Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 15)

Шеллинг уверенно совмещает в одном тексте христианскую эсхатологию, кантовские представления о всеобщем мире и романтическую открытость истории, но не поясняет, на каком, собственно, основании это происходит, чем создает проблемное поле, которое разглядел Гегель, примиривший все обозначенные выше тенденции при помощи строгого следования единым методическим принципам, из которых вывел вышеозначенные положения.

Фигурой, в творчестве которого хорошо виден переход от романтического представления об открытости будущего к позитивистскому скепсису является Ранке, который хотя и признавал за грядущими событиями множество альтернатив, критически относился и к способности историков говорить о будущем, и к идее о безоговорочном прогрессе истории²⁹².

При чтении текстов Савиньи и Пухты легко заметно их нежелание включаться в какую-либо из этих линий; оба автора совершенно молчат о будущем и нигде не говорят даже о признаках завершения правовой истории. Меж тем, они нигде не декларируют и принципиальную открытость истории в духе романтиков. Конечно, вопрос об итоге истории и будущем можно было бы легко снять; достаточно признать, что история совпадает с событийным рядом. То, что история не скрывается где-то за эмпирией, а находится именно в ней – характерный маркер позитивистского историописания, но Савиньи и Пухта размежевываются и с этим подходом, противопоставляя телеологию голому перечислению фактов или, ближе к их собственным терминам, историко-правовые исследования антикварным²⁹³.

Тем не менее, как уже говорилось в предыдущем параграфе, Савиньи признает уникальную роль болонской школы в качестве «вершины» истории. Но это еще, тем не менее, не конец истории, а лишь ее зенит. Напомним, что для Гегеля последний период истории германского мира начинается с XVI в.²⁹⁴, поэтому конец истории в основных своих чертах именно здесь и обозначается. Указание Савиньи, сделанное им в отношении юриспруденции XVI в., от гегелевской оценки сильно отличается: правоведы последующих времен, включая самого Савиньи, «заняты тем, чтобы постоянно продолжать и продвигать дальше то, что тогда началось» ²⁹⁵. Кроме того, Савиньи нигде не утверждает, что право германских народов является апогеем правовой истории²⁹⁶.

Ситуация с Пухтой выглядит несколько иначе. В отличие от Савиньи, он неоднократно утверждает совершенство и историческую непревзойденность римского права²⁹⁷ и вместе с тем считает современное ему германское право новым воплощением римского²⁹⁸, что в совокупности дает искомое представление о настоящем как вершине исторического развития. При этом Пухта разделяет представления Савиньи о существовании в истории «пикового» момента, относительно которого весь процесс распадается на «до» и «после», однако считает таковым не XII век (хотя важности деятельности болонской школы и лично Ирнерия он нисколько не умаляет²⁹⁹), а создание юстинианова «Свода римского права».³⁰⁰ Пухта утверждает, что рецепции подвергся именно этот текст, и никакой другой. Более ранние юридические памятники только помогают нам лучше понять его смысл, а последующие интересны только в той степени, в которой они воспроизводят юстинианово законодательство, и в конечном итоге служат той же цели, что и предшествующие. Даже содержащиеся в «Новеллах» законы других императоров «не имеют для нас юридического значения» ³⁰¹. У Пухты зенит истории совпадает с ее концом.

Конечно, представление о непревзойденности римского права времен Юстиниана кажется в значительной степени политически ангажированным в свете полемики вокруг «Кодекса» Наполеона, который тот же Тибо считал более совершенным, чем существующее германское законодательство³⁰². Но здесь содержится и другое важное для данного исследования обстоятельство, которое в данной работе уже неоднократно регистрировалось: Пухта сближает положения, выдвинутые Савиньи, с гегелевскими, избегая при этом полного совпадения и прямого цитирования.

Впрочем, у Пухты, как и у Савиньи, отсутствует гегелевское представление о конце всех линий исторического процесса; коль скоро история разных «элементов жизни народов» течет с разной скоростью, настоящее положение «германского мира» не является логическим итогом и вершиной всех возможных процессов, хотя римское право является концом мировой истории права, а греческое искусство – концом мировой истории искусства³⁰³.

С другой стороны, Пухта, как и его учитель, одновременно с этим представлением о вершине истории, воспроизводил и другие. Например, в «Энциклопедии…» он активно использует термин «ступень» (die Stufe) для обозначения процесса развития народа³⁰⁴.

Ответ на вопрос, как согласуются два различных варианта исторической динамики, может быть двояким. Если взглянуть на хронологию текстов Пухты, то о ступенях развития он предпочитает говорить в работах 20-х гг., а в 30-х воспроизводит мысль о непревзойденности юстинианова Кодекса. Можно в духе В. Хеллебранда³⁰⁵ признать радикальный поворот в философско-исторических взглядах Пухты, который, правда, в других сюжетах совсем не обнаруживается.

Другое объяснение можно получить, если интерпретировать Пухту как гегельянца. Ступенчатый прогресс прекрасно сочетается с логикой подъема истории на «пик» именно в том случае, если последний окажется концом истории, а дальнейшие события представить себе как периодические отходы и возвращения к вершине. Тогда конец истории права согласно Пухте наступил не в начале XIX в., а в VI в., а право Средневековья и Нового времени – это попросту длящееся настоящее. Такое предположение дает объяснение, почему Пухту перестает интересовать историософская проблематика и начинает волновать построение системы права: история уже завершилась, а событийный ряд к ней не имеет никакого отношения, поэтому и исследованию больше не подлежит. Зато вопрос о том, как в отдельных разрозненных и противоречащих друг другу текстах обнаружить общую и сохранившуюся в веках систему права встает особенно остро. К нему Пухта и обращается.

Интересно, что тот же вопрос о согласовании разных видов исторической динамики Савиньи решает совершенно иным образом. Представление о вершине истории, не совпадающей с ее концом, не противоречит логике развития и трансформации, поскольку историк волен выстраивать исторический процесс любым угодным ему образом, в зависимости от того, что именно он хочет в ней выявить. Стоящий на сходных герменевтических позициях П. Рикёр удачно описал эту ситуацию, применительно к проблеме континуальности и дискретности истории: «…субъективность историка… вторгается в сферу особого смысла, привнося с собой необходимые для интерпретации схемы. Следовательно, именно здесь способность к вопрошанию оказывается важнее способности отбирать те или иные документы. Более того, именно суждение о значимости, отбрасывая второстепенные явления, создает непрерывность: прожитое разрознено, раскромсано на ничего не значащие куски; повествование же внутренне связно и благодаря своей непрерывности обладает означивающей силой» ³⁰⁶.

Таким образом, в вопросе о конце истории Савиньи и Пухта хорошо демонстрируют процесс постепенной эмансипации профессиональных историков от философов. Несмотря на подчеркнутое отсутствие интереса к будущему, рудименты полемики о конце истории можно обнаружить в их сочинениях, причем Пухта тяготеет к гегелевским воззрениям, а Савиньи на базе кантовского «коперниканского переворота» предполагает возможность упорядочивать исторический процесс по собственной воле, а потому вопрос о конце истории теряет для Савиньи свое принципиальное значение.

Заключение

Когда в научной литературе устоялся тот или иной термин, небесполезно периодически возвращаться к выявлению его значения, чтобы созданный для упрощения и экономии конструкт не потерял всякую связь с теми явлениями и процессами, которые призван был объяснять. Для понятия «историческая школа права» эта проблема вполне актуальна.

Попытки сформулировать единое учение этой школы неизбежно приводили к утрате демаркаций между содержательно различающимися концепциями, и творчески активное научное сообщество Германии первой половины XIX в. оказывалось более гомогенным, чем это представляется на основании многочисленных текстов той эпохи. Исследователи последних лет эту проблему вполне ощущали, поэтому и перефокусировались либо на изучение творчества конкретных персон, либо на анализ отдельных концептов, оставив поиски общей для исторической школы права «парадигмы» несколько в стороне.

В этой ситуации плодотворным оказывается различение институциональной истории и истории идей, позволяющее объяснять кажущиеся парадоксальными отношения между различными авторами: Пухта быстро находит общий язык с Савиньи, несмотря на серьезные расхождения во взглядах, а с Гансом, несмотря на близость исследовательских интенций, полемизирует как раз потому, что консолидирующаяся вокруг Савиньи историческая школа права в середине 20-х гг. XIX в. формально эмансипируется от гегельянства.

В целом, при анализе сочинений Савиньи и Пухты надо иметь в виду три важные «внешние» тенденции: размежевание дисциплинарного поля гуманитарных дисциплин, в частности, юриспруденции и философии права, полемика юристов вокруг актуальных политико-правовых проблем (в первую очередь, вокруг кодификации германского законодательства), отраженная в «Журнале исторического правоведения», наконец, подчеркнутые преференции Савиньи по отношению к коллегам по Берлинскому университету.

Что касается содержательной стороны учений Савиньи и Пухты, следует признать, что статус историософской проблематики в творчестве исторической школы права сильно недооценен. Причина это недооценки – в конфигурациях исследовательских оптик, оказывавшихся релевантными для анализа других проблем, не историософских, или не позволявших распознать таковые. Если попытаться систематизировать ответы Савиньи и Пухты на традиционные для всякой философии истории вопросы, мы увидим, что оба автора презентовали читателям вполне продуманные теории.

Одно из важнейших обстоятельств, которое принципиально отличает историческую школу права в современных ей дискуссиях – философия истории не излагается в системном ключе, как у Фихте или Гегеля. У Савиньи речь идет, по сути, об окказиональном решении историософских вопросов; философия истории как бы вплавляется в иные сюжеты и не выступает самостоятельным проблемным полем. Пухта же обращается к историософии как к фундаменту одной из двух частей юриспруденции – истории права, т.е. опять же не придает ей строго самостоятельного значения. Более того, в рамках одного направления два автора дали во многом разные ответы, хотя намеревались отстаивать сходные положения.

Для Савиньи, как и для Пухты движущей силой истории выступает «народный дух», который, с одной стороны, признается источником исторического развития, с другой стороны, обеспечивает связь различных эпох в единую историю народа, с третьей стороны, проявляясь в различных областях жизни народа (языке, обычае, религии, праве), дает возможность для постулирования национальной идентичности, наконец, с четвертой стороны, выступает как одно из проявлений мирового духа, благодаря чему становится возможным говорить о мировой истории. Причем Пухта более явно ориентируется на гегелевскую историософию.

Противопоставляя два различных варианта написания мировой истории права – «универсальную историю права», предполагающую одинаковый интерес ко всем народам на земле и более дифференцированную «всеобщую историю права» – Савиньи и Пухта однозначно предпочитают второй. Оба автора настаивают на избирательности взгляда историка, способного отделить подлинно исторические события от неисторических, утверждая не только принципиальную телеологичность исторического процесса, но и способность историка ее опознать. При этом, Савиньи исходит из того, что сам исследователь выстраивает исторический процесс по своей воле, а Пухта утверждает, что историк лишь опознает имманентную логику истории.

Важную функцию в историософских построениях Савиньи и Пухты выполняет учение об источниках права: обычное право, законодательство и юриспруденция возникают в соответствии с тем этапом, на котором находится развитие народа. Употребление характерной органицистской метафорики, которое может играть совершенно разную роль в зависимости от методологических презумпций автора (Гегелю и Вико представление о детстве, юности, зрелости и старости народа позволяло генерализировать исторический процесс, Гердеру и Шпенглеру, наоборот, говорить об уникальности каждого народа), размежевывает Савиньи и Пухту с обоими крайними представлениями: по их мнению, всякое право проходит означенные этапы, но юридические системы всех народов не выстраиваются в единый процесс, сравнимый с человеческой жизнью.

В вопросе о периодизации европейской истории Пухта предваряет отказ Шпенглера от знаменитого членения на античность, Средние века и Новое время, усиливая тенденцию к изложению истории как континуума, наметившуюся еще у Савиньи.

Очевидно, что оба варианта философии истории не возникли изолированно от происходивших в первой половине XIX в. историософских дискуссий. При этом, как попытка полностью эмансипировать историческую школу права от их философских предшественников и современников, так и стремление сделать их эпигонами кого-то из них не отвечает действительному положению дел. В диспозиции трех основных мнений по вопросу об идейном преемстве – Просвещение, романтики и Шеллинг, Гегель – следует предпочесть последнее, не отрицая, впрочем, влияния двух других тенденций; речь идет только о расстановке акцентов.

Гегелевская философия истории, близость обоих авторов к которой была распознана еще Э. Ротхакером, но упущена в более поздних работах, действительно хорошо заметна в историософских построениях Савиньи и Пухты. Однако взаимоотношения с ней у исторической школы права складывались не просто: во-первых, Пухта тяготел к согласованию тезисов Савиньи с гегелевскими более, чем его учитель, который поддержал эту тенденцию только на рубеже 30-х и 40-х гг., во-вторых, оба автора не столько повторяли Гегеля, сколько творчески использовали его мысли (это хорошо заметно в том, как Пухта подошел к вопросу о конце истории), в-третьих, философия истории ни у Савиньи, ни у Пухты не изложена в систематическом ключе, что опять же отличает ее от гегелевской, в-четвертых, оба автора существенно больше внимания уделяют методологии источниковедческих исследований; фактически, исторический метод Савиньи и Пухты состоит из двух частей, над согласованием которых они постоянно размышляют: анализ и критика источников и построение историософской концепции.

Характеристики

Список файлов диссертации