Gonchtarov (638463), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Посмотрите на портрет Гончарова. У него то, что немецкие физиономисты
(напр., Piderit {26} “Mimik u. Physiognomik”, Detmold {Пидерит. Основы
мимики и физиогномики. Детмольд (нем.).}, 1886, 64, 186) называют
Schlafriges Auge {Заспанными глазами (нем.).}. Это лицо созерцателя по
преимуществу. Два раза - в Райском-ребенке и старике Скудельникове - поэт
дает нам заглянуть в область созерцательных натур.
Вот неопытный созерцатель-ребенок (IV, 51, 99):
...он прежде всего воззрился на учителя, какой он, как говорит, как
нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся
на животе его сердоликовую печатку, потом заметил, что у него большой палец
правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха. Потом
осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски
вогнуты в середину головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось
вперед, там вон у двоих, увидал у одного справа, у другого слева, на лбу
растут волосы вихорком и т. д., всех заметил и изучил - как кто смотрит.
Один с уверенностью глядит на учителя, просит глазами спросить себя, почешет
колени от нетерпения, потом голову. А у другого на лице то выступает, то
прячется краска: он сомневается, колеблется. Третий упрямо смотрит вниз,
пораженный боязнью, чтоб его не спросили. Иной ковыряет в носу и ничего не
слушает. Тот должен быть ужасный силач, а этот черненький - плут; и доску,
на которой пишут задачи, заметил, даже мел и тряпку, которою стирают с
доски. Кстати, тут же представил и себя, как он сидит, какое у него должно
быть лицо, что другим приходит на ум, когда они глядят на него, каким он им
представляется?
• О чем я говорил сейчас? - вдруг спросил его учитель, заметив, что он
рассеянно бродит глазами по всей комнате.
К удивлению его. Райский сказал ему от слова до слова, что он говорил,
• Что же это значит? - дальше спросил учитель. Райский не знал: он так
же машинально слушал, как и смотрел, и ловил ухом только слова.
Для творчества Гончарова такая впечатлительность была определяющей
силой.
Но здесь нет еще настоящего созерцания.
Вспоминается рядом тот некрасивый, но характерный портрет, который он с
такой самоотверженной объективностью нарисовал с самого себя в беллетристе Скудельникове («Литературный вечер», VIII. 11-12):
Сосед их, беллетрист Скудельников, как сел, так и не пошевелился в
кресле, как будто прирос или заснул. Изредка он поднимал апатичные глаза,
взглядывал на автора и опять опускал их. Он, по-видимому, был равнодушен и к
этому чтению, и к литературе - вообще ко всему вокруг себя...
Скудельников молчал все время, но зато он казался единственным
созерцателем и наблюдателем: он выбрал из окружающего все впечатления, какие
стоило получить, дополнив, подчеркнув или усилив ими те типические
представления, которые он получал раньше из светских гостиных и из
литературных кружков.
В Скудельникове, этой смешной, точно гипнотизированной фигуре мы видим
своего рода приспособление очень впечатлительного человека, который живет
главным образом созерцанием. В душе его в это время, верно, происходит
сложная работа, идет подбор впечатлений в уме: путем апперцепции дополняются
и видоизменяются те комбинаторные представления, которые мы привыкли
называть типами. Покой здесь - необходимое условие: ажитация, позирование,
развлечение, собственное активное участие в сцене - все это должно повредить
поэтическому творчеству на первой его ступени.
Гончаров говорил, что типы давались ему почти даром. Не эту ли невидную
работу созерцания называл он даром. Не оттого ли и писал он сравнительно
редко и писать начал поздно, что не всегда была под рукой правильная
обстановка. Не одна служба да развлечения мешали; молодость мешала, избыток
сил мешал созерцанию, а значит, и творчеству.
Пойдем дальше.
Гончаров не любил слишком сильных впечатлений. Океан он честит и
скучным, и соленым, безобразным и однообразным (VI, 98-99).
Вслед за ослепительной картиной жирной тропической природы, покидая Анжерский рейд, он говорит:
Прощайте, роскошные, влажные берега, дай бог никогда не возвращаться
под ваши деревья, под жгучее небо и на болотистые пары! Довольно взглянуть
один раза жарко и как раз лихорадку схватишь (VI, 319).
У него совсем нет картин болезни: его поэзии, чуждой всего резкого, не
знакомы ни жгучие страдания, ни резкие порывы. Он проходит без описания
горячку Обломова, она приходится в промежутке между двумя частями романа.
Болезнь Веры так легко разрешается благотворным появлением бабушки. Но едва
ли зато какой-нибудь русский романист так хорошо, так тонко обрисовал
мнительность, эту болезнь воображения. Для Тита Никоновича мнительность
стала почти содержанием жизни, и Обломов все носится с своим ожирением
сердца. Печаль, эту болезнь души, Гончаров любит смягчать, чтоб она была ни
жгучей, ни резкой: вспомните бедняка Козлова {27}, у которого жена уехала, -
он грустит, но живет надеждой, что неверная вернется. Резкие выходки в
романах Гончарова очень редки. Обломова он допустил до одного сильного
движения: на 500-й странице романа он дает пощечину негодяю Тарантьеву,
который заслужил ее чуть ли не на 20-й. Самое патетическое место в «Обрыве»
- энергичная расправа с Тычковым - не вполне удалось: слишком уж тяжелая
выдвинута артиллерия, и бабушка проявляет чересчур много пафоса против
грубого и зазнавшегося вора.
Вообще Гончаров избегает быстрых и резких оборотов дела. Тушин сломал
свой хлыст заблаговременно и в объяснении поражает Марка более изящной
сдержанностью (причем, однако, деревья трещат). Штольц и бабушка, как deus
ex machina {Бог из машины (лат.).}, являются как раз вовремя: порядок
водворяется сам собою, и разные негодяи прячутся по щелям.
Страдания в изображении Гончарова мало трогают. Когда в «Обрыве» Наташа
умирает в чахотке, у читателя остается такое впечатление, что ей так и
подобало умереть. Недаром сам поэт в своих признаниях характеризует ее
следующими словами:
...это райская птица, которая только и могла жить в своем раю, под
тропическим небом, под солнцем, без зим, без ветров, без хищных когтей {28}
(VIII, 252).
Неужто Борис Павлович Райский виноват, что он не мог дать бедной
девушке ни тропического неба, ни райских цветов? Страдания Татьяны Марковны
Бережковой, когда она вдруг прониклась сознанием своего греха и неизбежности
возмездия, - эти страдания сам Гончаров назвал признаком величия души.
Не знаю, то ли потому, что они обнаруживаются в несколько
навуходоносоровской форме (бабушка без устали бродит по полям), то ли
потому, что самый источник их нам неясен, но страдания эти не трогают. Это
что-то вроде кровопускания.
Мучения Веры, - но они так воспитательны, даже благодетельны, она точно
обновляется после пережитого горя. Стоит ли говорить о страданиях Адуева, о
страданиях Райского оттого, что он не может покорить всех красивых женщин,
перед которыми блещет, или о мучениях Ольги из-за того, что Обломов все еще
не побывал в приказе и не написал в Обломовку. Два раза рисует Гончаров
настоящую тоску - это в жене Адуева-дяди и в Ольге Штольц, - с этим
подтачивающим живую душу чувством неудовлетворенности поэт так их и
покидает: он не певец горя. Зато ни негодяи, ни дураки Гончарова не
оскорбляют читателя. Первые посрамляются, вторые одурачиваются. Все эти
Тарантьевы, Тычковы так покорно уползают в свои щели. Или сравните Полину
Карповну Крицкую, ну хоть с гоголевской «дамой приятной во всех отношениях».
Там чуется горечь от пустомыслия и пошлости жалкой сплетницы, Полина
Карповна с ее «bonjour» и глупостью просто забавна. Недаром сам Райский
говорит про нее: «она так карикатурна, что даже в роман не годится».
Во всей поэзии Гончарова нет мистического щекотания нервов, даже просто
страшного ничего нет.
Вспомните «Вия», вспомните изящную психологию страха в тургеневском
«Стучит». Ничего подобного у Гончарова. Тургенев пошел купаться и напугался
на десятки лет. Гончаров свет объехал и потом ничего страшного не рассказал.
В поэзии Гончарова даже смерти как-то нет, точно в его благословенной Обломовке:
В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что
насильственной, даже естественной смертью.
А если кто от старости или какой-нибудь застарелой болезни и почил
вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому
необыкновенному случаю.
Тургенев, Толстой посвятили смерти особые сочинения. У Толстого страх
смерти повлиял на все мировоззрение. А вспомните рядом с этим, как умирает у
Гончарова Обломов. Мы прочли о нем 600 страниц, мы не знаем человека в
русской литературе так полно, так живо изображенного, а между тем его смерть
действует на нас меньше, чем смерть дерева у Толстого или гибель локомотива
в «La bete humaine» {30} {»Человек-зверь» (фр.).}. Когда-то Белинский сказал
про Гончарова и его отношения к героиням: «он до тех пор с ней только и
возится, пока она ему нужна» {29}. Так было и с Обломовым. Он умер, потому
что кончился, потому что Гончаров исчерпал для нас всю его психологическую
сущность, и он перестал быть нужным своему творцу.
Гончаров любил порядок, любил комфорт, все изящное, крепкое, красивое.
Вспомните классическую характеристику англичан и их культуры во «Фрегате
Паллада» или параллель между роскошью и комфортом. Комфорт был для Гончарова
не только житейская, но художественная, творческая потребность: комфорт для
него заключался в уравновешенности и красоте тех ближайших, присных
впечатлений, которыми в значительной мере питалось его творчество.
Гончаров неизменный здравомысл и резонер. Сентиментализм ему чужд и
смешон. Когда он писал свою первую повесть «Обыкновенную историю», адуевщина
была для него уже пережитым явлением.
В Обломове он дал этому душевному худосочию следующую точно
вычеканенную характеристику:
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частью с
черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи»,
дев, с неведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то
вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются
внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятью, иногда
падают в обморок (II, 72).
Резонеров у Гончарова немало: Адуев-дядя, Аянов (в «Обрыве»), Штольц (в
«Обломове»), бабушка (в «Обрыве»). Между резонерами есть только один вполне
живой человек - это бабушка.
Резонерство Гончарова чисто русское, с юмором, с готовностью и над
собой посмеяться, консервативное, но без всякой деревянности, напротив,
сердечное, а главное, без тени самолюбования.
Такова бабушка - для нее все решается традицией, этим коллективным
опытом веков, - она глубоко консервативна, но сердце ее полно любви к людям,
и это мешает иногда последовательности в ее суждениях и поступках. У нее нет
дерзкой самонадеянности резонеров деревянных, нет и их упорства: когда она
признает, что Борюшка прав, она становится на его сторону, хотя он и
порченый. Когда ее мудрость оказывается слаба перед непонятным для нее
явлением Вериного падения, она попросту, по-человечески горюет, склонив
седую голову перед новой и мудреной напастью.
II
В числе терминов, усвоенных критикой, чуть ли не самый ходячий - это
слово тип. Школьная наука со своими грубыми приемами особенно излюбила этот
термин. Тип скупца - Плюшкин, тип ленивца - Обломов, тип лгуна - Ноздрев.
Ярлыки приклеиваются на тонкие художественные работы, и они сдаются на
рынок. Там по ярлыкам узнает их каждый мальчишка... Вот фат, вот
демоническая натура и т. п. рыночные характеристики. На этих ярлыках
строятся и разыгрываются бесконечные вариации. То мысль критика,
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
