Н.Ю. Алексеева - Русская Ода, страница 82

Никаких переходных состояний, как и мотивации смены чувств и состояний, Державиным не дается. Все происхолит внезапно. Внезапность перемены может подчеркиваться сжатой синтаксической формулой, построенной на параллелизме конструкций: «сегодня бог, а завтра прах», «сегодня властвую собою, а завтра прихотям я раб» или «где стол был яств, там гроб». Мотивация не только не нужна Державину, но и противоречит самому его восприятию судьбы и природы человека, непостижных и потрясающих. Контрастность создает впечатление открывающихся внутри человека бездн, открытие, которое Державин, как и его современники, остро переживает. Нежелание и неумение представить чувство в его развитии приводят иногда в его поэзии к схематизму, упрощенности. Так, пронзительное описание тоски, вызванной смертью Плениры («Хоть острый серп судьбины Моих не косит дней, Но нет уж половины Во мне души моей»), с обычной для Державина контрастностью, внезапностью переходов одного состояния в другое, подчеркнутой параллелизмом конструкции, мирно заканчивается утешением героя новой любовью: «Ты сколько слез не лей; Миленой половину Займи души твоей».

Неумение Державина показать логику в противоречивости чувств приводит здесь к побочному по отношению к художественному заданию эффекту, оставляя читателя в недоумении.' Восприятие чувства в его завершенности определило важное отличие поэзии Державина от поэзии более поздней: ее лирический герой не имеет образа. Отражение в чувстве готового представления мешает изобразить его в его неповторимости и конкретности.

Лирическое «я» в одах Державина уже не одическое «я» в его надличностной отвлеченности, но еще и не лирическое «я» новой поэзии. Оно находится в состоянии колебаний между этими величинами. Наиболее отвлеченное «Нелепым заключением» назвал финал этого стихотворения «Призывание и явление Плениры» (1794) Пумпянский (Путпянский Л. В. К истории русского классипизма. С. 119), отзываясь о нем, впрочем, заслуженно высоко. Глава 6.Навал ооа Дархавин« 347 «я» од Державина («Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог») всегда несет на себе отблеск личного чувства, а наименее отвлеченное никогда не равно индивидуальному «я».

«Меня ж ничто вредить не может, я злобу твердостью сотру...» без нарушения внутреннего смысла «я» здесь может быть заменено «человеком»«ничто не может вредить того человека (вообще), который сотрет злобу твердостью. «Сегодня властвую собою, а завтра прихотям я раб» заменяется: сегодня человек властвует собою, а завтра он (человек вообще) прихотям раб. И дело не в том, что последняя цитата — строка из «Фелицы», где «я» выражает поэтическую маску. Скорее, напротив, легкость и успех создания литературной маски — следствие этого, еще не раскрытого в своей индивидуальности «я».

Нередкие в одах Державина элементы автобиографии — лишь внешние признаки конкретизации его «я», не влияющие на становление внутреннего образа лирического героя в отдельной оде и во всем его творчестве. Точно так же изображение лирического героя со стороны: «А я всех мимо по паркету Бегу, нос вздернув, к кабинету И в грош не ставлю никого» («На счастие», 1790)— больше мешает, чем помогает созданию образа лирического героя.

Образ Державина-поэта, который все же встает из его поэзии, возникает за счет созданных им масок: хитро-простодушного Мурзы, сибаритствующего Анакреона — а не вследствие изображения внутренней жизни лирического героя. Хотя чувство, как мы говорили, подчинено слову, зависит от него, именно оно определило рождение в поэзии нового слова, — слова, отражающего чувство.

Новое слово стало основой державинского стиля. Смешение стилей, о котором говорил Гуковский, предполагает смешение уже готовых чужих слов, заимствованных из разных жанров. Как раз этого в поэзии Державина не происходит. Его слово отличается от всех стилей классицизма именно тем, что оно не готовое слово, а свое слово.

Тут нельзя было бы говорить «свое собственное», потому что оно еще несет в себе память своего происхождения, в нем еще можно узнать его прежние звучания, отвлеченные отстраненные смыслы, но, попадая в строку Державина, оно освещается его чувством и становится его словом. Чувство и рожденное им новое слово необычайно расширили диапазон оды.

Казалось, что в оде теперь можно говорить обо всем. Иллюзия, важная для всякого нового этапа в развитии поэзии. Чувство же привело к новой поэтической интонации. Благодаря ей, есте- 348 Часть /П. Классицистическая ода ственной от горацианства, но без повествовательности, гибкой от пиндарической оды, стало возможно включать в оду самую разнообразную материю, подчиняя ее своему голосу. Чувство же стало структурообразующим началом оды. Никакого следа от прежнего ломоносовского построения оды не осталось. Между строфами возникает связь, осуществляемая формально, по точному наблюдению И.

3. Сермана, разного рода скрепами строф,' но и в случае формальных скреплений, и тогда, когда их нет, она обеспечивается единством чувства. Сам Державин требовал от оды «единства страсти, или единого главного чувства», ссылаясь при этом на «почти все» оды Анакреона, 10-ю оду кн. 1 Горация и «многие» свои (УП, 540 — 541). Действительно, единством чувства, логикой переживания в одах Державина соединяются самые разнообразные картины.

Чувство, понимаемое как неизменное, подается в развернутом виде, с разных сторон, исчерпывающе. «Единство страсти» или чувства исключает в оде лирический беспорядок, как и вообще исключает его ода, основанная на чувстве, принципиально непарящая. Но в «Рассуждении» Державин этого не замечает, предпосылая в нем требованию единства страсти требование лирического беспорядка. Как мы уже видели, он не отдает себе отчета в том, что смешивает в своем описании два типа оды: парящую основанную на умственном созерцании классическую оду и новую непарящую оду.

Говоря о единстве страсти, Державин имеет в виду новую оду, не- парящую; говоря о лирическом беспорядке — парящую оду: «...лирик в пространном кругу своего светлого воображения видит вдруг тысячи мест, от которых, через которые и при которых достичь ему предмета, им преследуемого, но их нарочно пропускает, чтоб скорее до него долететь» (Ъ'П, 539). Отсюда следует утверждение, что «ода плана не терпит» (ьсП, 539), столь же категорично высказанное позже Пушкиным.' Но оды Державина как раз подчиняются плану.

Разворачивание чувства определяет внутри оды движение. Циклическая композиция сменяется линейной. Появляется сюжет: «На выздоровление Мецената», «Потопление». ~ Сермаи И. Э. Русская поэзия второй половины ХЧП! века, Державин. С. 140. з «...плана нет в оле и не может быть» (Пусикии А. С.

Возражение на статью Кюхельбекера в «Мнемозине* // Пушкин А. С. Полн. собр. сочс В 17 т. [Мз Л.1, 1949. Т. 11. С. 42). 349 Глава 6. Новая ода Державина Лежащее в основе од Державина чувство сближает их с будущим лирическим стихотворением. Однако превращению его од в лирическое стихотворение мешает характер чувства, еще вполне риторически заданный. Чувство, не знающее внутри себя развития, определяет то, что державинские оды состоят из отдельных картин, как зто было и в классицистической оде.

Различие состоит в том, что в классической оде отдельные картины соединяются единым умным видением, обусловленным состоянием парения, в целостную картину мира. Продиктованные чувством картины внутри одной оды Державина менее разнообразны, они возникают не из побуждения отобразить весь мир, а служат выражению одного чувства, одной страсти, одной мысли. Поэтому в оде Державина предстает не весь мир, а отдельная, изъятая его сторона. Отдельный фрагмент мира. Богатство изображенного в поэзии Державина мира достигается с помощью многих, освещающих разные темы, разные стороны мира, од. Но если и сложить все отображенные Державиным стороны мира, из них не составляется единого целокупного мира, как в классической оде.

Во фрагментарном изображении мира, в дробном его восприятии проявляются черты новой лирики.' Чувство, переживание мешают увидеть мир отстраненно, целиком и полностью. С разрушением классической оды отражение всего мира, универсальное лирическое его восприятие стало невозможным. Отказавшись от парения, заменив умственное созерцание чувством, Державин не замечает, как мир ускользает из его видения. В своей единственной парящей (по теме) оде «Лебедь» (1804) он уже не может взлететь выше высоты полета птицы. Поразительно вживаясь в свое преображение в лебедя, вплоть до глупой горделивости птицы своим оперением («лебяжьей лоснюсь белизной»), и в возможную для своего чувственного воображения высоту, он занят прежде всего своим ощущением полета («лечу, парю»), не замечая, что перед ним открывается не весь мир, а лишь небольшая его часть, предстающая со взятой им высоты холмом («как холм он 1мир.— ~ Ср, с характеристикой новой лирики, данной ранним В.

Г. Белинским: «Этим уславливается дробность лирики: отдельное произведение не может обнять целости жизни, пбо субъект не может в один и тот же момент быть всем. Отдельный человек в отдельный момент полон отдельным содержанием» (Белинский В. Г. Разделение поэзии на роды н виды // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1954.