Автореферат (958826), страница 4
Текст из файла (страница 4)
По нашему мнению,выделенные и переосмысленные русской литературой мотивные свойства«китайского образа» стали использоваться как способ видения, изображенияи, чаще всего, сатирической оценки негативных явлений вовнутрикультурных и общественных отношениях. По существу, можноговорить о феномене «китайского образа» русского самосознания и русскойобщественной жизни, который стал использоваться для юмористического илииронического отражения своего «я». Концепт «другой-для-меня»инвертировался в сатирическую версию «я-для-другого», где в качестве«другого» предстал комический образ «китайца», находящегося в России илив Китае и высказывающего оценки по поводу проблем русской общественнойи культурной жизни, которые, с точки зрения авторов произведений, должныбыли получить критическое освещение.
Поскольку в XIX векемифологический образ «китайца» все более наполнялся отрицательнымиконнотациями, а русская литература в условиях, пусть и просвещенного, но11абсолютизма, не могла позволить себе высказываться прямо и откровенно,писатели создали «китайские маски», чтобы либо щегольнуть остроумием,либо в чем-то обезопасить свой критический взгляд на явления, которыеказались нелепыми и им вызывающими осуждение.Наблюдения над текстами свидетельствуют, что образныеразновидности «китайской маски», в которой персонифицировались как самиавторы (см. у Новикова), их адресаты (у Сушковой) или мифологические«китайцы» (У Одоевского), стали применяться в разных жанрахлитературного творчества.
Их употребление завесило от конкретныхидейно-эстетических целей, которые авторы преследовали в своих текстах.По нашему мнению, одной из наиболее примечательных «китайскихмасок» стал «китайский анекдот», который впервые появился в русскихпереводных изданиях и получил развитие в русских журналах начала XIXвека. В русской сатирической журналистике «китайский анекдот» выгляделкак прием использования маски «мудрого китайца» для иронических намековна российскую действительность.
Например, в 1770 году в журнале Н.Новикова «Трутень» был напечатан перевод русского синолога А. Л.Леонтьева «Чензыя Китайского Философа совет, данный его государю»,некоторые положения которого должны были напомнить русским читателямо демократических начинаниях императрицы, которые не были доведены доконца. Н. Новиков добавил к переводу иронический комментарий: «Когда быкитайский философ ныне жил, то бы не написал сего совета своему государю,а советовал бы ему в храм вечности идти по стопам великая Екатерины»31. Вэтом комментарии под маской лести чувствуется тонкая насмешка надполитикой императрицы.По мере своего бытования «китайский анекдот» в русской литературепостепенно превратился в сатирический рассказ, содержащий в себенамерение высмеять что-то вызывающе дурное.
В виде «тяжбы двухкитайских журналистов» его в острой литературной полемике успешноиспользовали Ф. В. Булгарин и А. С. Пушкин.Герой фантастической утопии В. Ф. Одоевского «4338 год.Петербургские письма» превращается в китайского студента ИпполитаЦунгуева, оказавшегося в России 4338-го года, откуда сетует своемутоварищу в Китае, что: «мы, китайцы, ныне ударились в противоположнуюкрайность – в безотчетное подражание иноземцам; все у нас на русскийманер: и платье, и обычаи, и литература»32. Читателю XIX века не составилотруда узнать под этой «китайской маской» русское преклонение перед всеминостранным.Прием «китайской маски», анекдотически реагирующей налитературную действительность использовал Ф.
М. Достоевский в «ДневникеЛукин А. В. Медведь наблюдает за драконом. Образ Китая в России в XVII—XXI веках.М.: Восток-Запад: АСТ, 2007. С. 57.32Одоевский В. Ф. Повести и рассказы / [Подготовка текста, вступ. статья, с. 3-38, ипримеч. Е. Ю. Хин]. Москва: Гослитиздат, 1959. С. 78.3112писателя»: комментируя свое назначение на должность редактора журнала, ониронично пишет, что «нам, то есть мне и князю Мещерскому, в Китае было бынесравненно выгоднее, чем здесь, издавать "Гражданина". <…> В Китае я быотлично писал; здесь это гораздо труднее. Там всё предусмотрено и всёрассчитано на тысячу лет; здесь же всё вверх дном на тысячу лет»33.Постепенно в русской литературе появляется и другой мотив,благодаря которому Китай и китайцы начинают ассоциироваться спрекраснодушной праздностью.
Он возникает при описании Маниловки в«Мертвых душах» Н. В. Гоголя, в комедии А. Н. Островского «За чемпойдешь, то и найдешь» («Женитьба Бальзаминова»). Оба писателя создаютиронический образ «китайского» счастья, образ наслаждения «райским»,«благополучным» бездельем, о котором, как кажется их персонажам, мечтаеткаждый.Таким образом, «маска мудрого китайца», созданная писателями XVIIIвека сменяется «китайским анекдотом» о «китайце» глуповатом, безнадежноотставшем от цивилизации. Ироническое восприятие Китая и китайцевстановится определяющим оценочным критерием в их мифологизации исоздании мифопоэтической образности.Во второй главе «Миф о "красном" китайце в русской литературе1920-х годов» рассматривается мифический образ «красного» китайца,который появился в связи с особыми социальными обстоятельствамиреволюционных лет. После вступления России в Первую мировую войнусущественно вырос поток китайских мигрантов.
Если до революции русскоеправительство старалось регулировать количество трудовых мигрантов,приезжающих из Китая, то после октябрьских событий ситуация изменилась.Строящие новый мир большевики, активно вовлекали китайцев в борьбупротив своих «классовых врагов» и «мирового империализма». Из тех, кто,принял сторону революции, формировались китайские «красноармейскиеинтернациональные отряды», которые «участвовали в боевых действияхпрактически на всех фронтах гражданской войны» 34 .
В зависимости отидейных позиций, занимаемых писателями в 1920-годы, «красные» китайцыполучили противоположные эстетические оценки. В их основе лежали новые,пробужденные революцией, мотивы восприятия, в содержании которыхтрадиционная сопричастность Китаю и китайцам получила мощный импульск творческой рефлексии и переосмыслению их роли в национальной жизни.Многочисленные факты превращения привычных по дореволюционнойжизни мирных китайцев в китайских «камрадов» стали причиной появленияв литературе новой китайской маски, в которой с большой художественнойсилой отразилась трагическое «интернациональное «лицо» русскойреволюцииДостоевский Ф.
М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Том 21. Дневникписателя 1873. Статьи и заметки 1873—1878. М.: Наука, 1980. С. 5.34Лукин А. В. Медведь наблюдает за драконом. Образ Китая в России в XVII–XX векахМ.: АСТ: Восток – Запад, 2007. С. 191.3313В первом параграфе «Мотив интернационального братства вповести Вс. Иванова "Бронепоезд 14-69"» раскрывается прием поэтическоймифологизации китайца Син Бин-у.В 1920-е годы Китай воспринимался в России в рамках большевистскойидеологии, согласно которой поднявшемуся на революционную борьбукитайскому народу нужно было оказать всевозможную братскую поддержку.Русская литература активно отреагировала на это требование, создав яркиеобразы сражавшегося с мировым империализмом «нашего Китая» и его«социально близких» представителей, ставших участниками революции вРоссии.
«Революционный Китай», «угнетенные» китайцы, их враги сталиобъектом изображения в произведениях С. Третьякова, Вл. Маяковского, В.Уткина, Н. Асеева, М. Светлова, Д. Бедного и др. И хотя эти писатели небыли непосредственными свидетелями китайских революционных событий,созданная ими образность оказалась наполненной личным авторскимучастием и искренней классовой солидарностью. Воображаемые«путешествия» в Китай, которые, к примеру, предпринимал В. Маяковскийдаже в детских стихотворениях, передавали чувство неподдельногосопереживания и классовой близости к угнетенному китайскому собрату:«Мальчик китайский русскому рад, / Встречает нас, как брата брат…», –писал поэт в стихотворении «Прочти и катай в Париж и в Китай» (1927).
Собращением к теме «революционного Китая» в русской литературе началвыявляться интернациональный миф о китайцах, в основе которого лежалокак интимно-личное, так и политически общее переживание классовойсолидарности, выражаемой русскими писателями дальним соратникам пореволюционной борьбе.В повести «Бронепоезд 14-69» литературный миф о «красном» китайцескладывается, прежде всего, из личной, проникновенно-лирическойрасположенности автора к герою, который изначально предстает мирнымтружеником, живущим согласно великой традиции конфуцианства («читал«Ши-цзинь») и членом партизанского отряда, вовлеченным в жестокийреалистический контекст гражданской войны («бросил Ши-цзинь в колодец,<…> и ушел с русскими по дороге Красного знамени и восстаний»).
В образеСин Бин-у Вс. Иванов контаминирует древнекитайскую мифическуюсимволику змеи, дракона и героические черты восставшей «черни», которуюв годы гражданской войны опоэтизировала ранняя советская литература.Органично вписанный в партизанские будни, китаец изображен«отрешенной» личностью, живущей предвкушением «иного, ожидаемого»мира, о котором ему «хочется петь», но которого не чувствуют и не видятокружающие.
Образ Син-Бин-у контрастирует с изображениями других группперсонажей: «белыми», «интервентами» и «партизанами». Характер китайцатрадиционно загадочен, но писатель объясняет его духовную отрешенностькак ориентацией на национальную мифологию, так и собственноемифотворчество, с которым мы знакомимся в начале повести, когдаСин-Бин-у заводит символическую песню «о том, как Красный Дракон напал14на девушку Чен-Хуа».
Герой Иванова мифологизирует современнуюкитайскую историю, изображая ее символическое рождение от великойжизненной энергии Красного Дракона, олицетворяющего силу, плодородие,мудрость и гармонию. В песне Красный Дракон и Чен-Хуа рождают«русского», способного совершенствовать историю и повергнутьненавистных ему японских интервентов. Поэтому Син-Бин-у всей душой засражающихся красных партизан. Он не воин («Китаец Син-Бин-У,прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и каждому мужику созлостью говорил: - Японса била надо... у-у-ух, как била!»), но, облеченныйавтором в мифическое подобие Дракона – «изумрудноглазую кобру»,совершает подвиг и жертвует собой в сражении с бронепоездом. Героическаяжертва Син-Бин-у способствует мифическому обращению захваченногобронепоезда в мирного и мудрого «медного китайского дракона с «желтымилитыми кольцами», появившегося из мест своего мифического обитания(«сопок, может быть леса...») и слившегося с наиболее почитаемым в Китаежелтым цветом действительности («Желтые листья, желтое небо, желтаянасыпь»).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
