72530 (763420), страница 29

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 29)

246

ценностей. За пародийным обесцениванием социума

следует литургическая переоценка нашего «Я»: более того, юмористическое становление социума играет важную роль в возникновении нарциссизма. По мере того как социальные институты и ценности утрачива­ют свою серьезность, наше «Я» возвышается и стано­вится важным объектом культа в постмодернистский период. Чем можно сегодня серьезно заниматься, если не собственным психическим и физическим равнове­сием? Когда ритуалы, обычаи и традиции агонизиру­ют, когда все превращается в пародию, усиливается интерес к нарциссизму, которому еще можно оказы­вать какое-то уважение. О «иси»-ритуале, о строгой кодификации сеансов психотерапии, об ауре и т. д. сказано все; было замечено, что в настоящее время даже спорт — хотя он гибкий и независимый — ока­зался втянутым в орбиту нарциссизма. Известно о стремительном развитии разных видов спорта, осо­бенно индивидуальных;¹ еще более любопытно от­метить развитие так называемых свободных занятий спортом, без участия в состязаниях, вне всяких орга­низаций, вдали от стадионов и гимнастических залов. Джоггинг, велосипед, ходьба на лыжах, катание на ро­ликах, спортивная ходьба, коньки, виндсерфинг, — в этих видах спорта требуется меньше стараний, силы,

¹ «Во Франции число зарегистрированных теннисистов увели­чилось с 50 000 в 1950-м до 125000 в 1968 году, а в 1977-м достигло 500 000, то есть выросло в четыре раза почти за 8 лет. Количество членов лыжных спортивных обществ утроилось с 1958 по 1978 год, достигнув 600 000. Однако количество футболистов остается, по сути, стабильным (около 1300 000), как и регбистов (147 000). На­блюдается интерес к. индивидуальным популярным видам спорта. За 10 лет число дзюдоистов утроилось, их было 200 000 в 1966-м и 600 000 в 197? году. Если проанализировать эволюцию спорта с 1973 года, то мы заметим, что силовые виды спорта повсюду отступают на задний план» {Котта А. Играющее общество (Cotta A, La Societe ludique. Grasset, 1980. P. 102—103)).

247

ш:

сноровки, чем хорошей формы и здоровья, свободы и изящества движений, наслаждения своим телом. Удо­вольствие, получаемое от спорта, удваивается удо­вольствием от знания техники: чтобы проверить свои возможности, нужно быть в курсе всех новинок, при­обретать и осваивать самые мудреные технические средства, регулярно обновлять свою материальную ба­зу. Нарцисс теперь в упряжке. Хотя он делает спортив­ные кадры более гибкими, проповедует «открытый» спорт, процесс персонализации лишь поверхностно облагородил спорт; зато, становясь достоянием все более широких кругов, он превратился во все более захватывающее священнодействие для противников юмористического взгляда на вещи. Ни с собственным телом, ни со здоровьем не шутят. Спорт превратился в труд, в своего рода капиталовложение, которым сле­дует управлять методически, скрупулезно, «профес­сионально». Юмористический процесс берет реванш, мобилизуя и наполняя пылкой страстью индивида-спортсмена, гальванизируя всю его энергию каждые шесть месяцев или два года. И тогда его захватывает новое увлечение: после велосипеда он занимается винд­серфингом и с такой же серьезностью делает его но­вым предметом поклонения.

Некоторые места могут служить чистым символом эпохи благодаря конденсации и объединению ее ха­рактерных особенностей. Таков «Палас», где открыто разворачивается юмористический процесс и нарцис­сизм. Неонарциссизм молодежи, больше озабоченной тем, чтобы наэлектролизовать себя, ощутить собст­венное тело во время танца, чем пообщаться друг с другом. Это хорошо известно. Да, о необыкновенном умении «Паласа» отвлекать молодежь, захватывать пространство: кабаре заменяет надоевший театр, на обшарпанный вид здания не обращают внимания, зато здесь самая современная аудиовизуальная тех-

248

ника: она нужна для массового loft.¹ Он заменяет ночной клуб: отошли в прошлое кафе с обитыми вой­локом стенами, предназначенные для опустошения кошельков. Здесь кабак является одновременно кон­цертным залом, где устраиваются целые спектакли, электроакустическая анимация со спецэффектами, лазерными проигрывателями, кинопроекторами, элек­тронными роботами и др. Представление происходит везде: в самой музыке, в толпе, в демонстрации своих прелестей, светокинетических шоу, в чрезмерном приукрашивании своей looks,² в звуках, в игре огней. Именно эта гипертеатрализация лишает «Палас» ощу­щения тяжести, превращая его в плавающее, полива­лентное заведение, заведение в стиле необарокко с налетом броской неистовости. Слишком много спек­таклей, которые, разумеется, сбивают с толку, заво­раживают, производя при этом смешное впечатление, но до чего же разнузданны эти зрелища... Восторг, смешанный с комичностью, калейдоскоп New Wave.³ Отвлекает сам спектакль: вся эта показная роскошь, по сути, предназначена не для того, чтобы ее разгля­дывали или восхищались ею, а для того, чтобы «поймать кайф», почувствовать его и все забыть. Броскость — это состояние нарциссизма; внешняя роскошь — ус­ловие внутреннего обогащения. Парадоксальная логи­ка «Паласа» забавна. Все здесь в избытке: звук, све­товые шоу, ритмичная музыка, масса народа, которая кружится и топчется на месте, неистовство и своеоб­разие. От впечатлений голова кругом, здесь ярмарка символов и индивидов, необходимая для расслоения общества нарциссов, но также для того, чтобы заве­дение удовлетворяло любые вкусы. Здесь разгулива-

¹ Подъем — англ.

² Внешность — англ.

³ Новая волна — англ.

249

ют словно в супермаркете,, где десять тысяч наимено­ваний товаров: ни у одного из них нет закрепленного места, ни у одного из них нет солидной этикетки. Ночная суперпродукция теряет все то, что приобре­тает. «Палас» — это gadget-сборище, gadget-техно­логия, gadget-кабак, Зрительный зал. или дискотека, концертный зал или театр, хеппенинг или представ­ление, динамичность группы или нарциссизм, лихо­радка диско или холодность и отчужденность — все эти понятия здесь неустойчивы, каждое из них анну­лирует или пересиливает другое, каждое поднимает на смех другое в этом многофункциональном и неоп­ределенном пространстве. Здесь все одновременно, неясно, все размеры, все «аттракционы» находятся рядом, странно сосуществуя, потому что вовлечены в игру, где ставки взвинчиваются ради взвинчивания. Забавное впечатление от «Паласа» обусловливается бесцельным и всеобщим процессом гиперболизации. Таким образом, вразрез с планами своего создателя не обрел ли «Палас» образец для подражания в язы­ческих праздниках, с поправкой на постмодернист­ское общество? Вопреки всем нарушениям, всему мнимому насилию «Палас» функционирует согласно логике накопления и зредищности; священные идеа­лы, общность интересов, возвращение солнца — все это окончательно перечеркивается ради коллектив­ного нарциссизма. Первое необычное кабаре — ра­зумеется, парижское — «Палас» представляет собой некую копию Бобура, первого большого юмористи­ческого музея, открытого и разгороженного на разде­лы, где все непрерывно движется —■ люди, лестницы, экспозиции, где все экспонаты и сам музей произво­дят впечатление чего-то ненастощего, игрушечного. Подобно тому, как мода в одежде опростилась, подра­жая рабочим спецовкам, так и Бобур взял за образец фабрику и нефтеочистительный завод. Подлаживаясь

250

строгость и со своими

: юмо-

Z

ние

культуры, ни ночной клуб

ГЛАВА VI

ДИКАЯ ЖЕСТОКОСТЬ, СОВРЕМЕННАЯ ЖЕСТОКОСТЬ

Тема жестокости почти не привлекала к себе вни­мания исторической науки, по крайней мере той, ко­торая, несмотря на наслоение более или менее случай­ных событий, старается подвести историческую базу под движения с большой амплитудой, увидеть преем­ственность и ее нарушения, установить вехи в станов­лении человеческого общества. Между тем этот во­прос требует глубокого осмысления: в течение тысяче­летий при возникновении резко отличающихся друг от друга общественных формаций насилие и война оставались главными ценностями, причем жестокость продолжала существовать на законных основаниях, как составляющая самых изысканных наслаждений. Что же изменилось? Каким образом общество, замешен­ное на крови, могло смениться обществом, в основе которого доброта, где насилие в отношении отдельных личностей носит анонимный характер, унижающий человека, а жестокость — явление патологическое? Такие вопросы не поощряются ввиду растущей мощи современных государств, в атмосфере взаимных угроз и гонки вооружений. Все происходит так, словно после периода, когда все внимание было обращено к сугубо экономическим или сугубо политическим про­блемам, революция в человеческих отношениях, обус­ловленная появлением индивидуалистического общес­тва, должна была оставаться второстепенным факто-

252

ром, не имеющим никакого значения и не стоящим интереса историков. Неужели после потрясений двух мировых войн, после нацистских и сталинских ла­герей, повсеместного применения пыток, а теперь еще и вспышек преступной жестокости или терроризма, наши современники не желают признавать наличие продолжающихся в течение многих столетий измене­ний и отказываются рассматривать неудержимое дви­жение к умиротворению общества, отбрасывая без надлежащего изучения гипотезу о роли страха смерти

и классовой борьбы.

Иначе поступали великие мыслители XIX века, ко­торые, подобно Токвилю и Ницше, если назвать толь­ко двух мыслителей, несомненно незнакомых друг с другом, хотя их обоих интересовал феномен растущей демократизации общества, не поколебались бы поста­вить этот вопрос со всей прямотой, совершенно не­переносимой для современных ученых-однодневок. Позднее в работах Н. Элиаса, а затем П. Кластра, раз­личных по своему уровню, такое исследование было возобновлено. Теперь его следует продолжить, а имен­но понять эволюцию жестокости в ее главных прояв­лениях: в деятельности государства, включая экономи­ку, и в обществе, где эта жестокость видоизменяется в зависимости от его структуры. Сформулируем кон­цепцию насилия. Если отстраниться от механистиче­ских работ, будь то политические, экономические или психологические, то можно определить насилие как своеобразный тип поведения, свойственный любому социуму. Что касается насилия и истории. Переступив через скептицизм эрудитов и паникерство статисти­ков, мы углубимся во тьму веков, выясним логику на­силия и сделаем это, чтобы очертить, насколько воз­можно, границы современного насилия, хотя повсюду настойчиво твердят о вступлении западного общества в совершенно новую эпоху.

253

Честь и месть: дикая жестокость

В течение многих тысячелетий существования че­ловеческого общества в условиях дикости жестокость людей, которую нельзя объяснить с утилитарной, иде­ологической или экономической точки зрения, обу­словливалась двумя взаимосвязанными причинами. Это честь и месть, суть которых нам трудно понять, поскольку они чужды логике нашего времени. Честь и месть — два императива, существующие с незапамят­ных времен, неотделимые от первобытного общества, от «холистических» (тоталитарных), а также эгали­тарных обществ, где его отдельные члены подчиняют­ся коллективному приказу и где «отношения между людьми гораздо йажнее и ценятся гораздо выше, чем отношения между людьми и предметами».¹ Когда чело­век и экономическая сфера не существуют автономно и подчинены социуму с его кодексом чести, подразу­мевающим абсолютный примат общества, и обычаем мести, который, по сути, означает подчинение личного интереса интересу группы, невозможность разорвать цепь, соединяющую союзы и поколения, живых и мертвых, обязательство пожертвовать своей жизнью во имя высшего интереса клана или сообщества. Честь и месть прямо указывает на приоритет коллектива.

Будучи чертами примитивного общества, честь и месть являются кодексами крови. Там, где главенству­ет честь, жизнь стоит меньше, чем уважение общест­ва; храбрость, презрение к смерти, умение бросить вызов противнику представляют собой добродетели, которые чрезвычайно высоко ценятся. Трусость же повсюду презирается. Кодекс чести учит мужчин ут-

¹ Дюмон Л. Homo aequalis* {Dumont L. Homo aequalis. Gallimard, 1977. P. 13).

* Равноправный человек — лат.

254

верждаться с помощью силы, добиваться признания своих ближних прежде, чем обеспечивать их без­опасность, сражаться насмерть, чтобы завоевать по­чет. В первобытном обществе честь диктует насилие. Никто не смеет под страхом потерять свое лицо стер­петь нанесенную обиду или оскорбление; ссоры, брань, ненависть, ревность гораздо чаще, чем в совре­менном обществе, приводили к смертельному исходу. Воинственность примитивного общества не означает его неуправляемость и импульсивность, она обуслов­лена социальной логикой, способом освоения на бес­сознательном уровне кодекса чести.

Сама война в первобытном обществе неразрывно связана с кодексом чести, на основании которого каж­дый взрослый мужчина должен быть воином, быть му­жественным и не бояться смерти. Более того, кодекс чести являлся движущей силой, общественным стиму­лом при ведении военных действий. Не экономиче­ская целесообразность, а элементарное насилие в ряде случаев становится их причиной: война ради прести­жа, как сугубое средство добиться славы и известно­сти, для чего захватывали разные символы, добычу, лошадей, пленных, снимали скальпы. Таким образом, как отметил П. Кластр. примат чести мог привести к созданию воинских братств, целиком посвятивших се­бя воинскому ремеслу, вынужденных постоянно бро­сать вызов смерти, творя чудеса храбрости, затевая все новые и все более дерзкие кампании, которые неизбежно приводили к их гибели.¹

Война в примитивном обществе тесно связана с ко­дексом чести и в той же мере связана с кодексом мести. Вооруженные конфликты вспыхивали с целью отомстить за обиду, смерть своего сородича или даже

¹ Кластр П. Несчастье воина-дикаря (Clastres P. Malheur du gu-errier sauvage // Libre. 1977. N 2).

255

несчастный случай, рану, болезнь, приписанную злым чарам вражеского колдуна. Кодекс чести требовал пролить кровь противника; требовал, чтобы врагов му­чили, увечили или ритуально пожирали. Именно ко­декс чести требовал, чтобы пленный не пытался бе жать, ведь его родичи и друзья достаточно храбры, чтобы отомстить за его смерть. А страх мести со сторо­ны духов принесенных в жертву врагов требовал со­вершения ритуального очищения палача и его близ­ких. Более того: месть должна была распространяться не только на мужчин вражеского племени, но и на их жен и детей, которых следовало принести в жертву в отместку за гибель взрослого воина. Следует провести различие между примитивной местью и войной, с ко­торой она не имеет ничего общего. К примеру, в пле­мени тупинамба пленник мог десятки лет жить совер­шенно свободно среди представителей сообщества, которые его схватили. Он мог жениться, пользовался благосклонностью своих хозяев и их жен, как один из их односельчан. Однако это не мешало ему неизбежно стать ритуальной жертвой.\' Месть является социаль­ным императивом независимо от чувств, испытывае­мых индивидом и его сородичами, независимо от лич­ной виновности или ответственности; она обеспечива­ет порядок и соблюдение «симметрии» в мышлении дикарей. Месть — это «противовес всех явлений, вос­становление временно утраченного равновесия, гаран­тия того, что порядок в мире сохранится»,² и такое положение вещей нигде не должно быть надолго нару­шено. Обычай мести составляет неотъемлемую часть примитивного общества, и местью проникнуты все ве-

¹ Метро А. Религии и магии индейцев {Metraux A, Religions et magies indiennes. Gallimard, 1967. P. 49—53).

Характеристики

Список файлов статьи