72530 (763420), страница 33

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 33)

С установлением индивидуалистических порядков кодекс кровной мести утрачивает свое значение, наси­лие теряет в глазах общества все свое достоинство или

¹ Частная жизнь — англ.

280

законность; люди в массовом порядке отказываются от применения насилия для урегулирования разногла­сий. Становится понятным подлинный смысл циви-лизационного процесса: как уже показал Токвиль, хо­тя люди прячутся в собственную скорлупу, заботясь лишь о самих себе, они не перестают призывать к государству с требованием уделять более пристальное внимание их безопасности. Таким образом, цивилиза-ционный процесс, по существу, увеличивает прерога­тивы и усиливает влияние государства: создание поли­цейского государства не только является следствием самостоятельного развития «холодного чудовища», его появления желают индивиды, до сих пор жившие в мирной изоляции, хотя то и дело жаловавшиеся на репрессивный характер и эксцессы такого государст­ва. Увеличение количества законов об уголовных на­казаниях, рост возможностей и полномочий полиции, систематический надзор за населением — это неиз­бежные последствия возникновения общества, в кото­ром насилие обесценено, но в то же время усиливается потребность в общественной безопасности. Совре­менное государство создало индивида, изолированно­го от себе подобных. Однако в силу этой изоляции, утраты им воинственности и боязни насилия создало условия для постоянного укрепления сил правопо­рядка. Чем свободнее чувствуют себя обыватели, тем громче они требуют надежной защиты со стороны го­сударственных органов. Чем больше они ненавидят жестокость, тем к большему усилению органов бе­зопасности они призывают. Гуманизация нравов от­ныне может рассматриваться как процесс, направлен­ный на то, чтобы лишить обывателя его принципов, отрицающих гегемонию тоталитарной власти, и по­местить общество под опеку государства.

Однако неразрывный с современным индивидуа­лизмом цивилизационный процесс не следует списы-

281

i

вать на счет демократической революции, задуманной как распад иерархического мира и приход царства равноправия. Согласно воззрениям Токвиля, именно «равенство условий», как бы уменьшающее различия между людьми и устанавливающее всеобщее антро­пологическое господство, объясняет смягчение нравов и отказ от насилия в межличностных отношениях. В эпоху неравенства идеи братства не существовало; сострадание, внимание к людям, которые были досто­янием определенной касты, имели мало шансов разви­ваться; зато эгалитарная динамика, внедряя мысль о равенстве между людьми, равноправными членами одной и той же семьи, представляющей собой одно целое, выступала за сочувствие к бедам и скорбям своего ближнего и при этом препятствовала распрост­ранению насилия и жестокости.\' Против такого истол­кования, ценность которого в том, что насилие ана­лизируется с точки зрения логики и истории, следу­ет возразить, что жертвами жестокости и насилия в иерархические времена становились не только пред­ставители разных сословий: «равноправные» оказыва­лись ими ничуть не реже, сами оставаясь не менее жестокими. Разве наиболее кровавые преступления не совершались наиболее близкими по происхождению людьми? Обвинения в колдовстве в XVI и XVII веках выдвигались почти исключительно против лиц, кото­рых обвинители хорошо знали — против соседей и людей своего круга; в дуэлях и вендеттах были заме­шаны преимущественно близкие друг другу индиви­ды. Если насилие и жестокость не были чужды лицам одинакового звания, то это означает, что такого ро­да преступление — следствие равноправия, восприни­мавшегося, как. современная структура отношения к

¹ ТоквильА, Демократия в Америке II Пер. с франц. М.: Про­гресс, 1994. См. также комментарий М. Гоше в цит. ст. С. 96—96.

ближнему как к «самому себе», от которой следует отмежеваться, чтобы сделать понятным процесс уми­ротворения индивидов. Цивилизованные отношения устанавливаются не вместе с равенством, а вместе с социальной раздробленностью, с появлением новых ценностей, выдвижением на первый план отношения к вещам и сопутствующим ему разочарованием в кодек­се чести и мщения. Не признание схожести между людьми объясняет спад количества преступлений про­тив личности; жестокость начинает приводить нас в ужас, ссоры становятся признаком одичания, когда культ частной жизни заменяет тоталитаристские пред­начертания, когда индивид себе на уме и становится все более равнодушным к мнению других людей. Можно утверждать, что гуманизация общества пред­ставляет собой лишь один из аспектов процесса десо-циализации, характерного для нового времени.

Тем не менее, увязав либеральность отношений в современном обществе с демократическим процес­сом утверждения равенства людей, Токвиль сумел до­браться до сути проблемы. Когда мы имеем дело с демократическим населением, то каждый его предста­витель спонтанно чувствует страдание другого: «На­прасно мы будем говорить о чужаках или врагах; вооб­ражение тотчас все ставит на свое место. Оно приме­шивает нечто личное к жалости и заставляет человека страдать, когда терзают ему подобного».¹ Вопреки мнению Руссо, «жалость» находится не позади, а впе­реди нас, она является результатом того, что ее отри­цает, а именно индивидуалистической раздробленно­сти. Уход внутрь самого себя, приватизация жизни, отнюдь не отрицая сопричастность чужим бедам, сти­мулирует ее (жалость). Современного индивида следу­ет воспринимать в рамках процесса идентификации,

282

¹ Токвиль А. Там же. С. 174.

283

истинный смысл которой в том, что десоциализация освободила индивида от его коллективных и ритуаль­ных привязанностей, в том, что его собственное «Я» и чужое «Я» могут встретиться как самостоятельные личности, столкнуться между собой независимо от за­ранее заданных социальных моделей. Наоборот, бла­годаря преимуществу, которое оказывается всякому социуму, тоталитарная организация препятствует иден­тификации субъектов. Поскольку межличностным от­ношениям не удается освободиться от коллективных представлений, идентификация происходит не между мной и чужим «Я», а между мной и традиционным образом группы или модели. Ничего подобного не про­исходит в индивидуалистическом обществе, где, как следствие, становится возможной сугубо психологи­ческая идентификация, то есть подразумеваются част­ные личности или образы вследствие того, что больше никто не может однозначно приказывать, что делать, что говорить, во что верить. Как ни парадоксально, но именно благодаря тому, что индивид относится к себе как к постороннему, живет для самого себя, он близко воспринимает чужие беды. Чем больше живешь как частное лицо, тем острее чувствуешь чужие несчастья и скорби; зрелище крови, увечий становится невыно­симым. Страдание представляется нам отклонением от нормы, вносящим хаос и скандальным, чувствитель­ность стала неизменной характеристикой homo clau-sus. Индивидуализм обусловливает два противоположных и все же взаимно дополняющих друг друга явления — равнодушие к своему ближнему и чувствительность к его страданиям: «В демократические века люди редко заботятся друг о друге, но они проявляют сострада­ние ко всем представителям человеческого рода вооб­ще».¹

¹ Токвиль А. Там же. С. 174.

284

Можно ли строить экономику, основываясь на та­кой новой социальной логике, и понять процесс смяг­чения наказаний, начавшийся на стыке XVIII и XIX ве­ков? Несомненно, такие изменения в карательной системе следует приписать появлению новых рычагов власти, задача которой состоит уже не в том, как это было при возникновении государства, чтобы путем принятия жестких мер утвердить свое превосходство, свое безмерное могущество, а в том, чтобы, напротив, управлять обществом со всей возможной мягкостью, вникая в его жизнь и раскладывая ее по одинаковым полочкам вплоть до мельчайших подробностей.¹ Од­нако уголовная реформа была бы невозможна без коренных изменений в отношениях людей, вызван­ных индивидуалистической революцией, порожде­нием современного государства. Во второй половине XVIII века почти везде звучали голоса протеста про­тив жестоких телесных наказаний, которые стано­вились неприемлемыми для общества и уподобля­лись варварству. Все, что ранее считалось само собой разумеющимся, стало шокировать; индивидуалисти­ческий мир и пристальное внимание к своему ближ­нему, которое он порождает, создали социальные рамки, приспособленные для запрета узаконенной практики жестокости. Следовало избегать проведе­ния бесхребетной политики, даже расчлененной на короткие стратегические отрезки: гуманизация пе­нитенциарной системы не смогла бы получить такой законодательной поддержки, не могла бы развиваться с такой логикой в течение столь длительного вре­мени, если бы она не совпадала точь-в-точь с новыми отношениями между людьми, обусловленными про-

¹ Фуко М. Наблюдать и наказывать (Foucault M. Surveiller et pu-nir. Gallimard, 1975).

285

цессом индивидуализации. Вопросы о приоритетах не стоят, поскольку государство и общество одновре­менно разрабатывали принцип смягчения наказаний.

Эскалация умиротворения

Как же обстояло дело с цивилизационным процес­сом в тот момент, когда западное общество оказалось управляемым главным образом ходом персонализа-ции? Несмотря на постоянные жалобы по поводу рос­та преступности, ясно, что эпоха потребления и си­стем связи продолжает, хотя и иными средствами, работу, начатую этатистско-индивидуалистической логикой предыдущей эпохи. Статистика преступно­сти, при все ее неточности, указывает на это; как в продолжительный, так и в усредненный период вре­мени количество убийств остается приблизительно на одном и том же уровне: даже в США, где уровень преступности исключительно высок — хотя он значи­тельно ниже, чем в таких странах, как Колумбия или Таиланд, — в 1930 году количество жертв составляло 9 человек на 100 000 населения и почти не увеличи­лось в 1974 году, составив 9.3 человека. Во Франции, согласно официальной статистике (не учитывая «чер­ные», неофициальные цифры), количество убийств составляло 0.7 человек в 1876—1880 годах, в 1972 году оно было 0.8. В 1900—1910 годах жертвами убийц в Париже были 3.4 человека против 1.1 в 1963—1966 гг. Для эпохи потребления характерно умиротворение нравов; в особенности, уменьшилось количество по­тасовок и случаев нанесения побоев: в департаментах Сены и Северном количество осужденных за нанесе­ние побоев и увечий в 1875—1885 гг. увеличилось соответственно до 63 и 100 на 100 000 населения; в 1975 году эти цифры составили 38 и 56. С начала века

286

индустриализации до недавних дней в Париже, как и в провинции, драки происходили из-за денег в рабо­чей среде, плохо знакомой с кодексом чести, зато уважающей силу. Даже женщины, если верить Л. Ше­валье,¹ а также судя по рассказам Жюля Валлеса и Эмиля Золя, не колеблясь, давали при ссорах волю кулакам. Сегодня насилие становится чуждым явле­нием для горожан; так же как и смерть, и даже в большей степени оно теперь — запретное слово в нашей среде. Да и низшие классы отказались от тра­диционной героизации насилия и освоили мирный стиль поведения. Таково подлинное значение «обур-жуазивания» общества. Того, чего по-настоящему не удалось сделать ни дисциплинарному воспитанию, ни личной независимости, добилась логика персонализа-ции, поощряя информацию и потребление, сделав священным человеческое тело, равновесие духа и здоровье, разрушив культ героя, сняв налет осужде­ния с чувства страха, короче говоря, утвердив новый образ жизни, новые ценности, кульминационной точ­кой которых является индивидуализация личности, отход от общественной жизни, отсутствие интереса к

чужому «Я».

Все больше погруженные в собственные дела, люди становятся более мирными — не по этическим причи­нам, а в силу их чрезвычайной занятости самими со­бой: в обществе, озабоченном собственным благополу­чием и собственными достижениями, индивиды, судя по всему, больше хотят оказаться наедине с собой, прислушиваться к себе, «размяться» с помощью путе­шествий, музыки, спорта, театра, а не затевать драки. Искреннее, всеобщее отвращение обывателей к агрес­сивному поведению является результатом гедонисти-

¹ Шевалье Л. Монмартр наслаждений и преступлений {Chevali­er L. Monmartre du plaisir et du crime. Laffont, 1980).

287

i

ческой агитации в царстве автомобилей, СМИ, развле­чений. Эпоха потребления и коммуникаций обуслови­ла отрицательное отношение к пьянству, ритуальному посещению кафе, этого места общения мужчин с XIX и до середины XX века, как об этом свидетельствует Ариес. Однако такие заведения вполне подходили и для того, чтобы устраивать в них дебоши. В начале XX века каждое второе правонарушение, сопровож­давшееся драками и поножовщиной, совершалось в состоянии алкогольного опьянения. Рассеяв индиви­дов с помощью вещей и СМИ, заставив их покинуть кафе (очевидно, речь идет о французских питейных заведениях) ради жизни потребителя, процесс пер-сонализации мало-помалу отучил мужчин от таких норм общения, которые способствовали росту преступно­сти.

В то же время обществу потребления удалось нейт­рализовать межличностные отношения; равнодушие к судьбе и мнению чужих людей становится особенно заметным. Индивид отказывается от применения на­силия не только потому, что появились новые блага и личные цели, но и потому, что его ближний оказывает­ся лишенным субстанции, «фигурантом», не представ­ляющим для него никакого интереса:¹ Кровавые пре­ступления являются побочным явлением нарциссизма из-за расширения сферы личных отношений. Жертва-

^! Именно здесь, где отношения между людьми не возникают на основе равнодушия, то есть, в семейной среде или среди близ­ких людей, наиболее часты случаи насилия. В США в 1970 г. каж­дое четвертое убийство происходило в семье; в Англии в конце 1960-х годов свыше 46 % убийств были совершены членами семьи или касались их родственников; в Соединенных Штатах общее ко­личество жертв семейных распрей (убийства, побои, ранения) в 1975 г. составило около 8 миллионов (приблизительно 4 % населе­ния). См.: Шеснэ Ж.-Ш. История насилия {Chesnais J.-C. Histoire de ia violence. Laffont. Coll. «Pluriel», 1981. P. 100—107).

288

ми насилия оказываются в первую очередь те, кто нас бросает или обманывает, те, кто живет в непосред­ственной близости с нами, о ком мы ежедневно забо­тимся (допустим, это кто-то из знакомых или из огра­ниченного числа родственников, сосед по лестничной площадке или коллега по работе. Именно это ослабле­ние межличностных отношений наряду с излишним индивидуализмом или нарциссизмом лежит в основе спада уровня насилий. К этому нужно прибавить без­различие к другим людям — явление нового типа, по­скольку отношения между индивидами не перестают видоизменяться, приобретают новые цели благодаря психологическим и информационным ценностям. Та­ков парадокс межличностных отношений в обществе нарциссов: все меньше интереса и внимания уделяет­ся друг другу, но в то же время все больше усиливается желание общаться, не быть агрессивным, понимать своего ближнего. Дружественные отношения с близ­кими и равнодушие по отношению к посторонним идут нынче бок о бок, так разве может не отступить наси­лие в такой обстановке?

Если физическое насилие в отношениях между ин­дивидами отходит на задний план, то усиливаются ос­корбления словом, что шокирует нарцисса. Оскорбле­ния, носившие социальный характер, столь распрост­раненные в XVIII веке (оборванец, вшивота, доходяга, грязнуля), сменились оскорблениями более «личност­ного» характера, чаще всего с сексуальной окраской. Исчезли «из моды» и такие оскорбления, как плевок в лицо или вслед, поскольку они стали неуместны в нашем гигиеническом, равнодушном обществе. Ос­корбления, как правило, стали пошлыми, утратили элемент вызова, они лишены намерения унизить чело­века, потеряли агрессивность и редко сопровождаются физическим действием: так, водитель, сидящий за ру­лем автомобиля, неодобрительно отзывается о каком-

Характеристики

Список файлов статьи