Sumerki_D.Gluxovskii (522886), страница 24
Текст из файла (страница 24)
В первые минуты меня просто переполнили счастье и гордость оттого, что я, по всей видимости, с достоинством выдержал все испытания, и написавший отчёт всё же решился приподнять завесу над его главной загадкой. Теперь я знал: не тонны золотых украшений, не драгоценные камни манили Диего де Ланду, не ради обретения потерянных кладов майя юкатанский епископ принёс в жертву сельве десятки испанских конкистадоров. Нет, он желал обладать сокровищем куда более ценным: не иначе, как древний манускрипт являлся магическим артефактом, во всяком случае, францисканец должен был в это верить.
Заполучить в своё распоряжение самое сокровенное предсказание майянских жрецов, прикрыв дерзкую операцию бутафорской охотой на ведьм – вот что замыслил настоятель монастыря св.Антония. Быть может, об этой потерянной летописи ему было известно нечто такое, о чём индейский проводник не догадывался, несмотря на свои прозрения. Так или иначе, те силы, которые Диего де Ланда не поскупился выделить на экспедицию в Калакмуль (я поверил Хуану Начи Кокому, считавшему, что отряд двигался именно туда), были достаточным доказательством важности миссии, возложенной на автора отчёта.
Зачем? Я мог помыслить лишь об одной причине.
Власть! Предсказания грядущего Апокалипсиса были наверняка далеко не единственными сведениями, сокрытыми в летописи. Считая, что он сможет причаститься тайн будущего, епископ де Ланда мог надеяться обрести ответ на многие вопросы, касавшиеся и испанского завоевания Юкатана, и предначертанного для всей Европы. Более того, история с захватом манускрипта отдавала и политикой: обладатель единственного точного пророчества волен раскрывать его частично или полностью, правдиво или нет, трактовать в выгодном для себя ключе, манипулируя безоговорочно верящими в него индейцами. Возможно ли вообразить более могущественный инструмент для подчинения непокорных иноверцев, чем установление монополии на толкование их священного писания?
Оборвав очередную главу на словах, дразнящих любопытство читателя и распаляющих его фантазию, писавший давал мне понять: история не окончена. Хотя в последней прочитанной мной главе и не находилось прямых указаний на то, что содержание манускрипта позже стало известно автору дневника, мне отчего‑то казалось, что дело обстояло именно так.
Отныне я был просто обязан дочитать его до конца. Происходящее со мной давно уже вышло за рамки занимательного кабинетного приключения, призванного скрасить рутину моих будней, но только сейчас я начинал догадываться, почему так выросли ставки в этой игре. Если я действительно стоял на грани раскрытия одной из величайших тайн древних майя, если мог вместе с пробравшимся в Калакмуль конкистадором услышать предназначенные лишь избранным предсказания, и – как знать? – заглянуть сквозь пелену веков не только в прошлое, но и в будущее, – имел ли я право отступить?
Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом моё жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего‑то и позволяли мне, что купить ещё продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? – просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.
В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, – не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось куда более увлекательным, чем бить из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.
Прошло больше тридцати лет – и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почёт скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, – по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.
Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам и ухлёстыванию за женщинами – тому, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по‑прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь‑то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.
Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.
В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров я чувствовал себя уютнее, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.
Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался‑таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.
Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы поймать и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! – величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а сто пятьдесят квадратных сантиметров фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.
Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которое создавший его художник представил, наконец, на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное – а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.
«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»
Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?
Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно невообразимой, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.
Но думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.
Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.
Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…
…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил куда более могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.
Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некоего старинного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.
Знал ли он, где искать манускрипт? Хотя летучие отряды рассылались из Мани во все концы Юкатана, самый крупный отправился именно в Калакмуль. Остальные, вероятно, были просто прикрытием, а уничтожение тысяч книг на грандиозном в своём варварстве auto de fé – попыткой скрыть пропажу важнейшей из них. Де Ланда хотел завладеть свитком во что бы то ни стало, и исполняющие его приказание конкистадоры не останавливались ни перед чем. Ни загадочное исчезновение и предполагаемая гибель половины отряда в неурочную грозу, ни предупреждения перепуганных индейцев (планы настоятеля каким‑то образом были донесены майянским старейшинам), ни нападения свирепых дикарей, ни вспышка болотной лихорадки, ни сопротивление, с которым сама сельва, казалась, встречала чужаков, – ничто не поколебало их решимости. Да, солдаты роптали, но все поползновения к бунту были подавлены командирами отряда в зародыше. Индейский проводник говорил, что один из людей в отряде точно знал, что за добыча ждала его в конце пути, что именно надлежит искать, чтобы затем доставить это нетерпеливо дожидавшемуся вестей епископу. И мне ещё только предстояло вывести этого человека на чистую воду…
Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, кроме результата демонического или же божественного вмешательства.
Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе – отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, один из самых могущественных майянских богов. Так могли ли разразившаяся гроза, озаряющая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями, и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из‑за своей неискушённости?
Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущим к ней тропе…
Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но та каким‑то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.
То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим‑то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.
«Бюро переводов „Азбука“, и далее – от руки: „заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.“. Забавная, похожая на яйцо буква „о“, уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная „з“ с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.
Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,
словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.
«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови – она была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.
Теперь я понимал, кто читал дневник до меня, какие посулы, заставившие его выхватывать крупицы знания у меня из‑под носа, он увидел в прочтённых им страницах, зачем ему было так стараться перевести раньше меня новые главы дневника и скрывать при этом от меня и их содержание, и свою работу. И я знал, какую цену ему пришлось за это заплатить. Неясно было однако, до скольких глав успел добраться притворявшийся равнодушным клерк из моего старого бюро, и что именно навлекло гнев заказчика, если за убийством стоял он? Расправились ли с ним за то, что он покусился на чужие секреты, или же такая судьба ожидала любого, кто прикасался к испанскому дневнику? Вот на этом‑то месте и повалилась та самая костяшка домино.
Уничтожившие любопытного клерка создания, добравшиеся, верно, и до первого переводчика, истерзавшая меня болезнь, потусторонний ночной гость, вопли юкатанского лесного дьявола в моём дворе – всё это были звенья одной цепи. Цепь эта уходила в тёмный омут, и к ней был прикован сказочный ларец. Пытаясь достать его, я сам вытягивал из мрака звено за звеном, и каждое из них было ужаснее предыдущего.
Я повторял судьбу неназвавшегося испанского офицера, мы с ним вместе делали каждый новый шаг, преодолевая всё большее сопротивление, словно натягивая всё больше невидимый жгут, упрямо продвигаясь вперёд – одновременно – он в шестнадцатом веке, я – в двадцать первом. Я больше не был наблюдателем, незаметно для себя я стал частью этой истории, увязнув в ней по пояс, и продолжал – теперь уже добровольно – погружаться всё глубже.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
