Gonchtarov (638463), страница 4
Текст из файла (страница 4)
прицепившись к черте, грубо бросающейся в глаза поверхностному наблюдателю,
начертывает характеристику человека, исходя из ярлыка, на нем выставленного.
То актер шаржирует изображение, опять-таки исходя из основной типической
черты. (Давно ли перестали быть карикатурами и «Ревизор» и «Горе от ума»?)
То шаржирует тип романист-подражатель.
Художественный тип есть очень сложная вещь.
Прежде всего мы различаем в нем две стороны: 1) это комбинаторное
представление из целого ряда однородных впечатлений: чем разнороднее те
группы, тем богаче галерея типов; чем больше впечатлений слагается в один
тип, тем сам он богаче; 2) в художественный тип входит душа поэта
многочисленными своими функциями, - в тип врастают мысли, чувства, желания,
стремления, идеалы поэта. Таким образом, элементы бессознательные, пассивные
сплетаются с активными и дают тонкую сеть, представляющую для нас столько
сходства с живыми тканями природы.
Мы как бы смотрим в соединенные трубки стереоскопа на два изображения
на плоскости, и душа создает иллюзию трех измерений. В типе часто
преобладает та или другая сторона. Вот, например, типы Островского, Потехина
{31}, Глеба Успенского: какой-нибудь Тит Титыч Брусков {32}, в нем вы
чувствуете преобладание пассивного, материального, эпического элемента над
лирическим, сознательным. Возьмите рядом Печорина - это тип чисто
лирический, его материальное содержание, бытовое, национальное легко
исчерпывается.
В типах Гончарова эпическая и лирическая сторона, обе богаты, но первая
преобладает.
Разбор художественных типов Гончарова особенно труден по двум причинам:
1) лиризм свой Гончаров по возможности сглаживает; 2) он скуп на изображение
душевных состояний и описывает чаще всего то, что можно увидеть и услышать.
Как в лирике поэта мы ищем центра, преобладающего мотива, так в
романическом творчестве среди массы типических изображений мы ищем типа
центрального. У большей части крупных поэтов есть такие типы-ключи: они
выясняют нам многое в мировоззрении автора, в них частично заключаются
элементы других типов того же поэта. У Гоголя таким типом-ключом был
Чичиков, у Достоевского - Раскольников и Иван Карамазов, у Толстого - Левин,
у Тургенева - Рудин и Павел Кирсанов. Тут дело не в автобиографических
элементах, конечно, а в интенсивности душевной работы, отразившейся в данном
образе.
У Гончарова был один такой тип - Обломов.
Обломов служит нам ключом и к Райскому, и к бабушке, и к Mapфиньке, и к
Захару.
В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем,
здесь и грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и
проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных и мировых
элементах.
«Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы беллетристы,
• говорит Гончаров, - только разрабатываем завещанный ими материал» {33} (8,
217).
«От Гоголя и Пушкина еще недалеко уйдешь в литературе» {34}, - говорит
он в другом месте.
Но как своего учителя называет он одного Пушкина. «Гоголь, - говорит
он, - на меня повлиял гораздо позже и меньше: я уже писал сам, когда Гоголь
еще не закончил своего поприща» (218).
Нет повода теперь, по поводу Обломова, входить в рассмотрение степени и
формы пушкинского влияния. Но нам вполне понятно, отчего Гончаров отобщал от
себя Гоголя. Мы уже знаем, как чуждался Гончаров лиризма, а у Гоголя лиризм
проник во все фибры его поэтического существа и мало-помалу отравил его
творчество: оно оказалось слишком слабо, чтоб создать поэтические
олицетворения для всех волновавших поэта чувств и мыслей. Лиризм, который
придал столько неотразимого обаяния «Запискам сумасшедшего», «Шинели», уже
нарушил художественность творчества во 2-й части «Мертвых душ», где Гоголь
творил людей, так сказать, лирически, и, наконец, он же вызвал ослабевший и
померкший ряд туманных, риторических и горделиво фарисейских сочинений, в
виде его знаменитой «Переписки с друзьями».
Гончаров не переживал тяжелой полосы гоголевского самообнажения и
самобичевания, он не терял ни любви к людям, ни веры в людей, как Гоголь. В
жизни его были крепкие устои и из них главным была любовь к жизни и вера в
медленный, но прочный прогресс. Эти коренные различия в обстановке
творчества обусловили в Гончарове отобщение от Гоголя. Но уйти от него в
материальной, эпической стороне своих типов он, конечно, не мог.
Крупные поэтические произведения окрашивают явления жизни на большом
пространстве.
Для Гоголя крепостная Россия была населена еще Простаковыми и
Скотиниными, для Гончарова ее населяли уже Коробочки, Собакевичи, Маниловы.
Наблюдения Гончарова невольно располагались в душе по определенным,
поставленным Гоголем, типам. Гоголь дал прототип Обломовки в усадьбе
Товстогубов. Он неоднократно изображал и мягкую, ленивую натуру, выросшую на
жирной крепостнической почве: Манилов, Тентетников, Платонов. Корни Обломова
сюда, по-видимому, и уходят. Впрочем, из этих трех фигур законченная и
художественная одна - Манилов; Тентетников и Платонов - это только эскизы, и
потому сравнивать их с Обломовым совсем неправильно. Кроме того, в
Тентетникове и Платонове преобладающая черта - это вечная скука,
недовольство, чуждые Обломову. Обломов, несомненно, и гораздо умнее
Манилова, и совершенно лишен той восторженности и слащавости, которые в
Манилове преобладают.
Не раз, и помимо «Мертвых душ». Гоголь предвосхищал обломовщину:
например, мимоходом в анекдоте о Кифе Мокиевиче {35}, бесплодном и праздном
резонере. Я даже думаю, что добролюбовский этюд «Что такое обломовщина?» во
многих своих чертах гораздо более примыкает к этому гоголевскому эпизоду,
чем к гончаровскому роману.
Напоминает Обломова своею нерешительностью, домоседством и Подколесин,
тут же кстати и неугомонный друг, как у Обломова, и проект женитьбы. Но все
помянутые гоголевские типы только намекают на гончаровского героя.
Содержание самого типа Обломова богаче гоголевских прототипов, и от
этого он гораздо более похож на настоящего человека, чем каждый из них: все
резкости сглажены в Обломове, ни одна черта не выдается грубо, так чтоб
выделялись другие.
Что он: обжора? ленивец? неженка? созерцатель? резонер? Нет... он
Обломов, результат долгого накопления разнородных впечатлений, мыслей,
чувств, симпатий, сомнений и самоупреков.
Тридцать лет тому назад критик видел в Обломове открыто и беспощадно
поставленный вопрос о русской косности и пассивности. Добролюбов смотрел с
высоты, и для него уничтожалась разница не только между Обломовым и
Тентетниковым, но и между Обломовым и Онегиным; для него Обломов был
разоблаченный Печорин или Бельтов, Рудин, низведенный с пьедестала.
Через 30 лет, в наши дни, критик «Русской Мысли» назвал Обломова просто
уродом, индивидуальным болезненным явлением, которое может быть во все
времена, и потому ни характерности, ни тем менее общественного значения не
имеет {36}.
Нам решительно нечего делать ни с тем, ни с другим мнением; я привел их
здесь только, чтоб показать, как мало затронут ими художественный образ
Обломова и как противоречивы могут быть суждения, если люди говорят не о
предмете, а по поводу предмета. Да простит мне тень Добролюбова, что я
поставил рядом с упоминанием о нем отзыв М. А. Протопопова.
* * *
Я не думаю, чтобы стоило останавливаться на вопросе, какой тип Обломов.
Отрицательный или положительный? Этот вопрос вообще относится к числу
школьно-рыночных. А что, Афанасий Иванович Товстогуб - отрицательный или
положительный тип? А мистер Пиквик? Мне кажется, что самый естественный путь
в каждом разборе типа начинать с разбора своих впечатлений, по возможности
их углубив.
Я много раз читал Обломова, и чем больше вчитывался в него, тем сам
Обломов становился мне симпатичнее.
Автор, по-моему, изображал человека ему симпатичного, и в этом
основание впечатления. Затем, чем больше вчитываешься в Обломова, тем меньше
раздражает и возмущает в нем любовь к дивану и к халату. Передаю свои
впечатления только, но думаю, что они зависят от любви самого автора к покою
и созерцанию и от его несравненного уменья опоэтизировать самую простую и
неприглядную вещь.
Под действием основных впечатлений, мало-помалу представился мне образ
Обломова приблизительно в таком виде.
Илья Ильич Обломов не обсевок в поле. Это человек породистый: он красив
и чистоплотен, у него мягкие манеры и немножко тягучая речь. Он умен, но не
цепким, хищным, практическим умом, а скорее тонким, мысль его склонна к
расплывчатости.
Хитрости в нем нет, еще менее расчетливости. Если он начинает хитрить,
у него это выходит неловко. Лгать он не умеет или лжет наивно.
В нем ни жадности, ни распутства, ни жестокости: с сердцем более
нежным, чем страстным, он получил от ряда рабовладельческих поколений
здоровую, чистую и спокойно текущую кровь - источник душевного целомудрия.
Обломов эгоист. Не то, чтобы он никого не любил, - вспомните эту жаркую
слезу, когда во сне вспомнилась мать, он любил Штольца, любил Ольгу, но он
эгоист по наивному убеждению, что он человек особой породы и на него должны
работать принадлежащие ему люди. Люди должны его беречь, уважать, любить и
все за него делать; это право его рождения, которое он наивно смешивает с
правом личности. Вспомните разговор с Захаром и упреки за то, что тот
сравнил его с «другими».
Он никогда не представляет себе свое счастье основанным на несчастье
других; но он не стал бы работать ни для своего, ни для чужого
благосостояния. Работа в человеке, который может лежать, представляется ему
проявлением алчности или суетливости, одинаково ему противных. К людям он
нетребователен и терпим донельзя, оптимист. Обломов любит свой привычный
угол, не терпит стеснения и суеты, он не любит движения и особо резких
наплывов жизни извне, пусть вокруг и разговаривают, спорят даже, только чтоб
от него не требовали ни споров, ни разговоров. Он любит спать, любит хорошо
поесть, хотя не терпит жадности, любит угостить, а сам в гости ходить не
любит.
Обломов, может быть, и даровит, никто этого не знает, и сам он тоже, но
он, наверное, умен. Еще ребенком обнаруживал он живость ума, который
усыпляли сказками, вековой мудростью и мучной пищей.
Университетская наука не менее обломовских пирогов усыпляла
любознательность; служба своей центростремительной силой отняла у него
любимый и родной угол, бросила куда-то на Гороховую и взамен предоставила
разговоры о производствах и орденах; на службу Обломов раньше смотрел с
наивными ожиданиями, потом робко, наконец равнодушно. Не прельщаясь ни
фортуной, ни карьерой, он залег в берлогу.
Отчего его пассивность не производит на нас ни впечатления горечи, ни
впечатления стыда?
Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская
суета, мелкое сутяжничество или культурно-коммерческая деятельность Штольца.
Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток
разрешить вопрос о жизни. Отойдем на минутку, раз мы заговорили об
обломовской лени и непрактичности, к практичным и энергичным людям в
гончаровских же романах.
Вот Адуев-дядя и вот Штольц.
Адуев-дядя - это еще первое издание и с опечатками. Он трезв,
интенциозен до крайности, речист, но не особенно умен, только оборотист и
удачлив, а потому и крайне самоуверен. Колесницу его, адуевского, счастья
везут две лошади: фортуна и карьера, а все эти искусства, знания, красота
личной жизни, дружба и любовь ютятся где-то на козлах, на запятках - в самой
колеснице одна его адуевская особа.
Дядя Адуев раз проврался и был уличен молодой женой в хвастовстве.
Но ничего подобного не может случиться со Штольцем: Штольц человек
патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации, от Рандалевской бороны
до сонаты Бетховена, знает все науки, видел все страны:
он всеобъемлющ, одной рукой он упекает Пшеницынского братца, другой
подает Обломову историю изобретений и откровений; ноги его в это время
бегают на коньках для транспирации; язык побеждает Ольгу, а «ум» занят
невинными доходными предприятиями.
Уж, конечно, не в этих людях поэтическая правда Гончарова видела идеал.