Нерсесянц В.С. - Сократ (1250009), страница 20
Текст из файла (страница 20)
«Калликсен,— сообщает Ксенофонт,— впоследствии получил возможность вернуться в Афины вместе с афинянами, запершимися в Пирее, но он умер от голода, ненавидимый всеми» (Ксенофонт. Греческая история, 1, 7, 35). В перипетиях дела стратегов ярко проявились характерные черты поведения и Сократа — убежденного защитника законности даже в обстановке всеобщего отступления от нее, и афинского демоса — склонного к поспешным акциям и непродуманным мероприятиям, к чувству мести и расправы, подверженного страстям и эмоциям, часто прибегавшего к суду скорому, но далеко не праведному, незаконность которого очень быстро становилась очевидной и ему самому.
Эти качества Сократа и афинского демоса были еще раэ в их напряженном столкновении трагично продемонстрированы в деле самого Сократа. И, выступая по своему делу, Сократ с выстраданным сознанием превосходства над своими судьями, которые ведь тоже были в числе тех, кто незаконно осудил стратегов, напоминает им беэ обиняков неприятное для них недавнее прошлое: «Когда ораторы готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да н вы'сами этого требовали и кричали, я думал о том, что мне, скорее, следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, чем из страха перед тюрьмой и смертью быть заодно с вами, так как ваше решение несправедливо» (Платон.
Апология Сократа, 32 с). Аргинусское сражение и последовавшее за ним дело стратегов бросают яркий свет на кризисное положение Афин. Ситуация была такова, что даже одержанная при Аргинусах победа оказалась пирровой. Возлагая большие надежды на перелом в ходе Пелопоннесской войны, афиняне с крайним напряжением сил всего эа 30 дней экипировали для этого морского сражения и отправили в путь 110 кораблей.
Пришлось пойти на крайние меры, предоставив право гражданства метекам и пообещав даже рабам — членам эскадры свободу и гражданство. Какая метаморфоза всего через несколько десятилетий после закона Перикла! Победа досталась афинянам дорогой ценой: они потеряли 25 кораблей с их экипажами. Спартанский союз, хотя и потерпел поражение, однако сумел спасти большую часть своего флота. Никакого перелома в войне в свою пользу Афины не получили.
Их ресурсы были исто-' 89 щепы до такой степени, что победа не радовала, успехи не воодушевляли, Замечались одни лишь неудачи и потери. Показательны в этой связи проницательные слова афинянина Евриптолема, двоюродного брата Алкивиада, обращенные к народному собранию при обсуждении дела стратегов: «Счастливые победители — вы хотите поступить, как несчастные пораженные... Столкнувшись с ниспосланным богом неизбежным роком, вы готовы осудить как изменников людей, которые не в силах были поступить иначе, чем они поступали, не будучи в состоянии из-за бури исполнить приказанное...
Не делайте же этого: ведь гораздо справедливее увенчать победителей венками, чем подвергнуть их смертельной каани, послушавшись совета дурных людей» (Ксенофонт. Греческая история, 1, 7, 33). Выразительна в данном контексте прямо противоположная реакция на поражение уверенных в своей конечной победе спартйнцев. Потеряв 9 из 10 своих кораблей, причем погиб и сам лакедемонский наварх Калликратид, и более 60 кораблей своих союзников, спартанцы, хотя и сняли морскую блокаду с проафинских Митилен, однадо для поддержания боевого духа в своем и союзном конйингенте разыграли даже фарс собственной победы.
Дело, конечно, не в том, что афиняне не поверили своим стратегам и не посчитались с показаниями очевидцев о морской буре, помешавшей спасти экипажи подбитых кораблей. Они сами были матросами тонущего корабля — Афин, попутный же ветер победы дул в паруса Спарты. Явственно возникавший призрак поражения наполнял афинян злобой, требовавшей расправы над конкретными «виновника»«и». Под горячую руку попались стратеги. Сказались также внутриполитическая неуверенность афинского демоса в своих силах, его чрезмерная ° подозрительность к должностным лицам, опасения против возможного роста влияния стратегов после одержанной победы и т. п.
Во всяком случае, неадекватная и неуместная демонстрация демосом своей силы, вопреки резону 'дела и в обход законной процедуре, говорит о шоковом состоянии афинского демократического полиса. Концовка Пелопоннесской войны протекала в обстановКе повсеместно усилившейся жестокости, вражды и нодоврительности. Нередко пленных, в том числе и эллинов, превращали в рабов или просто уничтожали. Свою лепту в зту эскалацию неслыханной ранее жестокости внесли и Афины, и Спарта. Так, по совету Филокла, одного из стратегов, афинское народное собрание приняло постановление, согласно которому всем пленным следует отрубать большой палец правой руки, чтобы они могли лишь грести, но не носить копья.
Этот же Филокл, захватив два корабля союзников Спарты, велел сбросить в пропасть их экипаж. Спартанцы, в свою очередь, после решающей морской победы при Эгоспотамах казнили всех пленных афинян, среди которых находился и Филокл. Пока афиняне занимались поисками очередных «виновников» постигшей их новой неудачи, гадая, кто же их предал (подозревались Алкивиад, более определенно— стратеги Адимант и Тидей), судьба осажденных с моря и суши Афин была предрешена. Жестокий голод в блокированном городе ускорил раавязку, и в 404 г. до н. э, Афины сдались, приняв мир на условиях Спарты. Дело стратегов разбиралось в условиях господства в Афинах демократии. А вскоре после окончания войны, когда к власти в городе при поддержке спартанцев при» шла олигархия и установилась «тирания тридцати» во главе с Критием, Сократу выпало новое испытание, и он вновь показал свою человеческую порядочность, граждан ское мужество и верность своим принципам.
Сократ и Критий уже давно знали друг друга. В моло достн Критий некоторое время был слушателем Сократа, вращался в его окружении. Кстати, позднее обвинители Сократа в качестве примеров пагубности сократовских бесед и поучений отмечали вредную для Афин политиче скую деятельность таких «учеников» Сократа, как Кри тий и Алкивиад.
Это, однако, была ложная оценка. Правда же состояла в том, что вопреки усилиям Сократа и Крнтий, и Алкивиад, одержимые жаждой власти и чувством собственного превосходства над остальными, занялись политическими интригами, как только к атому представилась возможность. А уж исполнителями сократовских идеалов их никак не назовешь. По своим политическим воззрениям Критнй был весьма далек от Сократа. Кго взгляды примыкают к позиции таких младших софистов, как Антифон, Фразимах, Калликл, которые обосновывали естественное право сильного на власть и с этих позиций атаковали положительноЕ законодательство как нечто условное и искусственное. Еще в молодые годы, будучи в окружении Сократа, Критий мало считался с его наставлениями и советами. Неприязнь между ними особенно углубилась в связи с сократовским изобличением порочности любви Крития к некоему Евтидему. Страсть Крития Сократ публично назвал свинской, и Критий затаил на него злобу.
Установление власти «тридцати» и их тираническую расправу над неугодными гражданами Сократ встретил резко критически. Имея в виду участившиеся при правлении «тридцати» казни, Сократ в одной из бесед заметил, что для него «кажется странным, если человек, взявшись быть пастухом стада коров и убавляя и ухудшая их, не сознается, что он плохой пастух; но что еще более для него странно, если человек, взявшись быть начальником в государстве и убавляя и ухудшая граждан, не стыдится этого и не сознает, что он плохой начальник» (Ксенофонт.
Воспоминания о Сократе, 1, Н, 32). Доносчики довели слова Сократа до верхушки нового правления — Крития и Харикла. Последние вызвали дерзкого и словоохотливого старца (Сократу к этому времени было уже 65 лет) и напомнили ему свой закон, запрещавший вести беседы с юношеством.
Сократ в иронической манере спросил, можно ли уточнить содержание запрета. Критий и Харикл согласились дать ему соответствующие разъяснения, и между ними состоялась прелюбопытная беседа, в ходе которой Сократ припер к стенке тиранов, заставив их скинуть маску законников и прибегнуть к прямым угрозам. Беседа эта, по Ксенофонту, протекала так.
«Тогда Сократ сказал: „Я готов повиноваться законам, но чтобы, по недоразумению, как-нибудь незаметно не поступить против законов, я желал бы точно узнать от вас, приказываете ли вы не касаться искусства речи, полагая, что оно заключается в правильном суждении, или в неправильном? Если в правильном, то, очевидно, я должен удерживаться от правильных суждений; если же в неправильном, то я должен стараться говорить правду".
Тогда Харикл рассердился и сказал: „Сократ, так как ты не понимаешь, то мы запрещаем тебе яснее: вовсе нс вести бесед с молодыми людьми". „Хорошо,— отвечал Сократ,-но чтобы ие было сомнительно, так ли я поступаю, как приказано, то определите, до которого года нужно считать человека молодым".— „Пока человек,— сказал Харикл,— не получает права вступать в сенат, как еще с незрелым рассудком, т. е. ты не должен вести бесед с людьми моложе тридцати лет". — „Даже если я покупаю что-нибудь,— возразил Сократ,— а продает человек моложе тридцати лет, то и тогда мне не спрашивать, почем он продает?" — „Конечно, это можно,— ответил Харикл,— но ты любишь расспрашивать и тогда, когда знаешь, в чем дело. В этаком роде ты не спрашивай". — „Следовательно,— возразил Сократ,— мне не отвечать, если молодой человек спросит меня и я буду знать, например, где живет Харикл или где находится Критий? ' — „Разумеется, это можно",— сказал Харикл.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
