Ф. Ницше Так говорил Заратустра (553418), страница 29

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 29)

нога не спотыкалась и не разучалась в победе -- стоять!

Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел,

как раскаленная добела медь, как туча, чреватая молниями, и как

вымя, вздутое от молока, --

-- готов для себя самого и для самой сокровенной воли

своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела,

пламенеющая к звезде своей;

-- как звезда, готовая и зрелая в полдне своем, пылающая,

пронзенная, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

-- как само солнце и неумолимая воля его, готовая к

уничтожению в победе!

О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя!

Сохрани меня для единой великой победы!

Так говорил Заратустра.

Выздоравливающий

1

Однажды утром, вскоре после возвращения своего в пещеру,

вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать

ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и

не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери

его, испуганные, прибежали к нему и из всех нор и щелей,

соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались,

улетая, уползая и прыгая, -- какие кому даны были ноги и

крылья. Заратустра же так говорил:

Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я петух

твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай!

вставай! голос мой разбудит тебя!

Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать

тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить

и могилы прислушиваться!

Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление

с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой --

лекарство даже для слепорожденных.

И когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей.

Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от сна, сказать

им -- чтобы продолжали они спать!

Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай!

Не хрипеть -- говорить должна ты! Заратустра зовет тебя,

безбожник!

Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания,

заступник круга, -- тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!

Благо мне! Ты идешь -- я слышу тебя! Бездна моя

говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!

Благо мне! Иди! Дай руку -- ха! пусти! Ха, ха --

отвращение! отвращение! отвращение! -- горе мне!

2

Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и

долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен,

дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить.

Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали

его ни днем, ни ночью, и только орел улетал, чтобы принести

пищи. И все, что он находил и что случалось ему отнять силою,

складывал он на ложе Заратустры: так что Заратустра лежал

наконец среди желтых и красных ягод, среди винограда, розовых

яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были

простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял у пастухов

их.

Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своем

ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его

приятным. Тогда подумали звери его, что настало время

заговорить с ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- вот уже семь дней, как

лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты наконец снова

стать на ноги?

Выйди из пещеры своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер

играет тяжелым благоуханием, которое просится к тебе; и все

ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

Все вещи тоскуют по тебе, почему ты семь дней оставался

один, -- выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими

врачами!

Разве новое познание снизошло к тебе, горькое, тяжелое?

Подобно закисшему тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и

раздулась за свои пределы".

-- О звери мои, -- отвечал Заратустра, -- продолжайте

болтать и позвольте мне слушать вас! Меня освежает ваша

болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как

сад.

Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и

звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что

разъединено навеки?

У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая

душа -- потусторонний мир.

Только между самым сходным призрак бывает всего

обманчивее: ибо через наименьшую пропасть труднее всего

перекинуть мост.

Для меня -- как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет

ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке; и как

отрадно, что мы забываем!

Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек

освежался вещами? Говорить -- это прекрасное безумие: говоря,

танцует человек над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря

звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.

"О Заратустра, -- сказали на это звери, -- для тех, кто

думает, как мы, все вещи танцуют сами: все приходит, подает

друг другу руку, смеется и убегает -- и опять возвращается.

Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия.

Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же

дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует;

вечно остается верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь"

катится "там". Центр всюду. Кривая -- путь вечности".

-- О вы, проказники и шарманки! -- отвечал Заратустра и

снова улыбнулся. -- Как хорошо знаете вы, что должно было

исполниться в семь дней --

-- и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня!

Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.

А вы -- вы уже сделали из этого уличную песенку? А я лежу

здесь, еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания,

еще больной от собственного избавления.

И вы смотрели на все это? О звери мои, разве и вы

жестоки? Неужели вы хотели смотреть на мое великое страдание,

как делают люди? Ибо человек -- самое жестокое из всех

животных.

Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор

лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад,

то ад сделался его небом на земле.

Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему

маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он

называет это своим "состраданием".

Маленький человек, особенно поэт, -- с каким жаром

обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте

радости во всех жалобах его!

Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение.

"Ты любишь меня? -- говорит дерзновенная. -- Подожди же

немного, у меня нет еще для тебя времени".

Человек для себя самого самое жестокое животное; и во

всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и "кающийся", не

прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!

А я сам -- не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах,

звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку

нужно его самое злое для его же лучшего,

-- что все самое злое есть его наилучшая сила и

самый твердый камень для наивысшего созидателя; и что человек

должен становиться лучше и злее:

Не за то был я пригвожден к древу мучений, что я

знаю, что человек зол, -- но за то, что я кричал, как никто еще

не кричал:

"Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так

ничтожно!"

Великое отвращение к человеку -- оно душило меня и

заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все

равно, ничто не вознаграждается, знание душит".

Долгие сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая,

пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:

"Вечно возвращается человек, от которого устал ты,

маленький человек" -- так зевала печаль моя, потягивалась и не

могла заснуть.

В пещеру превратилась для меня человеческая земля, ее

грудь ввалилась, все живущее стало для меня человеческой

гнилью, костями и развалинами прошлого.

Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не могли

встать; мои вздохи и вопросы каркали, давились, грызлись и

жаловались день и ночь:

-- "Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек

вечно возвращается!"

Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого

маленького человека: слишком похожи они друг на друга, --

слишком еще человек даже самый большой человек!

Слишком мал самый большой! -- Это было отвращение мое к

человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека!

-- Это было неприязнью моей ко всякому существованию!

Ах, отвращение! отвращение! отвращение! -- Так говорил

Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни.

Но тут звери его не дали ему продолжать.

"Перестань говорить, о выздоравливающий! -- так отвечали

ему звери его. -- Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает

тебя, подобный саду.

Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же к

певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть

говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других

песен, чем выздоравливающий".

-- О вы, проказники и шарманки, замолчите же! -- отвечал

Заратустра и смеялся над речью своих зверей. -- Как хорошо

знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!

Надо, чтобы снова я пел, -- это утешение и

это выздоровление нашел я себе; не хотите ли вы и из

этого тотчас сделать уличную песенку?

-- "Перестань говорить, -- отвечали ему во второй раз

звери его, -- лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе,

новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна

новая лира.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:

чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще

судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем

должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,

-- в этом теперь твое назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же

этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью

и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно

возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали

бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления,

чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно

сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться

пустым, --

-- так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и

малом, -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами

на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, --

смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому

себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от

блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя,

о самый терпеливый!

"Теперь я умираю и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через

мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетен я, опять

возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадлежу к

причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим

орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к

лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

-- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в

большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех

вещей,

-- чтобы повторять слово о великом полдне земли и

человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет

моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так

-- кончается закат Заратустры". --

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра

ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они

умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и

не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же

и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину

вокруг него и удалились осторожно.

Характеристики

Список файлов учебной работы