Ф. Ницше Так говорил Заратустра (Философия. Рефераты), страница 12

Ложные ценности и слова безумия -- это худшие чудовища для

смертных, -- долго дремлет и ждет в них судьба.

Но наконец она пробуждается, выслеживает, пожирает и

проглатывает все, что строило на ней жилище себе.

О, посмотрите же на эти жилища, что построили себе эти

священники! Церквами называют они свои благоухающие пещеры.

О, этот поддельный свет, этот спертый воздух! Здесь душа

не смеет взлететь на высоту свою!

Ибо так велит их вера: "На коленях взбирайтесь по

лестнице, вы, грешники!"

Поистине, предпочитаю я видеть бесстыдного, чем

перекошенные глаза стыда и благоговения их!

Кто же создал себе эти пещеры и лестницы покаяния? Не были

ли ими те, кто хотели спрятаться и стыдились ясного неба?

И только тогда, когда ясное небо опять проглянет сквозь

разрушенные крыши на траву и пунцовый мак у разрушенных стен,

только тогда опять обращу я свое сердце к жилищам этого Бога.

Они называли Богом, что противоречило им и причиняло

страдание; и поистине, было много героического в их поклонении!

И не иначе умели они любить своего Бога, как распяв

человека!

Как трупы, думали они жить; в черные одежды облекли они

свой труп; и даже из их речей слышу я еще зловоние склепов.

И кто живет вблизи их, живет вблизи черных прудов, откуда

жаба, в сладкой задумчивости, поет свою песню.

Лучшие песни должны бы они мне петь, чтобы научился я

верить их избавителю: избавленными должны бы выглядеть его

ученики!

Нагими хотел бы я видеть их: ибо только красота должна

проповедовать покаяние. Но кого же убедит эта закутанная

печаль!

Поистине, сами их избавители не исходили из свободы и

седьмого неба свободы! Поистине, сами они никогда не ходили по

коврам познания!

Из дыр состоял дух этих избавителей; и в каждую дыру

поместили они свое безумие, свою затычку, которую они называли

Богом.

В их сострадании утонул их дух, и, когда они вздувались от

сострадания, на поверхности всегда плавало великое безумие.

Гневно, с криком гнали они свое стадо по своей тропинке,

как будто к будущему ведет только одна тропинка! Поистине, даже

эти пастыри принадлежали еще к овцам!

У этих пастырей был маленький ум и обширная душа; но,

братья мои, какими маленькими странами были до сих пор даже

самые обширные души!

Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и

их безумие учило, что кровью свидетельствуется истина.

Но кровь -- самый худший свидетель истины; кровь отравляет

самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец.

А если кто и идет на огонь из-за своего учения -- что же

это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из

собственного горения исходит собственное учение!

Душное сердце и холодная голова -- где они встречаются,

там возникает ураган, который называют "избавителем".

Поистине, были люди более великие и более высокие по

рождению, чем те, кого народ называет избавителями, эти

увлекающие все за собой ураганы!

И еще от более великих, чем были все избавители, должны

вы, братья мои, избавиться, если хотите вы найти путь к

свободе!

Никогда еще не было сверхчеловека! Нагими видел я обоих,

самого большого и самого маленького человека.

Еще слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже

самого великого из них находил я слишком человеческим! --

Так говорил Заратустра.

О добродетельных

Громом и небесным огнем надо говорить к сонливым и сонным

чувствам.

Но голос красоты говорит тихо: он вкрадывается только в

самые чуткие души.

Тихо вздрагивал и смеялся сегодня мой гербовый щит: это

священный смех и трепет красоты.

Над вами, вы, добродетельные, смеялась сегодня моя

красота. И до меня доносился ее голос: "Они хотят еще -- чтобы

им заплатили!"

Вы еще хотите, чтобы вам заплатили, вы, добродетельные!

Хотите получить плату за добродетель, небо за землю, вечность

за ваше сегодня?

И теперь негодуете вы на меня, ибо учу я, что нет

воздаятеля? И поистине, я не учу даже, что добродетель сама

себе награда.

Ах, вот мое горе: в основу вещей коварно волгали награду и

наказание -- и даже в основу ваших душ, вы, добродетельные!

Но, подобно клыку вепря, должно мое слово бороздить основу

вашей души; плугом хочу я называться для вас.

Все сокровенное вашей основы должно выйти на свет; и когда

вы будете лежать на солнце, взрытые и изломанные, отделится

ваша ложь от вашей истины.

Ибо вот ваша истина: вы слишком чистоплотны для

грязи таких слов, как мщение, наказание, награда и возмездие.

Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но

когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?

Ваша добродетель -- это самое дорогое ваше Само. В вас

есть жажда кольца; чтобы снова достичь самого себя, для этого

вертится и крутится каждое кольцо.

И каждое дело вашей добродетели похоже на гаснущую звезду:

ее свет всегда находится еще в пути и блуждая -- и когда же не

будет он больше в пути?

Так и свет вашей добродетели находится еще в пути, даже

когда дело свершено уже. Пусть оно будет даже забыто и мертво:

луч его света жив еще и блуждает.

Пусть ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то

посторонним, кожей, покровом -- вот истина из основы вашей

души, вы, добродетельные!

Но есть, конечно, и такие, для которых добродетель

представляется корчей под ударом бича; и вы слишком много

наслышались вопля их!

Есть и другие, называющие добродетелью ленивое состояние

своих пороков; и протягивают конечности их ненависть и их

зависть, просыпается также их "справедливость" и трет свои

заспанные глаза.

Есть и такие, которых тянет вниз: их демоны тянут их. Но

чем ниже они опускаются, тем ярче горят их глаза и вожделение

их к своему Богу.

Ах, и такой крик достигал ваших ушей, вы, добродетельные:

"Что не я, то для меня Бог и добродетель!"

Есть и такие, что с трудом двигаются и скрипят, как

телеги, везущие камни в долину: они говорят много о достоинстве

и добродетели -- свою узду называют они добродетелью!

Есть и такие, что подобны часам с ежедневным заводом; они

делают свой тик-так и хотят, чтобы тик-так назывался --

добродетелью.

Поистине, они забавляют меня: где бы я ни находил такие

часы, я завожу их своей насмешкой; и они должны еще пошипеть

мне!

Другие гордятся своей горстью справедливости и во имя ее

совершают преступление против всего -- так что мир тонет в их

несправедливости.

Ах, как дурно звучит слово "добродетель" в их устах! И

когда они говорят: "Мы правы вместе", всегда это звучит как:

"Мы правы в мести!"

Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим

врагам; и они возносятся только для того, чтобы унизить других.

Но опять есть и такие, что сидят в своем болоте и так

говорят из тростника: "Добродетель -- это значит сидеть смирно

в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; и

во всем мы держимся мнения, навязанного нам".

Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают:

добродетель -- это род жестов.

Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют

добродетель, но сердце их ничего не знает о ней.

Но есть и такие, что считают за добродетель сказать:

"Добродетель необходима"; но в душе они верят только в

необходимость полиции.

И многие, кто не могут видеть высокого в людях, называют

добродетелью, когда слишком близко видят низкое их; так,

называют они добродетелью свой дурной глаз.

Одни хотят поучаться и стать на путь истинный и называют

его добродетелью; а другие хотят от всего отказаться -- и

называют это также добродетелью.

И таким образом, почти все верят, что участвуют в

добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоками в

"добре" и "зле".

Но не для того пришел Заратустра, чтобы сказать всем этим

лжецам и глупцам: "Что знаете вы о добродетели! Что

могли бы вы знать о ней!" --

Но чтобы устали вы, друзья мои, от старых слов, которым

научились вы от глупцов и лжецов;

Чтобы устали от слов "награда", "возмездие", "наказание",

"месть в справедливости";

Чтобы устали говорить: "Такой-то поступок хорош, ибо он

бескорыстен".

Ах, друзья мои! Пусть ваше Само отразится в

поступке, как мать отражается в ребенке, -- таково должно быть

ваше слово о добродетели!

Поистине, я отнял у вас сотню слов и самые дорогие

погремушки вашей добродетели; и теперь вы сердитесь на меня,

как сердятся дети.

Они играли у моря -- вдруг пришла волна и смыла у них в

пучину их игрушку: теперь плачут они.

Но та же волна должна принести им новые игрушки и

рассыпать перед ними новые пестрые раковины!

Так будут они утешены; и подобно им, и вы, друзья мои,

получите свое утешение -- и новые пестрые раковины!

Так говорил Заратустра.

О людском отребье

Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все

родники бывают отравлены.

Все чистое люблю я; но я не могу видеть морд с оскаленными

зубами и жажду нечистых.

Они бросали свой взор в глубь родника; и вот мне светится

из родника их мерзкая улыбка.

Священную воду отравили они своею похотью; и когда они

свои грязные сны называли радостью, отравляли они еще и слова.

Негодует пламя, когда они свои отсыревшие сердца кладут на

огонь; сам дух кипит и дымится, когда отребье приближается к

огню.

Приторным и гнилым становится плод в их руках: взор их

подтачивает корень и делает сухим валежником плодовое дерево.

И многие, кто отвернулись от жизни, отвернулись только от

отребья: они не хотели делить с отребьем ни источника, ни

пламени, ни плода.

И многие, кто уходили в пустыню и вместе с хищными зверями

терпели жажду, не хотели только сидеть у водоема вместе с

грязными погонщиками верблюдов.

И многие приходившие опустошением и градом на все хлебные

поля хотели только просунуть свою ногу в пасть отребья и таким

образом заткнуть ему глотку.

И знать, что для самой жизни нужны вражда и смерть и

кресты мучеников, -- это не есть еще тот кусок, которым давился

я больше всего:

Но некогда я спрашивал и почти давился своим вопросом:

как? неужели для жизни нужно отребье?

Нужны отравленные источники, зловонные огни, грязные сны и

черви в хлебе жизни?

Не моя ненависть, а мое отвращение пожирало жадно мою

жизнь! Ах, я часто утомлялся умом, когда я даже отребье находил

остроумным!

И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они

теперь называют господством: барышничать и торговаться из-за

власти -- с отребьем!

Среди народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их

язык барышничества и их торговля из-за власти оставались мне

чуждыми.

И, зажав нос, шел я, негодующий, через все вчера и

сегодня: поистине, дурно пахнут пишущим отребьем все вчера и

сегодня!

Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил я

долго, чтобы не жить вместе с властвующим, пишущим и

веселящимся отребьем.

С трудом, осторожно поднимался мои дух по лестнице; крохи

радости были усладой ему; опираясь на посох, текла жизнь для

слепца.

Что же случилось со мной? Как избавился я от отвращения?

Кто омолодил мой взор? Как вознесся я на высоту, где отребье не

сидит уже у источника?

Разве не само мое отвращение создало мне крылья и силы,

угадавшие источник? Поистине, я должен был взлететь на самую

высь, чтобы вновь обрести родник радости!

О, я нашел его, братья мои! Здесь, на самой выси, бьет для

меня родник радости! И существует же жизнь, от которой не пьет

отребье вместе со мной!

Слишком стремительно течешь ты для меня, источник радости!

И часто опустошаешь ты кубок, желая наполнить его!

И мне надо еще научиться более скромно приближаться к

тебе: еще слишком стремительно бьется мое сердце навстречу

тебе:

Мое сердце, где горит мое лето, короткое, знойное,

грустное и чрезмерно блаженное, -- как жаждет мое лето-сердце

твоей прохлады!

Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба

моих снежных хлопьев в июне! Летом сделался я всецело, и

полуднем лета!

Летом в самой выси, с холодными источниками и блаженной