Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 3)

Но если отразившиеся в «Стансах» надежды на то, что Николай, подобно Петру, будет способствовать просвещению и не станет «презирать» свою страну, могли опираться на уверения самого Николая, то другой призыв: «будь... памятью... незлобен» — намек на необходимость смягчения участи осужденных декабристов — уж никак не мог понравиться царю. Ведь тогда печатно утверждалось нечто совсем обратное — восхвалялось «милосердие» государя, который заменил четвертование пяти вождей восстания повешением, и т. п. Обобщая толки по этому поводу, фон Фок писал Бенкендорфу, что многие осуждают «снисхождение» членам тайных обществ, «находят, что следовало бы строже наказывать». В опубликованном докладе Николаю Верховного уголовного суда по делу декабристов решительно отклонялась возможность «милосердия»: «хотя милосердию, от самодержавной власти исходящему, закон не может положить никаких пределов, но Верховный уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени преступления столь высокие и с общей безопасностью государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны». О боязни выразить даже малейшее сочувствие осужденным говорится и в дошедших до нас мемуарах современников. Таким образом, намек на необходимость смягчения приговоров, вынесенных декабристам, был весьма смелым. При всем этом написание «Стансов» было трагической ошибкой Пушкина, к тому же неправильно воспринятой в передовых кругах русского общества как отход поэта от былых идеалов. На обвинения в «лести» царю он отвечал позднее в стихотворении «Друзьям»:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю...

Поэта, утверждал Пушкин, могли бы назвать льстецом, если бы он призывал царя презирать народ, подавлять просвещение и ограничивать «милость». Но в конце стихотворения, как и в «Стансах», вновь была выражена иллюзорная надежда, что поэт может стать чуть ли не наставником царя на путь истинный:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Тяжелые переживания Пушкина, узнавшего об отрицательной реакции прогрессивных кругов на стихотворения «Стансы» и «Друзьям», обостряли клеветнические слухи о мнимых «благодеяниях» и «милостях», оказанных ему царем. Так, в донесении фон Фока Бенкендорфу с удовлетворением упоминались подслушанные тайными агентами разговоры по поводу «особенного попечения государя об отличном поэте Пушкине». Передавали, что «Стансы» будто бы написаны Пушкиным не только по заказу свыше, но и «в присутствии государя, в кабинете его величества» (это опровергается черновиком «Стансов» с датой: 22 декабря 1826 года, Пушкин же был на приеме у Николая 8 сентября). Но «жужжанье клеветы лукавой» этим не ограничивалось: получила распространение гнусная эпиграмма, где поэт объявлялся ренегатом, который прежде «вольность проповедовал», а затем стал «придворным лизоблюдом». Конечно, все это не имело ничего общего с отношением к Пушкину действительных приверженцев «вольности», отношением передовой России, которая, сожалея по поводу появления стихотворений «Стансы» и «Друзьям», продолжала видеть в поэте свою надежду, властителя дум.

Чтобы лучше представить в какое время вернулся Пушкин в Москву после ссылки надо вспомнить историю. Точка отсчета - поражение восстания декабристов. Надежды и упования на возможность переустройства общественно- политической жизни целого поколения были расстреляны картечью 14 декабря 1925 года. За разгромом последовали аресты, осуждения, жестокие наказания всем «прикосновенным к заговору».

Времена, последовавшие за разгромом восстания, были ужасны. «Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа, - писал А. И. Герцен в статье « Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года».- Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние». Общество расслоилось. Многие из недавних либералов, людей прогрессивных, мыслящих, переметнулись на другую сторону, оказались вдруг ревностными служителями наследника престола. Герцен отмечал подлое и низкое рвение, с которым высшее общество спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей при первых же угрозах со стороны властей. Люди растеряли слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. « Русская аристократия уже не оправилась в царствование Николая…все, что было в ней благородного и великодушного, томилось в рудниках или в Сибири».

Была развернута борьба по искоренению вольнолюбия. Москва, по воспоминаниям современников поэта, наполнилась шпионами.

В такую атмосферу вернулся Пушкин после ссылки. Он не узнал общества - ни московского, ни петербургского. Поэт был оторван от лучших людей своего поколения. Многие из близких друзей и добрых приятелей томились в каторжных норах Сибири. Даже имен многих нельзя было произносить вслух. По возвращении из ссылки Пушкин продолжал раз­мышлять о трагедии декабризма и ее причинах, о роли и назначении поэта в новых исторических условия. Он признавал, что нужно считаться с реальностью, но это не означало для него смириться, отказаться от высокой миссии поэта — провидца и учителя. В стихотворении «Пророк» (1826) он выразил эти свои мысли о призва­нии поэта символическими словами:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Он покинул столицу безвестным юношей. Александр I преследовал его, но царю и в голову никогда не пришло бы пускаться с ним в личные объяснения. Ссылка Пушкина взволновала лишь литературные круги, друзья журили его тогда как провинившегося мальчика. Возвращение его было торжественно. Царь беседовал с ним дольше, чем с любым из своих сановников, и после аудиенции во всеуслышание назвал умнейшим человеком России. Общество, подавленное репрессиями, боясь выражать свое недовольство прямо, находило отдушину в тех восторгах, которые расточало возвращенному из ссылки поэту. Торжество Пушкина в Москве 1826 года было как бы противовесом только что прошедшим тягостным официальным торжествам, связанным с коронацией Николая. Пушкин находился на вер­шине славы. Престарелый В. В. Измайлов, в чьем журнале «Российский музеум» в 1815 году было опубликовано первое подписанное собственным име­нем стихотворение Пушкина, приветствовал его из подмосковной деревни, несколько архаически выра­жая общий восторг: «Завидую Москве. Она коро­новала императора, теперь коронует поэта».

Возвращение Пушкина из ссылки было воспринято как крупнейшее событие. Современник вспоминает о посещении Пушкиным Большого театра в Москве 12 сентября 1826 года: «...Пушкин вошел в театр, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторяющий это имя. Все взоры, все внимание обратилось на него. Публика глядела не на сцену, а на своего любимца-поэта. У разъезда толпились около него…». Во время гулянья под Новинским, по словам очевидца, «толпы народа ходили за славным певцом Эльбруса и Бахчисарая, при восхищениях с разных сторон: «Укажите! укажите нам его!» Поэтесса Е. П. Ростопчина так вспоминала о появлении Пушкина на этом гулянье:

Вдруг всё стеснилось, и с волненьем,

Одним стремительным движением

Толпа рванулась вперёд…

И мне сказали: «Он идёт!

Он, наш поэт, он, наша слава,

Любимец общий!..» Величавый

В своей особе небольшой,

Но смелый, ловкий и живой,

Прошел он быстро предо мной...

Пресса уделяла вернувшемуся из опалы немалое внимание. Только в московских журналах с 1826 по 1828 годы более двухсот раз упоминалось о Пушкине. Весть о возвращении Пушкина из ссылки, о том, что он уцелел после разгрома декабристского восстания, вызывала радость самых разнообразных слоев общества, так или иначе оставшихся в оппозиции к самодер­жавию. Дельвиг сообщал Пушкину из Петербурга, что у него даже «люди», то есть дворовые, услышав новость о Пушкине, прыгали от радости. В. В. Измайлов писал, что Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса; но москвитяне — не римляне и Кремль — не Капито­лий.

Одной из первых забот возвращенного поэта стала мысль о консолидации литературных сил. Еще в Ми­хайловском он думал об объединяющем все талант­ливое журнале. Теперь он вернулся к этой мысли. Однако реализация планов встретила ряд трудностей: русская литература понесла значительные потери, потеряв в результате правительственных репрессий, ряды пи­сателей одного с Пушкиным поколения поредели, — необходимо было налаживать связи с литературной молодежью. И делать это надо было именно в Москве: петербургская словесность понесла наиболь­шие потери, и центр литературы временно перемес­тился в Москву.

Молодая московская литература второй половины 1820-х годов группировалась вокруг двух центров. Первый — журнал «Московский телеграф», издавав­шийся молодым и энергичным литератором Н. А. По­левым с помощью давнего друга Пушкина П. А. Вя­земского. Полевой - талантливый самоучка из куп­цов — был решительным поборником романтизма, которому старался придать радикальную политиче­скую окраску. Литературная программа Полевого казалась Пушкину дилетантской. Надеяться, что По­левой откажется от своей, весьма определенной платформы, не приходилось, а Пушкин хотел связать себя с журналом, на курс которого он мог бы ока­зывать определяющее влияние. В этом отношении сближение с «Московским телеграфом» было бес­перспективным.

Другой литературный центр составляла группа молодых литераторов, связанных с философским кружком «любомудров»: Д. Веневитинов, С. Шевырев, М. Погодин, В. Одоевский, И. Киреевский и др. Все они — выученики Московского универси­тета, младшие братья декабристов, погрузившиеся в изучение немецкой эстетики и пропагандировавшие сочинения немецких романтиков. Свой философский кружок они распустили в период последекабрьских репрессий. Пушкин надеялся, что теоретические раз­ногласия не помешают ему направить этих юных литераторов по желаемому ему руслу. Любомудры представляли собой новый и непривычный для Пушкина тип молодежи: умеренные в политике, преданные кабинетным занятиям, привычные к систематическому умозрению, серьезные и молчаливые, они заслужили в Москве кличку «архивных юношей» (по службе в Архиве министерства иностранных дел). В идеях любомудров вызревали как будущие мнения кружка Белинского — Станкевича, так и основы зав­трашних концепций славянофилов. Пушкин с инте­ресом приглядывался к этой молодежи, хотя внут­ренне оставался ей чужд.

С восхищением были встречены в передовом кругу Москвы новые произведения поэта. Встреча произошла 12 октября 1826 - года на квартире у Веневитинова. Пушкин читал еще не опубликованного «Бориса Годунова», песни о Степане Разине, недавно написанное добавление к «Руслану и Людмиле» - «У лукоморья дуб зеленый...». Вот как описывает Погодин это чтение: «Пред­ставьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его поэм, только что напечатанных — «Руслана и Люд­милы», «Кавказского пленника», — и в особенности мел­ких стихотворений, каковы: «Празднество Вакха», «Де­ревня», «К домовому», «К морю», которые просто при­вели в восторг всю читающую публику, особенно нашу молодежь, архивную и университетскую. Пушкин пред­ставлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность. Он обещал прочесть всему на­шему кругу «Бориса Годунова», только что им кончен­ного. Можно представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец настало это вожде­ленное число. Октября 12 числа поутру спозаранку мы собрались все к Веневитинову и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. Наконец в двенадцать часов он явился. Надобно представить себе самую фигуру Пушкина. Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человек, с длинными, несколько курча­выми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с поры­вистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Державина, Ломоносова, Хераскова, Озерова, которых мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков, строгий классик. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и вместе с тем – поэтическую, увлекательную речь! Это был распев, завершенный французской декламацией.

Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков: «Да ниспошлет покой его душе, страдающей и бурной»,— мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы подни­мались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, по­здравления. «Эван, эвое, дайте чаши!» Явилось шам­панское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь! Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь, так был потрясен весь наш орга­низм».

Из-за цезурных осложнений трагедия «Борис Годунов» вышла в свет лишь в 1831 году. Встречена была уже менее восторженно.

Узнав о планах московской молодежи издавать журнал, Пушкин поделился своими намерениями, и было решено объединить усилия. 24 декабря со­стоялся торжественный обед у Хомякова, которым отметили рождение нового журнала. С начала 1827 года журнал, названный «Московским вестни­ком» (явное соединение названий двух знаменитых журналов Карамзина, выходивших в Москве: «Мос­ковский журнал» и «Вестник Европы»), начал вы­ходить. Пушкин рассчитывал на ведущую роль этого издания, а также и на значительные материальные выгоды (редакция должна была выплачивать ему за участие 10000 в год). Пушкин активно поддерживал журнал, опубликовав в нем сцены из «Бориса Годунова», отрывки из «Евгения Онегина» и ряд стихотворений («Чернь», «Стансы», «Пророк», «Поэт» и др.). Однако в целом опыт сотрудничества в «Московском вестнике» оказался неудачным: жур­нал ориентировался на читательскую элиту, число читателей быстро падало, отсутствие боевой критики препятствовало широте литературного звучания. Коммерческий успех журнала был ниже всех ожи­даний. Пушкин рано почувствовал разочарование, Уже 2 марта 1827 года он писал Дельвигу: «Ты пеняешь мне за Московский вестник) — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее, да что делать? собрались ребя­та теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое. Я «го­ворю : «Господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщен­ных уже положительными познаниями, но мы...» (.XIII, 32).

Неудачный опыт сотрудничества в «Московском вестнике» обнаружил, что между Пушкиным и мо­лодым поколением литераторов стали возникать труд­ности и взаимное непонимание. Одновременно выяс­нилось, что читательские требования к журналу не совпадали с представлениями издателей. «Московский телеграф» Полевого имел несравнимо худшую лите­ратурную часть и не мог похвастаться громкими именами сотрудников. Однако у него был боевой отдел критики, обеспеченный статьями Вяземского и самого Полевого, и это принесло ему победу над «Московским вестником». Планы Пушкина оказать организующее воздействие на развитие современной ему литературы во второй половине 1820-х годов окончились неудачей.

Характеристики

Список файлов сочинения