Emec_D._Ojerele_Driadiy (522899), страница 16
Текст из файла (страница 16)
– Теперь я понимаю, почему от тебя все мужья сбежали!
– Потому что сволочи! – отрезала Зозо.
– Так‑то оно так. Но тут какая штука. Если человеку слишком часто попадаются на дороге сволочи, то одно из двух: либо он сам сволота порядочная, либо этих сволочей специально ищет, – насмешливо прокомментировали из ванной.
Зозо такое объяснение не устроило.
– Сам ты гад, Хаврон! – сказала она убежденно.
Брат ее не расслышал. В ванной уже шумела вода. Зозо пару раз мстительно толкнула дверь пяткой, жалея, что лишена возможности придушить Эдю прямо сейчас. Будет теперь плескаться, как морж, и плевать ему, что она страдает.
Внезапно Зозо ощутила себя вдрызг несчастной. Ей спешно требовался внятный повод для саможаления, и теперь он обнаружился. Брат! Вот кто во всем виноват! Заел ей жизнь, а сейчас еще противно фыркает в ванной от удовольствия, как большой пес, которому чешут пузо.
Часто бывает, что человек вначале принимает решение и совершает некое действие, а потом подгоняет под него отговорки и обоснования. К примеру, вначале два приятеля расплевываются, а затем внушают себе, что хотели сделать это давно и все время своей дружбы только и делали, что уступали друг другу. Или жена вначале бросает мужа, а потом спешно подшивает к своему поступку благовидные мотивы.
О том же, что проще попросить прощения и понять, что виноват во всем именно ты, а не кто‑то другой, предпочитают не думать. Никто не любит быть виноватым. Не только на обиженных суккубы водку возят, но и на слишком правых и недооцененных. Недаром в Тартаре даже кафедра недавно открылась: правоты, недооцененности и непогрешимости.
Зозо вновь пнула дверь. Она вспомнила, как в детстве они с Эдей ссорились, он запирался, а она подсовывала ему под дверь бумажки, на которых писала: «Дурак! Идиот! » Он же писал на бумажках: «Я не читаю! » и просовывал обратно.
– Купи себе, наконец, квартиру и отвали от меня! – громко крикнула Зозо в щель.
Она думала, что Эдя не услышит, но тот как раз выключил воду.
– ЩАС! Только старушку‑процентщицу зарублю!.. Денег дай! – сразу согласился брат.
– Возьми кредит!
Нырять в болото кредитного рабства Хаврон отказался.
– Понимаешь, сеструха! С любым имуществом связаны неприятности. Купи себе хоть собачью будку в тундре – и вместе с ней огребешь вагон ненужных проблем. Налог на землю, аренда собаки, биржевая стоимость придушенной курицы. Нет уж: предпочитаю быть неимущим. Меня больше устраивает ситуация, когда государству нечего с меня взять, кроме зубной щетки, – сказал он, увиливая.
– Ничтожество! Дрянь! Иждивенец! – крикнула Зозо в дующую сквозняком щель.
– Остынь!
Дверь быстро приоткрылась, и ее окатило струйкой тепленькой водички. Зозо яростно рванулась в атаку и, вырвав скользкий душ из рук брата, дернула. Что‑то натянулось, лопнуло, и лейка внезапно осталась у нее в руках. Дверь захлопнулась.
– И это взрослая женщина, мать взрослого сына! Шланг оторвала! Ай‑ай! – запричитал Хаврон.
– Неудачник!
– А ты Красная цапочка! Как начала в детстве цапать, так все цапает, цапает! Чего сегодня дома сидишь? Очередной стареющий Карлсон выпрыгнул в окошко с зонтиком?
– Попрошайка! Крышка от унитаза! Пустое место! – беспомощно всхлипнула Зозо, потрясая душем.
Ей казалось, что ничего обиднее для мужчины просто не существует. Но, увы, Эдя не был мужчиной. Он был братом и имел непрошибаемый, поистине братский иммунитет.
– Слушай, давно хотел спросить. Алкоголиков, наркоманов, истериков, душевнобольных среди твоих близких родственников не было? – миролюбиво поинтересовался он в щелочку.
– СРЕДИ СВОИХ ПОИЩИ!
Зозо еще раз пнула дверь, отшибла ноготь на правой ноге и, прихрамывая, отправилась на кухню дуться. Увы, долго дуться у нее не получилось. Четверть часа спустя в дверь просунулось белое вафельное полотенце, нанизанное на гимнастическую палку, а затем, помахивая флагом, вошел и сам Хаврон в сиреневом халате.
– Чего тебе надо? Голову вон мне всю облил. Шланг теперь новый покупать, – плаксиво сказала Зозо.
Она была в той финальной стадии раздражения, когда ярость постепенно переходит в слезы. Убивать уже никого не хочется, зато хочется уткнуться лицом в подушку и сотрясаться.
Эдя где‑то порылся и молча сунул ей плоский и холодный шницель с перцем. Шницель был завернут в лист, озаглавленный: «График дезинфекции холодильников». Хаврон недаром столько лет работал официантом. Работа научила его, что женщина злится в основном, когда голодна. Накорми ее – и она едва вспомнит, что заставляло ее пять минут назад шипеть и подскакивать.
Зозо всхлипнула и вцепилась в шницель зубами. Она себе казалась самой нелепой взрослой женщиной в мире. Как‑то неправильно все. Вроде бы люди должны чему‑то учиться и как‑то меняться, на деле же получается, что никаких глобальных изменений не происходит. Где раньше спотыкался, там и теперь спотыкаешься. Разве что падаешь больнее. Где ребенок не ушибется, там старушка шею сломит. Видимо, мудрость лишь в том, чтобы все, что происходит, все неудачи, слезы и неприятности, воспринимать как обязательную часть пути и воспринимать все с благодарностью. Упав же, очиститься от грязи и идти дальше.
Где‑то зазвонил телефон. Звук был глухой, едва различимый. Эдя прислушался. Зозо перестала рвать зубами шницель.
– Куда ты дела трубку? – спросил Хаврон у сестры.
– Почему я?
– Потому что я всегда кладу ее на базу!
– Очень за тебя рада!
Хаврон пожал плечами и отправился на поиски. Трубку он, разумеется, нашел не на базе, а в ванной, в корзине с бельем. Все время, пока продолжались поиски, она продолжала трезвонить. Жуя мясо, Зозо слышала, как Эдя прочувствованно произнес:
– Аллоу! Резиденция Хавронов‑Буслаевых! Кого из белых господ я могу позвать?
Что Эде ответили, Зозо, разумеется, не услышала, но, видно, что‑то ответили.
– Где Меф? – крикнул брат, высовывая голову в коридор.
– В поход уплыл.
Все другие слова из ванной долетали уже смазанными, и когда две минуты спустя Эдя появился на кухне, Зозо спросила его:
– Ну и кто это был?
Эдя озадаченно потер лоб выключенной трубкой:
– А шут его знает. Я не врубился. Какой‑то псих просил Мефодия.
– Почему псих? – встревожилась Зозо.
– А кто еще? Он то хихикал, то плакал, то сюсюкал. А когда узнал, что Меф ушел в поход, завизжал, будто ему отрезали палец на ноге. Странноватые знакомые у твоего сына. Он ничего такого не нюхает, нет?
– Кто нюхает? Меф? – оскорбилась Зозо.
– А почему бы и нет? Весь день где‑то пропадает. Дерганый. Чуть что – орет. Вечно у него секреты, все прячет, по мобилке поговорить на лестницу выскакивает… Я в его годы мирно качал железо, носил с собой самодельные нунчаки и не интересовался ничем, кроме массовых драк и девушек. И психи мне писклявые не звонили – это стопудово! – категорично сказал Эдя.
– Он же отжимается каждое утро. И в университет почти поступил! Может, даже возьмут! – с надеждой возразила Зозо.
– Кого? Сыночка твоего? Умных много, все в юристы лезут, а асфальт долбить некому. Шел бы лучше в кулинарку! А что отжимается – так я его соплей перешибу! Мужская мощь – это не рельеф, а объем живого мяса! – презрительно отозвался Эдя.
Катить бочки на Мефодия он начал в тот самый день, когда вместе с отцом Мефа (тогда еще наличествующим) пришел забирать его из роддома. Тогда уже Эдя заявил, что у Мефа идиотское одеяло, торчащие уши и глуповатый взгляд. После этого Эдя потыкал Мефа пальцем в щеку и заявил, что лучше было бы купить морскую свинку.
Глава 7
Байдарка нибелунгов
Все человеческие страсти имеют общее свойство: они требуют постоянного увеличения доз при постоянном уменьшении степени получаемой радости. При этом на максимальном пике страсти радость прекращается вообще, что означает полную степень порабощения. На этой стадии мы можем уже не утомлять себя необходимостью скрываться.
Книга мрака
Валькирии и оруженосцы толпились в зале ожидания Казанского вокзала, то и дело выглядывая на перрон, где на первый путь должны были подать поезд. Состав пока не подавали, хотя на табло он уже был объявлен. Рюкзаки свалили в кучу, на самом верху которой, как упадочный римский император на персидских коврах, возлежала валькирия ужасающего копья Радулга.
Дождь все продолжал лить. На небе явно забыли устранить течь и сбрасывали в дыру над Москвой лишнюю воду. Отбомбившиеся тучи отжимались, как тряпки, и уступали место следующим, подходившим с северо‑востока. Не зная, куда ей деться, вода закручивала на площади водовороты, обрушиваясь на пути.
– Для похода самое подходящее время! Можно собирать байдарки и сплавляться сразу по шпалам! – шутил Вован.
Шутка была, мягко скажем, на троечку с метровым минусом, но смеялись ей долго и неискренно, после чего многим захотелось вернуться домой.
Каждая из валькирий, дожидаясь поезда, делала что‑то свое, в меру сил и интересов. Хола и Ильга – обе с трубками у уха – предупреждали кого‑то, что едут в такую глухомань, где может не быть связи.
– Кому вы там трезвоните? – спросила валькирия золотого копья.
– Тихо! Начальству, – закрывая динамик, пугливо прошептала Хола.
– А я тогда кто? – возмутилась Фулона.
Хола и Ильга притихли и, чтобы не попадаться ей на глаза, попятились за гору рюкзаков. Бэтла скромно примостилась на байдарках и что‑то жевала. На нее орали, чтобы она не трогала раскладку.
– Это вне раскладки! – оправдывалась Бэтла.
– И вне раскладки не трогай! – велели ей. – Когда на тебя смотришь, то сразу трескать хочется, а если все сейчас начнут трескать, то в поход не с чем будет идти!
Бэтла, тоскуя, оторвала бутерброд от губ.
– Сложные вы все какие‑то! Тошно с вами! – пожаловалась она.
Таамаг поймала за ухо несовершеннолетнего вокзального воришку и теперь размышляла, что ей с ним делать. Воришка плаксиво называл Таамаг тетенькой и утверждал, что перепутал ее рюкзак со своим.
– Что, правда? К твоему тоже привязаны топор и штыковая лопата? – умилялась Таамаг.
Гелата и ее оруженосец стояли в стороне и, выясняя отношения, вели таинственные разговоры. При этом Гелата для большей доходчивости откручивала здоровяку пуговицу. Таинственные же разговоры были примерно такие:
– А ну смотри на меня бесстыжим своим конъюнктивитом! Помнишь, о чем я тебе говорила, когда ты говорил, чтобы я больше тебе этого не говорила?
Рыжий мычал и пытался высвободить пуговицу. Заметно было, что он давно все забыл. Внезапно Гелата оставила оруженосца в покое и издала радостный крик.
Через зал ожидания Казанского вокзала шел Багров. Рядом шлепал ластами Антигон под мороком дошкольника.
– Вот уж кого хлебом не корми – только дай помокнуть! – завистливо произнесла Ламина.
Волчица, без особого бунта идущая у ноги Матвея, была в наморднике и в чем‑то вроде синей попоны. Все это маскировало ее ровно настолько, чтобы не вызывать на вокзале нездоровой паники. Багров издали махнул валькириям и вышел под дождь. На страдающем лице его было буквально написано, что не тот ослевич, кто себя не любит, но тот, кто любит себя слишком сильно. Себя надо умеренно ненавидеть – это самый правильный градус.
– Нужно было достать ему бумажку, что это собака‑поводырь! А то не пустят еще в вагон! – озабоченно заметила Фулона.
– А чего они тут вообще делают? Ну, эти двое? – спросила Хола.
– То же, что и мы. Едут! Только в другом вагоне! – веско сказала валькирия золотого копья.
Хола притихла. Она вспомнила, что это Фулона сегодня утром неожиданно разыскала Багрова и велела ему отправляться с ними. На одиночку у нее были особые надежды.
Вокзальный динамик захрипел и пугающе бодрым голосом сообщил о прибытии поезда до Сергача. Радулга встрепенулась.
– Это наш! Все! Почапали! – крикнула она.
– Какое «почапали»? Мы же до Мухтолова едем! – возмутилась Таамаг.
– Рада за тебя! Мы до Мухтолова, но поезд на Сергач! – нетерпеливо отрезала Радулга.
Таамаг такой тон не понравился, и она зашагала к валькирии ужасающего копья прямо по рюкзакам:
– Ты это мне? Ты с кем разговариваешь?
– А что я такого сказала? Что поезд до Сергача! – вознегодовала Радулга, в свою очередь выдвигаясь навстречу Таамаг.
– Мне плевать «что»! Главное – как!
– А ты себя слышала? – рассердилась Радулга. – Можно подумать, ты сама сильно вежливая!
Между ними оказалась Фулона.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
