Ф. Ницше Так говорил Заратустра (Философия. Рефераты), страница 14

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И моя душа

тоже бьющий ключ.

Ночь: теперь только пробуждаются все песни влюбленных. И

моя душа тоже песнь влюбленного.

Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне; оно хочет

говорить. Жажда любви есть во мне; она сама говорит языком

любви.

Я -- свет; ах, если бы быть мне ночью! Но в том и

одиночество мое, что опоясан я светом.

Ах, если бы быть мне темным и ночным! Как упивался бы я

сосцами света!

И даже вас благословлял бы я, вы, звездочки, мерцающие,

как светящиеся червяки на небе! -- и был бы счастлив от ваших

даров света.

Но я живу в своем собственном свете, я вновь поглощаю

пламя, что исходит из меня.

Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том, что

красть должно быть еще блаженнее, чем брать.

В том моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от

дарения; в том моя зависть, что я вижу глаза, полные ожидания,

и просветленные ночи тоски.

О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О алкание

желаний! О ярый голод среди пресыщения!

Они берут у меня; но затрагиваю ли я их душу? Целая

пропасть лежит между дарить и брать; но и через малейшую

пропасть очень трудно перекинуть мост.

Голод вырастает из моей красоты; причинить страдание хотел

бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я одаренных мною --

так алчу я злобы.

Отдернуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней;

медлить, как водопад, который медлит в своем падении, -- так

алчу я злобы.

Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварство

рождается из моего одиночества.

Мое счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель

устала от себя самой и от своего избытка!

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд;

кто постоянно раздает, у того рука и сердце натирают себе

мозоли от постоянного раздавания.

Мои глаза не делаются уже влажными перед стыдом просящих;

моя рука слишком огрубела для дрожания рук наполненных.

Куда же девались слезы из моих глаз и пушок из моего

сердца? О одиночество всех дарящих! О молчаливость всех

светящих!

Много солнц вращается в пустом пространстве; всему, что

темно, говорят они своим светом -- для меня молчат они.

О, в этом и есть вражда света ко всему светящемуся:

безжалостно проходит он своими путями.

Несправедливое в глубине сердца ко всему светящемуся,

равнодушное к другим солнцам -- так движется всякое солнце.

Как буря, несутся солнца своими путями, в этом -- движение

их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом -- холод их.

О, это вы, темные ночи, создаете теплоту из всего

светящегося! О, только вы пьете молоко и усладу из сосцов

света!

Ах, лед вокруг меня, моя рука обжигается об лед! Ах, жажда

во мне, которая томится по вашей жажде!

Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И

одиночеством!

Ночь: теперь рвется, как родник, мое желание -- желание

говорить.

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И душа моя

тоже бьющий ключ.

Ночь: теперь пробуждаются все песни влюбленных. И моя душа

тоже песнь влюбленного. --

Так пел Заратустра.

Танцевальная песнь

Однажды вечером проходил Заратустра со своими учениками по

лесу; и вот: отыскивая источник, вышел он на нелепый луг,

окаймленный молчаливыми деревьями и кустарником, -- на нем

танцевали девушки. Узнав Заратустру, девушки бросили свой

танец; но Заратустра подошел к ним с приветливым видом и

говорил эти слова:

"Не бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам подошел не

зануда со злым взглядом, не враг девушек.

Ходатай Бога я перед дьяволом, а он -- дух тяжести. Как бы

мог я, вы, быстроногие, быть врагом божественных танцев? Или

женских ножек с красивыми сгибами?

Правда, я -- лес, полный мрака от темных деревьев, -- но

кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих

кипарисов.

И маленького бога найдет он, любезного девушкам: у колодца

лежит он тихо, с закрытыми глазами.

Поистине, среди бела дня уснул он, ленивец! Не гонялся ли

он слишком много за бабочками?

Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я слегка

накажу маленького бога! Быть может, кричать будет он и плакать

-- но он готов смеяться, даже когда плачет!

И со слезами на глазах пусть просит он у вас о пляске; а я

спою песнь к его пляске:

Песнь пляски и насмешки над духом тяжести, моим величайшим

и самым могучим демоном, о котором говорят, что он "владыка

мира" ". --

И вот песня, которую пел Заратустра, в то время как

Купидон и девушки вместе плясали:

_____________________________

В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне

показалось, что я погружаюсь в непостижимое.

Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась

ты, когда я тебя называл непостижимой.

"Так говорят все рыбы, -- отвечала ты, -- чего не

постигают они, то и непостижимо.

Но я только изменчива и дика, и во всем я женщина, и

притом недобродетельная:

Хотя я называюсь у вас, мужчин, "глубиною" или

"верностью", "вечностью", "тайною".

Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными

добродетелями -- ах, вы, добродетельные!"

Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и

смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой.

И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой

мудростью, она сказала мне с гневом: "Ты желаешь, ты жаждешь,

ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!"

Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей,

рассерженной; и нельзя злее ответить, как "сказав правду" своей

мудрости.

Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я

только жизнь -- и поистине, всего больше тогда, когда я

ненавижу ее!

Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю ее, то

потому, что она очень напоминает мне жизнь!

У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка -- чем же

я виноват, что они так похожи одна на другую?

И когда однажды жизнь спросила меня: что такое мудрость?

-- я с жаром ответил: "О, да! мудрость!

Ее алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят

сетью.

Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы еще

идут на приманки ее.

Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе

губы и путала гребнем свои волосы.

Быть может, она зла и лукава, и во всем она женщина; но

когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она

всего больше".

И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла

глаза. "О ком же говоришь ты? -- спросила она. -- Не обо мне

ли?

И если даже ты прав, можно ли говорить это мне

прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!"

Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И

мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. --

_____________________________

Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки

ушли, он сделался печален.

"Солнце давно уже село, -- сказал он наконец, -- луг стал

сырым, от лесов веет прохладой.

Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как!

Ты жив еще, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие

-- жить еще? --

Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне

мою печаль!

Вечер настал: простите мне, что вечер настал!"

Так говорил Заратустра.

Надгробная песнь

"Там остров могил, молчаливый; там также могилы моей

юности. Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни".

Так решив в сердце, ехал я по морю. --

О вы, лики и видения моей юности! О блики любви,

божественные миги! Как быстро исчезли вы! Я вспоминаю о вас

сегодня как об умерших для меня.

От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит на меня сладкое

благоухание, облегчающее мое сердце слезами. Поистине, оно

глубоко трогает и облегчает сердце одинокому пловцу.

И все-таки я самый богатый и самый завидуемый -- я самый

одинокий! Ибо вы были у меня, а я и до сих пор у вас;

скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне?

Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в память

о вас, пестрыми, дико растущими добродетелями, о вы,

возлюбленные мои!

Ах, мы были созданы оставаться вблизи друг друга, вы,

милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы приблизились

вы ко мне и к желанию моему -- нет, как доверчивые к

доверчивому!

Да, вы были созданы для верности, подобно мне, и для

нежных вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей

неверности, вы, божественные блики и миги: иному имени не

научился я еще.

Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.

Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас: не виновны мы

друг перед другом в нашей неверности.

Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих

надежд! Да, в нас, вы, возлюбленные мои, пускала всегда злоба

свои стрелы -- чтобы попасть в мое сердце!

И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моему

сердцу, вы были все, чем я владел и что владело мною, -- и

потому вы должны были умереть молодыми и слишком рано!

В самое уязвимое, чем я владел, пустили они стрелу: то

были вы, чья кожа походит на нежный пух, и еще больше на

улыбку, умирающую от одного взгляда на нее!

Но так скажу я своим врагам: что значит всякое

человекоубийство в сравнении с тем, что вы мне сделали!

Больше зла сделали вы мне, чем всякое человекоубийство:

невозвратное взяли вы у меня -- так говорю я вам, мои враги.

Разве вы не убивали ликов и самых дорогих чудес моей

юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов!

Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие.

Это проклятие вам, мои враги! Не вы ли укоротили мою

вечность, подобно звуку, разбивающемуся в холодную ночь! Одним

лишь взглядом божественного ока промелькнула она для меня, --

одним бликом!

Так говорила в добрый час когда-то моя чистота:

"божественными должны быть для меня все существа".

Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же

девался теперь тот добрый час!

"Все дни должны быть для меня священны" -- так говорила

когда-то мудрость моей юности; поистине, веселой мудрости речь!

Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за

бессонную муку; ах, куда же девалась теперь та веселая

мудрость?

Когда-то искал я по птицам счастливых примет; тогда

пустили вы мне на дорогу противное чудовище -- сову. Ах, куда

же девалось тогда мое нежное стремление?

Когда-то дал я обет отрешиться от всякого отвращения --

тогда превратили вы моих близких и ближних в гнойные язвы. Ах,

куда же девался тогда мой самый благородный обет?

Как слепец, шел я когда-то блаженными путями -- тогда

набросали вы грязи на дорогу слепца; и теперь чувствует он

отвращение к старой тропинке слепца.

И когда я совершал самое трудное для меня и праздновал

победу своих преодолений, тогда вы заставили тех, что любили

меня, кричать, что причиняю я им жестокое горе.

Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли мне мой

лучший мед и старания моих лучших пчел.

К щедрости моей посылали вы всегда самых наглых нищих;

вокруг моего сострадания заставляли вы всегда тесниться

неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в их

вере.

И если приносил я в жертву, что было у меня самого

священного, тотчас присоединяло сюда и ваше "благочестие" свои

жирные дары, так что в чаду вашего жира глохло, что было у меня

самого священного.

И однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: выше

всех небес хотел я плясать. Тогда уговорили вы моего самого