты их былого значения и одно­временно силы эмоциональной мобилизации. И все же система функционирует, общество воспроизводит себя, но двигаясь в пустоте, не придерживаясь опре­деленных законов или ориентиров, в большей степе­ни контролируемое «специалистами», последними жрецами, как их назвал бы Ницше; единственными, кто еще желает внести смысл и ценность туда, где уже нет ничего, кроме апатии и пустыни. Если систе­ма, в которой мы живем, напоминает капсулы астро-

¹ Текучесть рабочей силы — англ. См.: Русселе Ж. Аллергия к труду. Rousselet J. L\'Allergie au travail, Ed. du Seuil, coll. «Points-actu-els». P. 41—42.

59

навтов, о которых говорит Рощак, то не столько из-за рациональности и предвидения, которые царят в ней, сколько по причине эмоциональной пустоты, эмоцио­нальной невесомости, в которой развертываются со­циальные операции, И loft,¹ ставший образом нового жилого помещения, в которое превратились склады, вполне может превратиться и в правило повседнев­ности, а именно в обычай жить в упраздненных про­странствах.

Апатия new look²

Все это не следует рассматривать как вечные сето­вания по поводу западного упадничества, конца идео­логий и «смерти Бога». Европейский нигилизм, соглас­но анализу Ницше, в той мере, в какой он касается печального обесценивания всех высших ценностей и отрицания смысла жизни, более не соответствует этой массовой демобилизации, которая не сопровождается ни отчаянием, ни ощущением бессмысленности про­исходящего. При всей ее индифферентности постмо­дернистская пустыня так же далека от «пассивного» нигилизма и от мрачного смакования всемирной тще­ты, как и от «активного» нигилизма с его саморазру­шением. Бог мертв, великие цели поблекли, но всему миру на это наплевать; вот где радостная новость, вот где предел предсказания Ницше относительно заката Европы. Отсутствие смысла, гибель идеалов не приве­ли, как можно было ожидать, к новым скорбям, боль­шей бессмыслице, большему пессимизму. Этому все еще религиозному и трагическому образу противосто­ит рост всеобщей апатии с ее перепадами роста и упадка, утверждения и отрицания, здоровья и недугов,

¹ Чердак — англ.

² Новый взгляд — англ.

которые мы не в состоянии учесть. Даже «несовер­шенный» нигилизм с его светскими эрзац-идеалами делает свое дело; и наша ненасытная жажда сенсаций, секса, удовольствий ничего не скрывает, ничего не восполняет, в особенности бездну чувств, разверзшу-к >ся после смерти Бога. Перед нами равнодушие, а не метафизическая скорбь. Идеал аскетов больше не яв­ляется главным символом современного капитализма; потребление, развлечения, доступность не имеют бо­лее никакого отношения к великим операциям свя­щеннодействующего исцеления: гипнотизирование — общение с природой ради спасения жизни; раздра­жение чувств с помощью машинальной активности и строгого следования правилам, усиление эмоций, обостренных сознанием греха и своей виновности.¹ Что же сохранилось из всего этого в тот момент, когда капитализм манипулирует с либидо, с творчеством, с персонализацией?² Постмодернистская свобода по­ложила конец беспечности, ангажированности или нигилистической распущенности; непринужденность положила конец аскетической скованности. Отделяя желание от коллективного воздействия, вызывая при­ток энергии, остужая энтузиазм и возмущение, охва-

¹ Ницше Ф. К генеалогии морали // Соч. в 2-х т. Т. 2. М.: Мысль, 1996.

² Зато в некоторых отрывках из посмертных работ Ницше с поразительной четкостью описаны характерные признаки «совре­менного духа»: «терпимость» (вместо неспособности сказать «нет» и «да»); «широта симпатий» (на треть безразличие, на треть любо­пытство, на треть — нездоровая возбудимость); «объективность» (отсутствие личности, недостаток воли, неспособность к «любви»); «свобода», противопоставляемая правилам (романтизм); «истина», противопоставляемая фальсификации и лжи (натурализм); «науч­ность» («человеческий документ»: на немецком языке как роман с продолжением и приложение — вместо сочинения)... (весна—осень 1087 г.). См.: Ницше Ф. Европейский нигилизм / Пер. на фр. А. Кре-мер-Мариетти. U. G. E. Coll. «10/18». Р. 242.

60

61

тывающее общество, система предлагает разрядку, эмоциональную передышку.

Из современных крупных работ назовем такие как «Женщина-левша» П. Хандтке (Handtke P. La Femme gauchere), «Лечебница для душевнобольных» Ж. Лаво-дана (Lavaudant С. Palazzo mentale), «Песнь об Индии» М. Дюра (Duras M. India song), «Эдисон» Б. Уилсона (Wilson В. Edison). Посвящены они американскому ги­перреализму и в той или иной степени разоблачают дух того времени, оставляя далеко позади страдания и ностальгию по чувствам, которые характерны для эк­зистенциализма или театра абсурда. Пустыня более не привлекает к себе внимание с помощью мятежа, крика или призыва к вступлению в контакт; это не что иное, как безразличие к чувствам, неизбежное их отсутст­вие, отстраненная эстетика, но ни в коем случае не отчужденность. Гиперреалистические полотна не со­держат никакого смысла, не могут ничего сказать; тем не менее, их пустота является антиподом трагическо­го, по мнению прежних авторов, дефицита чувств. Любая картина может быть написана с той же закон­ченностью, с той же холодной бесстрастностью: свер­кающие лаком экипажи, отражения в витринах, ги­гантские живописные портреты, складки тканей, лоша­ди и коровы, хромированные автомобили, панорамы городов, в которых нет тревоги и критического на­строения. Благодаря своему равнодушию к мотивам, к смыслу, к миражу гиперреализм становится чистой игрой, предлагаемой ради одного лишь удовольствия создавать обманчивую внешность, спектаклем ради спектакля. Остается лишь труд живописца, игра в изо­бражение, лишенное его классического содержания, при­чем действительность находится за пределами изобра­жения по установившейся привычке самих моделей, ориентированных на фотографию. Отрыв от реальности и гиперреалистическая завершенность осуществленно-

62

го изображения, исторически учрежденного как гума­нистическое пространство, превращается в застыв­шее, механическое произведение, лишенное челове­ческих масштабов благодаря преувеличениям и выде­лению определенных форм и цветов, не выходящих за рамки правил, но «обветшалых»; порядок изображе­ния в известной мере старообразен, несмотря на мас­терство исполнения.

То, что справедливо в отношении живописи, также справедливо относительно повседневной жизни. Про­тивопоставление чувства и его отсутствие уже не столь разительно и утрачивает свой радикальный ха­рактер перед фривольностью или тщетностью моды, развлечениями и рекламой. В эпоху показного корен­ные противоречия, такие как истина и фальшь, пре­красное и уродливое, действительность и иллюзия, смысл и бессмыслица стираются; антагонистические установки становятся «расплывчатыми», люди начи­нают понимать, вопреки воззрениям наших метафизи­ков и противников метафизики, что отныне можно жить, не имея перед собой ни цели, ни смысла, словно по кем-то написанному сценарию, и это в новинку. «Любое чувство лучше, чем совсем никакого», — гова­ривал Ницше, хотя сегодня это перестало быть истиной; потребность, в собственном значении слова, исчезла, и существование, безразличное к смыслу жизни, может проявить себя без патетики и трагизма, без устремления к новым ценностям; тем лучше, зато воз­никают новые вопросы, освобожденные от ностальги­ческих грез. По крайней мере, апатия new look имеет то преимущество, что она не поощряет гибельные без­умства великих проповедников пустыни.

Равнодушие усиливается. Нигде этот феномен так не заметен, как в сфере образования, где за какие-то несколько лет с молниеносной быстротой престиж и авторитет преподавателей исчезли почти окончатель-

63

но. Отныне слова учителя лишены сакральности, опош­лены, поставлены вровень с тем, что говорится в СМИ, а преподавание превратилось в механический про­цесс, нейтрализованный апатией учащихся, внимание которых рассеяно, и небрежным скептицизмом по от­ношению к знаниям. Учителя в большом смятении. Именно это разочарование в науке показательно, это, при прочих равных условиях, важнее скуки, охватив­шей лицеистов.

Вследствие этого лицей напоминает не столько ка­зарму, сколько пустыню (если не учитывать того, что сама казарма представляет собой пустыню), где моло­дежь растет, не имея перед собой великих целей и не проявляя ни к чему интереса. Однако любой ценой нужно вводить какие-то новшества: больше либера­лизма, участия, педагогических исследований; и тут-то возникает скандальная ситуация: чем больше школа прислушивается к ученикам, тем скорее они отвыкают от этого пустого места. Именно таким образом было покончено со студенческими волнениями конца 1960-х годов. Дух протеста улетучился, лицей стал чем-то вроде мумии, и усталые преподаватели неспособны вдохнуть в него жизнь.

Такая же апатия царит и в сфере политики. В США нередко можно наблюдать, что от 40 до 45 % населения с правом голоса не принимают участия в выборах, даже если это выборы президента. Но мы не вправе утверждать, что речь идет о «деполитизации» общест­ва, партии; выборы по-прежнему «интересуют» граж­дан, но в той же мере (даже более) их интересуют бега, метеопрогноз на выходные дни или результаты спор­тивных состязаний. Политика вошла в эпоху развлече­ний, покончив с ригористическим и идеологизирован­ным сознанием, чтобы привлечь к себе рассеянное внимание обывателей, захваченное всем и в то же время ничем. Отсюда то большое значение, которое

приобретают СМИ в глазах политиков: не имея воз­можности вступить в контакт с публикой без помощи информационных каналов, политические деятели вы­нуждены использовать живой стиль, устраивать пер-сонализованные дебаты, вопросы-ответы и т. д.; лишь они способны наверняка привлечь к себе внимание электората. Такое-то и такое-то заявление министра не представляет собой большую ценность, чем такой-то и такой-то фельетон; пренебрегая иерархией, мы переходим от политики к «эстрадным номерам»; при­чем количество слушателей определяется лишь качеством дивертисмента. Наше общество не знает, что такое старшинство, окончательная модификация, центр; его не интересует ничего, кроме стимуляторов и выбора между равнозначными каналами. В результате мы имеем постмодернистское равнодушие — равнодушие вследствие избытка, а не недостатка информации, вследствие излишнего заискивания перед слушателя­ми, а не невнимательного отношения к их запросам. Кто еще может кого-то удивить или затронуть скан­дальную тему? Апатия — реакция на изобилие инфор­мации, на скорость ее получения; едва отмеченное, событие уже забывается, так как его сменили другие, еще более захватывающие. Постоянно необходимо больше информации, и как можно более оперативной; к событиям относятся не лучше, чем к своему место­жительству: после второй мировой войны в США каж­дый пятый обыватель ежегодно меняет место своего пребывания. 40 миллионов американцев снимаются с места и меняют адрес; даже родные пенаты, home¹ не устояли перед волной безразличия.

Несомненно, за последние несколько лет возникли новые отношения, которые свидетельствуют о ранее неизвестной тенденции: жить и трудиться в провин-

¹ Дом, домашний очаг — англ.

3 Жиль Липовецки 65

ции становится популярной формой протеста; даже в США все большее число обывателей проявляют неже­лание менять города по профессиональным причинам; начиная с 1970-х годов, проблемы окружающей среды и защиты природы волнуют значительную часть насе­ления, превышающую количество самих воинствую­щих «зеленых»; СМИ, со своей стороны, не перестают приписывать это явление фактически новому откры­тию «ценностей». К ним могут относиться постмодер­низм, новое внимание к региональным вопросам, к природе, к духовности, к прошлому. Вместо отрицания самостоятельности провинции наблюдается интерес к экологии и, в большей степени, «возвращение ценно­стей», которые меняются каждые полгода, начиная от вопросов религии и кончая проблемой семьи, от тра­диции до романтизма, в той же общей атмосфере рав­нодушия, возникшей из смеси любопытства и терпи­мости. Все эти постмодернистские явления не имеют ни одинакового масштаба, ни одинакового содержа­ния; все они на своем уровне производят значитель­ные изменения по отношению к предшествующей фазе модернизма. Наступило время равновесия, ка­чества, развития личности, сохранения природных и культурных заповедников. Однако не следует обма­нываться: регионализм, экология, «возвращение свя­тынь», — все эти движения, неразрывные между со­бой, лишь дополняют логику равнодушия. Прежде всего, поскольку великие ценности модернизма, в свою очередь, оказываются исчерпанными, прогресс, рост, KOCMonoAHTH3M_s скорость, подвижность — все, как и революция — лишены своей сущности. Совре­менность, будущее не вдохновляют больше никого. Уж не ради ли новых ценностей? Лучше было бы ска­зать — ради персонализации и освобождения частно­го пространства, которое все вовлекает в свою орбиту, в том числе и трансцендентные ценности. Постмодер-