72530 (763420), страница 34

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 34)

289

нмшшш

нибудь лихаче. Тот же, к кому относится это замечание, даже не обращает на него внимания. В эпоху нарцис­сизма словесные оскорбления теряют свой смысл и даже агрессивность, это просто импульсивная, «от нер­вов», брань, не имеющая социальной направленности.

Процесс персонализации способствует всеобщему умиротворению; дети, женщины, животные больше не являются объектами насилия, как это было еще в XIX и даже в первой половине XX века. Благодаря неиз­менно положительному отношению к диалогу, благо­даря участливому отношению к просьбам принимает­ся за дело обольщение постмодернистского периода; из воспитательного процесса выпадает физическое воздействие, к которому прибегали в дисциплинарную эпоху. Отказ от телесных наказаний обусловлен рас­пространением методой воспитания на основе взаим­ных контактов, психологизации отношений в тот самый период, когда родители перестают считать себя образцами поведения, которыми должны руководст­воваться их дети. Процесс персонализации сводит на нет все более высокие авторитеты, подрывает прин­цип примера, характерный для отошедшей в прошлое авторитарной эпохи, когда душилась всякая непосред­ственность и оригинальность. Процесс этот дискреди­тирует также устоявшиеся методы воспитания: десуб-станциализация, характерная для нарциссизма, прояв­ляется в недрах самой семьи в виде неспособности участвовать в воспитательном процессе и отходе от него. Физическое наказание, которое еще вчера вы­полняло положительную роль в исправлении детей и внедрении норм поведения, успело превратиться в по­стыдное признание своего бессилия, приводящее к ут­рате контактов между родителями и детьми, неконтро­лируемую попытку сохранить свой авторитет.

Развивается и находит отклик в обществе движение женщин, избиваемых мужьями, что ведет к спаду муж-

290

ского насилия, который наблюдается в наше «транс­сексуальное» время, тем более что мужественность уже не ассоциируется с силой, а женственность — с пассивностью. Насилие со стороны мужчин являлось как бы утверждением кодекса мужского поведения, основанного на разделении полов. Кодекс этот дал тре­щину, когда вследствие процесса персонализации мужское и женское начала не имеют больше ни четко­го обозначения, ни закрепленного места, когда схема мужского превосходства отвергается со всех сторон, когда принцип авторитета мускулов уступает вообра­жаемому авторитету свободного распоряжения самим собой, диалогу «пси», жизни без пут и определенных обязательств. Остается еще вопрос об изнасиловани­ях. Во Франции в 1978 г. отмечено 1600 случаев изна­силования (3 случая на 100 000 населения), но число их, вероятнее всего, составляет около 8000 (верхняя цифра). В США, где произошло около 8000 изнаси­лований, «показатели» гораздо выше (29 случаев на 100 000). В большинстве развитых стран наблюдается рост числа изнасилований. Правда, невозможно уста­новить, обусловлено ли это возросшей сексуальной агрессивностью или же более снисходительным отно­шением к изнасилованным женщинам, позволяющим им более свободно заявлять о том, что они стали жерт­вами насильников: в Швеции за четверть века коли­чество изнасилований более чем удвоилось; в США оно увеличилось в 4 раза в период с 1957 по 1978 год. Зато вот уже в течение века все указывает на весьма ощутимое снижение сексуального насилия: количест­во изнасилований уменьшилось во Франции в 5 раз по сравнению с 1870 годом.¹ Несмотря на некоторый рост числа преступлений на сексуальной почве, мирный процесс персонализации продолжает смягчать поведе-

¹ Шесне Ж.-Ш. Там же. С. 181—188.

291

ние мужчин; увеличение количества изнасилований сопровождается отправкой в ссылку очень ограничен­ного круга лиц: с одной стороны, осужденные большей частью рекрутируются из групп, принадлежащих к ра­совым и культурным меньшинствам (в США почти по­ловину арестованных составляют негры); с другой сто­роны, нельзя игнорировать тот факт, что треть на­сильников, по крайней мере во Франции, являются рецидивистами.

Наконец, цивилизационный процесс коснулся и от­ношения к животным. Хотя законы с 1850 по 1898 годы позволяли преследовать за жестокое обращение с жи­вотными, известно, что они существовали только на бумаге, а в действительности такой вид насилия от­нюдь не был единодушно осуждаем. В XIX веке жесто­кость по отношению к животным на бойнях была по­всеместным явлением. Излюбленными развлечениями рабочих были бои животных, «они заставляли индю­ков танцевать на раскаленных добела металлических листах; засунув голубей в ящики таким образом, что­бы из них торчали головы, в них, как в мишени, броса­ли камни».¹ Целая эпоха отделяет нас от такого варвар­ства; в наши дни жестокое обращение с животными всеми осуждается; отовсюду звучат голоса протеста против охоты и боя быков, против условий содержа­ния скота, против отдельных научных экспериментов. Но нигде гуманизация так не заметна, как среди детей, которые (уникальный факт в истории) больше не по­лучают удовольствия от некогда распространенных за­бав, заключавшихся в том, чтобы мучить животных. Если модернистский индивидуализм сопровождался ростом сочувствия к своему ближнему, то характер-

¹ Зельден Т. История французских страстей (Zeldin T. Histoire des passions frangaises // Ed. Recherches, 1979. T. V. P. 180).

292

I;\'

ной особенностью постмодернистского индивидуализ­ма является сочувствие не только к представителям рода человеческого. Это сложное чувство следует при­писать психологизации индивида: по мере того, как он «персонализируется», границы, отделяющие человека от животного, стираются; всякое страдание, даже если его испытывает животное, становится невыносимым для человека, наделенного чуткой душой, который приходит в ужас при одной мысли о чьем-то страда­нии. Способствуя дальнейшему смягчению натуры ин­дивида, нарциссизм усиливает его восприимчивость ко всему, что происходит вне его; гуманизация нра­вов, которая продолжается, уживается с безразличием столь же систематическим. Свидетельством тому мно­жество животных, брошенных хозяевами во время

летних переездов.

Доказательством беспрецедентного оздоровления общества является тот факт, что в 1976 г, 96 % фран­цузов утверждали, что в течение месяца они ни разу не сталкивались ни с какими фактами насилия; боль­ше того, опрошенные заявляли, что в минувшем ме­сяце ни один из членов их семьи (87%), ни один из их знакомых (86 %) не подвергался никакому нападе­нию. Выходит, ни новая волна преступности, ни стыч­ки на стадионах или на субботних танцевальных ве­черах не должны затмевать фон, на котором они по­являются: физическое насилие в отношениях между индивидами наблюдается все реже, превращаясь в столкновения, сопровождаемые травмами разного ро­да. Это, однако, не мешает двум индивидам из трех полагать, что агрессивность в настоящий момент пре­вышает тот уровень, который существовал в недав­нем прошлом или в начале века. Известно, что во всех развивающихся странах чувство неуверенности в своей безопасности усиливается: во Франции 80 % населения остро чувствуют рост преступности; 73 %

293

^ГЧИЧ IlfU Н

признаются, что боятся идти домой пешком ночью; каждый второй опасается совершать ночью даже кратковременную поездку на автомобиле. В Европе, как и в США, борьба с преступностью стоит на пер­вом месте во всяких рейтингах и опросах обществен­ного мнения. Нужно ли, учитывая это расхождение между фактами и отношением к ним, считать факти­ческую небезопасность иллюзией, результатом мани­пулирования системой информации, к которой прибе­гают власти для нагнетания истерии с целью контроля над обществом в период идеологического кризиса и духовного вырождения? Но как и почему может эта «идеология» воздействовать на общество? Не обра­щать особого внимания на глубокие преобразования в гражданском обществе, на его отношение к насили­ям, которые в результате происходят. Ведь в действи­тельности неуверенность людей в их безопасности усиливается при любом тревожном факте, помимо всякого воздействия со стороны СМИ. Чувство тре­воги за собственную безопасность — это не резуль­тат чьей-то политики, это неизбежное следствие не­уверенности, незащищенности обывателя, про кото­рого говорят: «у страха глаза велики», который занят лишь своими проблемами, который возмущен репрес­сивной системой, по его мнению, пассивной и «черес­чур» милосердной. Обыватель привык находиться под постоянной защитой, его пугает насилие, о котором он прежде и слыхом не слыхивал: чувство незащи­щенности всякий день и болезненно вызывает в нем свойственная постмодернизму десубстанциализация. Нарциссизм, неотъемлемый от эндемического страха, создает собственный образ, напуская на себя гроз­ный вид, что лишь умножает спектр индивидуалисти­ческих рефлексов: это акты самозащиты, равнодушие к ближним, собственная замкнутость. А довольно зна­чительная часть жителей крупных городов уже пря-

294

чутся за бронированными дверьми и отказываются выходить вечером из дома; лишь 6 % парижан отклик­нутся ночью на призыв о помощи.

Любопытно отметить следующий факт. Мнение об уровне преступности усиливается, хотя в гражданском обществе уровень преступности падает. Между тем в кино, в театре, в литературе мы наблюдаем преувели­ченный интерес к сценам насилия, разгулу террора и зверств; никогда еще «искусство» не старалось вос­производить со всей реальностью жестокость —- жес­токость hi-fi: перешибленные кости, реки крови, кри­ки, обезглавливания, отрубленные конечности, акты оскопления. Таким образом, равнодушное общество уживается с «крутым» стилем, с представлением, кото­рое путает нас своей деланной свирепостью. Невоз­можно понять эту порнографию свирепости и садист­ской потребности в ней со стороны нашего утонченного общества; лучше отметим радикализм и самостоя­тельность взглядов с максималистской точки зрения. Жесткая форма не выражает импульсивности и не ком­пенсирует ее недостатка; тем более не описывает сущ­ность насилия постмодернистского периода, когда ей не противостоит никакой моральный закон, кото­рый следовало бы преступить. Остается бежать впе­ред, по спирали максимализма, оттачивая детали ради деталей, остается сверхреализм насилия, с единствен­ной целью — ошеломить, произвести фурор и сен­сацию.

Вот по чему можно судить об ухудшении положе­ния во всех сферах: в сексе (порнография, детская проституция, становящаяся все моложе: в Нью-Йорке насчитывается почти двенадцать тысяч подростков и детей до 16 лет, которые находятся в руках сугенеров), в области информации (неистребимая страсть к «пря­мым» репортажам), в наркомании (рост потребностей и увеличение доз «наркоты»), в увлечении звуком (по-

295

тттшж

тти

лмпяитияии

гоня за децибелами), в моде (панки, skinheads,¹ ко­жаны), в ритмике (рок), в спорте (допинг и чересчур интенсивная тренировка спортсменов; крайняя попу­лярность карате, женский бодибилдинг с его страстью к накачиванию мускулов). Отнюдь не являясь модой, зависящей от случая, эффект «крутизны» — следст­вие либеральных порядков, дестабилизации и распада личности, свойственного нарциссам, а также воз­действия юмора, который отображает его обратную, но, по существу, похожую сторону. На постепенное размывание моральных устоев, на бездушие сверх­индивидуализма следует ответная реакция в виде бессодержательного и безликого радикализма, повсе­дневных проявлений экстремизма. Экстремизм виден на каждом шагу, наступила пора знамений, злове­щий смысл которых от нас ускользает; мы видим лишь спецэффекты, «спектакль» в его чистом виде, его преувеличенную пустоту.

Преступления и суициды:

«крутое» насилие

С возникновением общества, главную роль в кото­ром играет процесс персонализации, картина преступ­ности не осталась неизменной. Если на протяжении XVIII и XIX веков имущественные преступления (ог­рабление квартир, кражи) и мошенничество (аферы и др.) во всех западных странах превышали количество преступлений против личности, то рост особо опасных преступлений намного их опередил. Налицо невидан­ное ранее явление: с 1963 по 1976 г. во Франции коли­чество hold-up² увеличилось в 65 раз, с 1967 по 1976 г.

¹ Бритоголовые — англ.

² Вооруженное ограбление — англ.

296

количество краж с применением оружия выросло в 5 раз, а количество вооруженных ограблений — в 20. Правда, начиная с 1975 года этот вид преступлений, похоже, застрял на одном уровне, и что касается абсо­лютных цифр, то они не слишком впечатляют. Тем не менее, вооруженные нападения составляют сегодня самую значительную категорию городских преступле­ний.

Если процесс персонализации смягчает нравы боль­шинства населения, то он ужесточает преступное по­ведение деклассированных элементов, поощряет дей­ствия громил, стимулирует крайние виды насилия. В результате изолированности индивида и дестабили­зации его положения, вызванного в особенности необ­ходимостью удовлетворять свои потребности, чего он, как правило, лишен, происходит эскалация насилия, связанного с добыванием денег, причем это явление ограничено определенным кругом индивидов, у кото­рых особенно выражена склонность к агрессии. В сто­лице Соединенных Штатов 7 % преступников, задер­жанных за четыре с половиной года, арестовывались в четвертый раз; причем эти 7 % предположительно от­ветственны за 24 % всех тяжких преступлений, совер­шенных за этот период.

В прежние времена особо опасные преступники были связаны с определенной прослойкой населения, занимавшейся сводничеством, рэкетом, контрабандой оружия и наркотиков; теперь мы являемся свидетеля­ми профанации или «депрофессионализации» пре­ступности, то есть появления новых видов насилия, и правонарушители, зачастую неизвестные полицейским службам, не имеют никакого отношения к «среде». Преступность, словно подхваченная круговоротом, рассеивается, утрачивает свои четкие очертания, гра­ницы классов и возрастов: в 1975 г. во Франции из 100 человек, арестованных за опасные преступления,

Характеристики

Список файлов статьи