Sumerki_D.Gluxovskii (522886), страница 21
Текст из файла (страница 21)
Видимо, я чувствую по поводу той войны и людей, которые в ней победили, то же, что и большинство. Но я не понимаю, почему с каждым годом она становится всё важнее, а остальные, кажется, этому совсем не удивляются.
Памятники и мемориальные доски на каждом углу кажутся мне своеобразными урнами – но не для праха, а для отлетевших душ умерших стариков с орденскими планками. Ваяющие героев Великой войны скульпторы просто отрабатывают гонорары, политики, произносящие речи на церемонии открытия монумента, на самом деле думают о своих любовницах, а дети, кладущие цветы у подножья, волнуются, как бы не споткнуться, идя обратно, потому что это очень важный праздник, хотя и непонятно, почему. Увидеть в граните и мраморе отголоски знакомого лица, в последний раз виденного перед боем шесть или семь десятилетий назад, и заплакать могут только ветераны. Скоро их не останется совсем, а город окончательно превратится в бессмысленный и бесполезный сад камней.
Троллейбус конвульсивно дёрнулся, затарахтел и поехал, а я так и сидел, примёрзнув взглядом к сужающемуся прозрачному кружку на белом окне.
В приёмной (назвать её по другому у меня просто не поворачивался язык) бюро переводов «Акаб Цин» на сей раз сидела не та очаровательная роботизированная девушка, что выручила и обрекла меня, передав мне новую главу, а сошедший с рекламной страницы глянцевого журнала для верхнего сегмента среднего класса современный молодой человек в строгом костюме с почти незаметным налётом легкомыслия, дозволенного банковским сотрудникам на коктейльной вечеринке.
Зубы у него были белыми, как альпийские вершины, и он об этом хорошо знал. Радушная улыбка была поразительно прочно пришита к его лицу. Глаза не выражали ровным счётом ничего. Наверное, этот навык вырабатывается только после долгих лет особых тренировок.
Приняв у меня папку с выполненным заказом, клерк поблагодарил меня, и, безошибочно назвав мои имя и отчество, спросил, желаю ли я и дальше продолжать работать с тем же клиентом. Испарину, выступившую на моём лбу, и мелко дрожащие руки, протянутые с жадностью и нетерпеливостью героинщика, он тактично не заметил. Типовой пластиковый файл со следующей частью перевода и гонорар в белом конверте с логотипом бюро «Акаб Цин» легли на прилавок. Никаких вопросов служащий не задал, а обмен двумя одинаковыми чёрными папками и конвертом с хрустящими купюрами дополнил забавное сходство происходящего с некой шпионской операцией или сделкой по поставке всё того же героина.
–Когда же вам успели это доставить? – я указал на полученную мной папку. – Ведь вроде бы я только вчера предыдущую часть забрал на перевод. Вам что, сразу несколько дали? Я бы мог тогда...
–Нет, что вы, – он улыбнулся ещё шире, – мы бы вам тогда, разумеется, вручили всё сразу. Так было бы намного эффективнее. Незадолго до вашего прихода занесли. Минут сорок назад.
–А... вы не могли бы сказать, кто занёс? Как он выглядел, и вообще...
–Мне очень жаль, но мы не предоставляем сведений о наших клиентах, – благожелательное выражение на его лице неуловимо переменилось: то, что я ошибочно принял за улыбку, казалось теперь грозным оскалом хищника, предупреждающим чужака, что тот вступает на запретную территорию.
–Да, я понимаю, прошу прощения...
–Можете вернуть заказ в любое время, как только будет готов, – как ни в чём не бывало продолжил он. – Мы работаем без выходных. Всего доброго.
Стемнело удивительно быстро, словно кто‑то повернул выключатель. Когда я заходил в подъезд дома, где находилось бюро, улицы ещё плавали в молочном мареве. Но всего за пятнадцать минут воздух так щедро разбавили чернилами, что, если бы не фонари, от Земли остался бы только пятачок двадцати шагов в радиусе и со мной в центре.
Решив не искушать судьбу, я поехал на метро. С наступлением темноты я почувствовал себя куда менее уверенно, и ни предвкушение нового путешествия во времени, ни мысли о всё четче вырисовывающейся в словесном тумане разгадке конечной цели экспедиции не помогали мне больше отвлечься от образа чудовища, всю ночь ждавшего меня под дверью моей квартиры. В переходах мне несколько раз казалось, что на меня и идущих впереди людей падает тень от огромной фигуры, достающей до потолка и закрывающей своей могучей спиной светильники на потолке. Я оборачивался, только чтобы укорить себя за слабость и потакание своим глупым страхам. От ощущения того, что за мной следят, физически ощутимо свербило в спине и неприятно щекотало в затылке. Дождавшись поезда на самом краю платформы, я уступил себе ещё раз и, расталкивая выходящих из дверей пассажиров, до отправления успел пробежать два вагона, прежде чем заскочил внутрь. За мной никто не погнался, и до выхода на улицу тревога чуть разжала хватку.
Хотя я мог бы скостить приличный кусок пути, идя от метро по пустым вечерним переулкам, ноги понесли меня на Арбат – там пока было многолюдно, а значит, вероятность нападения снижалась – во всяком случае, мне так хотелось думать. Сдерживать себя мне становилось всё труднее, и если отсчитывая тройные арбатские фонари, мне ещё удавалось шагать размеренно, чтобы не привлекать внимание, то зайдя в свой двор, я стремглав кинулся к своему подъезду. На другом конце дворового сквера опять слышался лай и подвывание – не иначе, как его и действительно облюбовала свора бродячих псов.
Но когда я уже набирал входной код в подъезде, вечернюю арбатскую какофонию – мешанину из гула моторов, шума голосов, гудков и собачьей перебранки прорезал долгий жуткий вопль, леденящий и какой‑то нездешний.
Собаки мгновенно смолкли, словно поперхнувшись своим лаем, а потом одна за другой отчаянно завыли. Я дёрнул ручку двери, закрывая её за собой, и за считаные секунды взлетел на этаж, загнанно огляделся по сторонам на площадке, и только оказавшись в своей квартире и щёлкнув всеми замками, измождённо прислонился кстене в прихожей и попробовал отдышаться.
На лестнице всё было тихо. Даже не снимая пальто, я прошёл в комнату и выложил на стол и приоткрыл папку. Из‑под блестящего чёрного пластика мне успокаивающе подмигнула старая песочная бумага. Я вытер вспотевший лоб и откинулся на спинку стула.
«Что значение индейского слова сакб , которым обозначалась та удивительная белокаменная дорога, по которой мы решили ступать далее, раскрылось для меня лишь позднее. И что жизнь моя от этого переменилась, и я сам после уже никогда не был прежним.
Что перемены были связаны с тем, что случилось со мной во время моего странствия по сакбу и с тем, что открылось мне в конце моего пути. С тем знанием, о котором поведу рассказ ниже, и о котором я писал уже во введении к настоящему отчёту, помещённом мною в Первой главе сего дневника....»
La iniciación
«Что по этому сакбу мы отправились далее, и шли, если верить звёздам, на юго‑восток, и что в первые часы путь давался нам необычайно легко, поскольку под ногами впервые за долгие дни оказалась мощёная дорога, а не коварная земля болот.
Но что та лёгкость, с которою мы продвигались вперёд поначалу, была обманчивой; и теперь, когда я уже считаю эту проклятую дорогу живым существом, то думаю, что она так нарочно заманивала странников, привлекая их ровными своими камнями и свободным от лиан небом над головою. Нам и ранее следовало догадаться о причинах того, почему растения и животные не осмеливались вступать на неё, отчего сакб оставался всегда пустым и чистым.
Что по прошествии некоторого времени начало твориться с нашим отрядом скверное: люди шли всё с большим трудом, а каждый шаг стоил таких усилий, будто сакб пил из нас жизнь всякий раз, когда нога прикасалась к его камням.
Что, ощутив это, обратился я к проводнику Хуану Начи Кокому за надлежащими объяснениями, и тот, не скрывая от меня правды, сообщил, что дорога эта заколдована древними волшебниками его народа, и сказал он также о том, что в этих местах ему ещё не приходилось бывать ранее и ведёт он нас только по указаниям стариков, с которыми говорил до отправления в путь. И что те предупреждали его о колдовских свойствах Дороги судьбы, но тогда, помолившись Пресвятой Деве Марии, он набрался сил, чтобы справиться с сомнениями и преодолеть страх; теперь же опасается, что испанские боги не ступали ещё в эту чащу, и здесь сильнее её вековечные хозяева.
Что мне пришлось опять и утешать его, и грозить, и уверять в беспредельном могуществе Господа нашего Иисуса Христа и Богородицы, и напоминать, что пред ними туземные божки – лишь деревянные чурбаны, удел которых – тлен и забвение. Что слова мои возымели на него определённое действие, отчего он утих и только умолял меня не оскорблять индейских богов, пока мы находимся в их вотчине, а не в Мани, под защитою крепостных стен и монастырских распятий.
Что с наступлением темноты всеми нами овладел страх, причин которому было не найти, а описать который я полагаю невозможным. И что этот страх возымел такую власть надо всеми солдатами, и даже надо мною, и Васко де Агиларом, и братом Хоакином, что по немому согласию мы в одно мгновение решили остановиться на том месте, где находились, и разбить там лагерь; далее же двигаться только с восходом солнца.
Что эту ночь мы провели в великой тревоге и, как бы ни были утомлены долгой дорогою, так и не сумели сомкнуть глаз, пребывая в тяжёлой полудрёме, но, приходя в сознание от странных шумов, которые слышались из чащи.
Что более всего смущал нас удивительный и страшный крик неизвестного дикого зверя, напоминавший отдалённо вопль ягуара, раздававшийся в зарослях неподалёку от нашего лагеря.
И что припомнил я, как такой же крик слышал сквозь сон на рассвете в ночь, когда второй наш проводник, полукровка Эрнан Гонсалес, порешил себя».
Я отложил в сторону листы и потёр виски. Начав постепенно привыкать к мысли о том, что между описываемыми в дневнике событиями и моей жизнью налаживается некая необъяснимая связь, и эта странная синхронизация всё усиливается, я был готов поверить в то, что замогильный вой, который я слышал в своём дворе – не что иное, как эхо криков разбуженных конкистадорами духов сельвы.
Ягуар в Москве? В моём дворе? Может, стоит перечитать жёлтую прессу за последнюю неделю – вдруг мелькнёт где‑нибудь заметка о сбежавшем из зоопарка хищнике? Если книга действительно обладала теми магическими свойствами, которые я ей приписывал, и способна была искажать действительность, проецируя на неё происшествия, обрисованные на своих страницах, почему не допустить, что она заставила некого сторожа забыть запереть дверь в одной из камер узилища на Краснопресненской?
Пожалуй, по достоинству оценить возведённые мною шаткие логические конструкции могли бы только инженеры с Загородного шоссе, но меня это не смущало. Делиться своими соображениями с кем бы то ни было я пока не собирался, сознавая, что и друзья, и милиция посоветуют изгнать терзавших меня бесов курсом феназепама, а если проявить настойчивость, то могут и упечь, чего доброго, в лечебницу. Сам же я всё ещё сохранял уверенность в том, что рассудок мой оставался незамутнённым, несмотря на все испытания, выпавшие на мою долю в последние недели.
У меня имелось более чем достаточно вещественных доказательств этого:
Перенесённая мною болотная лихорадка оставила после себя опустевшие наполовину пачки жаропонижающего и иссушила моё тело.
Я трогал своими руками пломбы уголовного розыска, которыми криминалисты запечатали вход в бюро переводов после страшной и, несомненно, преисполненной тайного значения гибели его сотрудника. (Как если бы милиционеры рассчитывали с той же свойственной им решимостью и наивностью запечатать этими жалкими бумажками раскрытые – вполне вероятно, мною – врата в майянскую Преисподнюю!)
И, наконец, предостережение, начертанное на моей двери – жуткая пародия на так любимую Борхесом розу, которую похитил из своего сна Лао‑Цзы, неопровержимое свидетельство материализации демонов из индейских преданий – а откуда ещё могло явиться в наш мир это чудовище? Надпись видел не я один, и уж вряд ли возможно заподозрить в склонности к паранойяльным фантазиям мою соседку из квартиры напротив – человека с железной как рельс психикой, советской ещё закалки.
Приводя эти аргументы раз за разом, мне постепенно удалось доказать собственную нормальность хотя бы себе самому. При этом я так и не отважился выйти на лестничную клетку, чтобы проверить, на месте ли надпись на двери.
Вместо этого я прошаркал к входу и ещё раз перепроверил все замки, на всякий случай подёргав дверную ручку. Потом, вжавшись ухом в прохладную дерматиновую обивку, опасливо вслушался в лязг старого лифта, натужно ползающего по шахте. Осмотрел окна, от греха подальше запер форточку, зажёг свет по всей квартире и только тогда, наконец, почувствовал себя в относительной безопасности.
Стены моего сталинского дома по толщине наверняка не уступали крепостным, окружавшим испанский монастырь в Мани, а стальная дверь, на которую я потратил некогда две месячные зарплаты, выдержала бы и удар тарана. Я мог бы, совершив днём короткий набег на ближайший продуктовый магазин, неделями выдерживать вражескую осаду.
Но Хуан Начи Коком, похоже, больше полагался на кресты монастыря св. Михаила‑архангела, чем на весь гарнизон Мани, включая кавалерию, пушки и аркебузы. Силам, от которых мне предстояло оборонять мою крепость, не были страшны ни сталь, ни свинец, не говоря уже о тусклом столовом серебре или смехотворной нержавейке столовых ножей – всего, что я мог им противопоставить.
Я человек неверующий. В церкви бывал всего‑то десяток‑другой раз, да и то – чтобы наперекор возмущённому шипению служек пощёлкать затвором фотоаппарата, не покупая при этом свечек даже для очистки совести. От запаха ладана у меня кружится голова и хочется на свежий воздух, а от обилия золота тянет на неуместные мысли о бандитских цепях толщиной в палец и вообще о нуворишеском пристрастии к показной роскоши. Что сказать ещё? Ветхий и Новый заветы я честно пытался прочесть, но, к своему стыду, заскучал и увяз. Яйца на Пасху никогда не красил, и уж тем более не постился. Святые с тяжёлых православных икон на меня уже давно махнули рукой и не заглядывают больше в глаза, когда я по рассеянности или из любопытства забредаю всё же в какую‑нибудь церквушку.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
