Gonchtarov (638463), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

порой в его психическом анализе Свидригайлова от Раскольникова, Ивана

Карамазова от Смердякова.

Достоевский был особенно смел в изображении зла, и именно чтоб показать

его исконное бессилие. Кому не бросалась в глаза его наклонность выставлять

своих героев и героинь не только в самых непривлекательных костюмах

публичных женщин, убийц, шулеров и т. п., но придумывать специально

гнуснейшие положения, ядовитейшие козни и среди них заставлять людей с

затемненной совестью обнаружить присутствие высшего начала, бога в их душе.

Вспомните сцену Дмитрия с Катериной Ивановной, Свидригайлова с Дунечкой.

Другой путь - это известный путь от Ювенала {16} и Персия {17} до Барбье

{18}, Пруса {19}, Салтыкова. Он достаточно иллюстрирован, и я на нем не

останавливаюсь. Третьим путем шел у нас Писемский: пессимист и циник по

натуре, он холодно и серьезно разбирает перед нами все мелочное, завистливое

в человеке, вещей душевный сор: это его не пугает, потому что он ничего

более и не ожидает встретить. Путь этот отмечен гением Золя. Четвертый путь

имеет наиболее представителей в Англии: это диккенсовский оптимизм с

наказанным, обузданным злом, без всякой грязи, с мягкой, вдумчивой

обрисовкой характеров. К этому типу примыкало и творчество Гончарова. Я уже

говорил, что Гончаров был разборчив на впечатления. Душа его точно

свертывалась от прикосновения к темным сторонам жизни. Зато упорно и прочно

нарастали в ней приятные впечатления, и из них медленно и грузно слагались

его скульптурные образы. Это была осторожная, флегматичная и консервативная

натура. Созерцатель по преимуществу, Гончаров и дорожил особенно обстановкой

созерцания: к новой жизни он не спешил, не ввязывался в мир непривычных

ощущений, но зато держался цепко за любимые впечатления; он бережно выбирал

их из наплывающей отовсюду жизни, созидал из них приятную для себя

обстановку и углублял свой поэтический запас новыми наслоениями. Под

экватором и в светской гостиной - все равно - Гончаров ищет не новых

ощущений: он лишь соглашает свои привычные впечатления с новыми и смотрит,

как это старое выглядит под новым солнцем. В долгом плавании, среди

беспрерывно сменявшихся горизонтов, Гончаров нигде не дает необычному и

изумительному затереть в душе близкое, покорить душу силой своей красоты и

оригинальности. Он цепко держится и на океане за свой русский мирок: дед,

каюта, вестовой, купающиеся матросы, щи. Вспомните, как легко и охотно

переходит Гончаров от чужеземных картин к своим (он их всегда возит в

сердце, и они у него вечно просятся под перо): пусть порой чуется вам и

насмешка, и поучение, а все же у берегов Англии кисть поэта с любовью рисует

русский помещичий быт; говоря об испанской лени, он вспоминает и русскую и

рад бы их сочетать: что бы, мол, вышло? Или припомните отрывки из его письма

с мыса Доброй Надежды (VI, 159):

«Смотрите, - говорили мы друг другу, - уже нет ничего нашего, начиная с

человека, все другое: и человек, и платье, и обычай. Плетни устроены из

кустов кактуса и алоэ: не дай бог схватиться за куст - что наша крапива!..»

И камень не такой, и песок рыжий, и травы странные: одна какая-то

кудрявая, другая в палец толщиной, третья бурая, как мох, та дымчатая. Пошли

за город по мелкому и чистому песку на взморье: под ногами хрустели

раковинки. - «Все не наше, не такое», - твердили мы, поднимая то раковину,

то камень. Промелькнет воробей - гораздо наряднее нашего, франт, а сейчас

видно, что воробей, как он ни франти. Тот же лет, те же манеры и так же

копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге. И ласточки, и

вороны есть, но не те: ласточки серее, а ворона чернее гораздо. Собака

залаяла, и то не так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает.

Или встречаются они с черной женщиной.

В самом деле - баба. Одета, как наши бабы; на голове платок, около

поясницы что-то вроде юбки, как у сарафана, и сверху рубашка; и иногда

платок на шее, иногда нет {20} (VI. 160).

Если требования в плане романа - это «сознательное» творчество,

которого он так чурался, - натолкнут его на чуждый мир, он вяло тянет нить

романа и потом сознается сам (например, говоря о начале «Обломова» и

«Обрыва»), что пришлось выдумывать, сочинять, и смиренно склоняет голову под

заслуженные упреки {21}. От салонного разговора графа в «Обыкновенной

истории» он рад перейти к деревенскому ужину с беседой о поросенке и огурце;

от умных разговоров Обломова с чиновниками и литераторами - к лежанке

Захара, которая уходит корнями, может быть, еще в детские впечатления. Его

тяготит гостиная Беловодовой, но как развертывается художник, уйдя из этой

гостиной в сад Татьяны Марковны Бережковой, на крутизны нагорного волжского

берега, к Марфинькиным утятам, к желтоглазой Марине и деревенскому

джентльмену Титу Никонычу, в котором он с любовью рисовал самый дорогой

образ из своего детства и юности.

Но Гончаров был не только бессознательный, инстинктивный оптимист:

оптимизм входил в его поэтическое мировоззрение.

Высказывать своих мыслей в отвлеченной форме Гончаров не любил. Он

искал, чтобы эти мысли вросли в образ. Начнет писать критическую статью об

игре Монахова в «Горе от ума» {22}, а рука рисует абрис Чацкого; хочет

высказать свое мнение о Белинском {23}, а пишет его портрет. Зато

действующие лица Гончарова несомненно часто высказывают его мысли.

В 1-й части «Обломова» герой разражается следующей тирадой против

обличений в поэзии; разговаривает он с литератором Пенкиным.

• Нет не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов. - Изобрази вора,

да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой

хотите писать! - почти шипел Обломов, - вы думаете, что для мысли не надо

сердца. Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку,

чтоб поднять его, или горько заплачьте над ним, если он гибнет, а не

глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с

собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он,

улегшись снова покойно на диван...

Или дальше:

• Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно

Обломов, встав перед Пенкиным, - это значит забыть, что в этом негодном

сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все

человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга

человечества, из лона природы, из милосердия божия? - почти крикнул он с

пылающими глазами.

• Вон куда хватили! - в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.

Обломов увидел, что он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту,

зевнул и медленно лег на диван.

Эти мысли теоретически развил потом Гончаров в статье «Лучше поздно,

чем никогда».

Тонкая художественная работа приучила Гончарова быть осторожным. и

деликатным с «человеком» , а его творчество прежде всего стремилось к

познанию и справедливости. Лучшею характеристикой его деликатного обращения

с человеческой личностью могут служить «Заметки о Белинском».

Рассказывает он, например, как Белинский напал на него из-за Жорж Санд.

• Вы немец, филистер, а немцы ведь это семинаристы человечества! -

прибавил он.

• Вы хотите, чтоб Лукреция Флориани, эта женственная страстная натура,

обратилась в чиновницу.

Разумеется, Гончаров ничего подобного не говорил; он восставал только

против сравнения Лукреции с богиней.

Посмотрите рядом с этим, как объясняет Гончаров часто обидные парадоксы

и резкие приговоры Белинского.

Ему снился идеал женской свободы, он рвался к нему, жертвуя

подробностями» впадая в натяжки и противоречия даже с самим собою, лишь бы

отстоять этот идеал, чтобы противные голоса не заглушили самого вопроса в

зародыше (VIII, 192-193).

А вот воспоминания о спорах с Белинским:

Я не раз спорил с ним, но не горячо (чтоб не волновать его), а скорее

равнодушно, чтоб только вызвать его высказаться, - и равнодушно же уступал.

Без этого спор бы никогда не кончился или перешел бы в задор, на который,

конечно, никто из» знавших его никогда умышленно бы не вызвал (ibid., 191).

Или вспомните, какою тонкой и дружеской кистью он обрисовал самолюбие Белинского:

Как умно и тонко высказывалось оно [самолюбие] у Белинского - именно в

благодарной симпатии к почитателям его силы... {24}

Но все это говорилось по поводу исключительной натуры. Заглянем; в

среду людей более обыкновенных.

В его воспоминаниях на первом плане стоит симпатичная фигура Якубова,

его крестного отца и воспитателя. В эту личность уходят корни гончаровской

поэзии и мировоззрения: здесь он полюбил это гармоническое соединение

старого с новым; здесь прельщала и любовь к знанию, и гуманность, и

джентльменство, и независимость, и снисходительность к людским недостаткам,

и величавое спокойствие.

По-видимому, здесь место для некоторой идеализации, для этой лирической

дымки. Нет, Гончаров осторожен с «человеком», его симпатия и любовь к

человеку оскорбилась бы от прикрас. И вот на Якубова льются лучи

гончаровского юмора.

• Человек побежит в обход по коридору доложить - «Владимир Васильевич»,

скажет он, или: «граф Сергей Петрович». Якубов вместо ответа энергически

молча показывает человеку два кулака.

Между тем гость входит сам:

• А! граф Сергей Петрович, милости просим! - радушно приветствует его

моряк, - садитесь вот здесь! Эй, малый! - крикнет человеку, - скажи, чтоб

нам подали закуску сюда, да позавтракать что-нибудь (IX, 67).

Или дает он крестнику белые перчатки для бала.

• Да это женские, длинные, по локоть, - сказал я, - они не годятся!

• Годятся, вели только обрезать лишнее, - заметил он.

• Да откуда они у вас?

• Это масонские, давно у меня лежат: молчи, ни слова никому! - шептал

он, хотя около нас никого не было (ibid., 76).

Характерно для творчества самого Гончарова отношение Якубова к

взяточникам:

• Хапун, пострел! - говорил Якубов при встрече с таким судьей и быстро

перекидывался на другую сторону линейки, чтоб не отвечать на поклон (ibid.,

93).

Мастерски очерчена в воспоминаниях Гончарова фигура губернатора

Углицкого: жаль, что эскиз так эскизом и остался и не вошел в крупное

произведение.

Для характеристики гончаровского отношения к людям всего интереснее

следующее место в обрисовке Углицкого. Речь идет о рассказах Углицкого:

• Иногда я замечал при повторении некоторых рассказов перемены,

вставки. Оттого полагаться на фактическую верность их надо было с большой

оглядкой. Он плел их, как кружево. Все слушали его с наслаждением, а я,

кроме того, и с недоверием. Я проникал в игру его воображения, чуял, где он

говорит правду, где украшает, и любовался не содержанием, а художественной

формой его рассказов.

Он, кажется, это угадывал и гнался не столько за тем, чтобы поселить в

слушателе доверие к подлинности события, а чтобы произвести известный эффект

• и всегда производил {25}.

Гончаров не очернил Углицкого: благодаря своему вдумчивому отношению к

людям и справедливости он дал нам возможность выделить эту индивидуальность

из десятка подобных Углицких.

В какую живую ткань далее в рассказе того же Углицкого из его молодости

перемешано доброе и злое. Два закадычных приятеля устроили взаимные

сюрпризы: один проиграл деньги, присланные другому из дому, где они были

еле-еле сколочены, другой заложил в отсутствие приятеля все его ценные вещи,

и оба простили друг другу.

Сколько в этом наивном коммунизме перемешалось и пошлого, и высокого, и

как деликатно разбирает перед нами поэт эти нити. Говоря о Белинском,

Гончаров прилагает к нему слова George Sand: “On ne peut savoir tout, il

faut se contenter de comprendre” {Жорж Санд: “Нельзя знать все, достаточно

понимать» (фр.).}.

Не были ли эти слова и его собственным девизом? Гончаров любил покой,

но это не был покой ленивца и сибарита, а покой созерцателя. Может быть,

поэт чувствовал, что только это состояние и дает ему возможность уловить в

жизни те характерные черты, которые ускользают в хаосе быстро сменяющихся

впечатлений. Такой покой любил и Крылов. Он переживал в нем устои своих

образов.

Характеристики

Список файлов сочинения