Диссертация (1137601), страница 14
Текст из файла (страница 14)
Можно было бы отвергнуть первоначальный тезис о наличии у Пухты двух периодизаций, и считать, что данный автор с самого начала ориентируется на изложение общей истории юриспруденции и права, но эта гипотеза явно противоречит тому объяснению, которое обусловливает перенесение границы между «первой» и «второй жизнью» римского права с V в., как это было у Савиньи, к началу IV в. По мнению Пухты, именно с Константина начинается новый период истории римского права (он продолжится до создания Corpus juris civilis Юстиниана), поскольку изменяется этнический состав населения империи: государство, хотя оно еще и называлось римским, уже не было таковым, поскольку римский народ уже исчез, а его место заняли разные другие народности, которые, тем не менее, были объединены под властью императора272.
Еще более странно выглядит зазор в шестьсот лет между вторым (IV-VI вв.) и третьим периодом (начавшимся с деятельности болонской школы), который Пухта вообще исключает из своего рассмотрения, хотя, как и Савиньи, протестует против мнения, согласно которому римское право было вновь открыто глоссаторами.273 Более того, Пухта явно ощущает дискомфорт от вынужденного разрыва, и потому специально указывает, что римское право в Европе не было введено одномоментно274, стараясь максимально сгладить переход от одного этапа к другому. Возможно, он подразумевал знакомство своих слушателей с «Историей римского права в Средние века» Савиньи, в которой период VI-XII вв. был подробно освещен, однако Пухта не сослался на работу предшественника, подобно своему учителю, поэтому доподлинно этого утверждать нельзя.
Кстати, почему Пухта не воспользовался очевидной возможностью указать на достижения предшественников и сделал заново ту работу по выстраиванию периодизации, которая, в принципе, уже была проведена – вопрос не праздный. Либо Пухта стремился к систематическому изложению взглядов исторической школы, либо претендовал на некоторую автономность своего собственного учения от того, которое выдвигал Савиньи. Подтвердить одну из этих точек зрения можно простым соображением: если Пухта действительно работал над изложением общего «учения исторической школы права», он не внес бы никаких изменений по сравнению с Савиньи, а это явным образом не так. Но значительная часть исторических фрагментов Пухты включена в разъясняющие сочинения пропедевтического характера, т.е. он собирается свои представления транслировать в качестве общих для школы. По всей видимости, за близостью отстаиваемых положений он не сразу осознает всю глубину фундаментальных расхождений с Савиньи.
Итак, если до этого параграфа постоянно утверждались систематические расхождения Савиньи и Пухты, то в данном конкретном сюжете следует признать существенную близость обоих авторов. Несмотря на некоторые расхождения, в основных своих чертах способ выстраивания исторической периодизации и представления о динамике исторического процесса у Савиньи и Пухты мало отличаются друг от друга. Тем не менее, Пухта делает ряд важных шагов в том направлении, которое Савиньи лишь наметил, решительно усиливая тенденцию к континуальности исторического процесса. Этим объясняется и отказ от трехчастной периодизации истории, и имплицитная антипатия к коллегиальным историческим исследованиям.
§ 3. Проблема конца истории
Ввиду некоторых очевидных читателю противоречий, связанных с оценкой взаимоотношений историософии исторической школы права и гегелевской философии истории в данной работе, проблему следует рассмотреть более детально.
Как уже говорилось выше, познаваемость истории у Гегеля обеспечивается тем, что историк способен охватить весь ее ход, и в этом смысле история остановилась275. Причем у Гегеля речь идет не только о невозможности придумать какую-то политико-правовую систему, которая будет лучше либерально-демократической, но и о завершенности всякой истории: не только государства и права, но и других областей деятельности духа. В этом плане Кожев и Фукуяма Гегеля несколько упростили.
Учитывая тот факт, что в условиях первой половины XIX в. декларация конца истории является маркирующим признаком гегелевской историософии, для того, чтобы подтвердить или опровергнуть фундаментальную связь философии истории Гегеля с соответствующими концепциями Пухты и Савиньи, нужно выяснить, разделяет ли историческая школа права данное гегелевское представление. Конечно, сведение всего комплекса проблем к одному вопросу может показаться не вполне легитимным шагом. Но подходы, предложенные в предшествующих исследованиях недавнего времени, в решении проблемы продвинулись не так далеко, чтобы оставить предложенный вариант совсем позади.
В целом, дискуссию о влиянии гегелевского представления о конце истории на творчество Савиньи и Пухты в специальной литературе вообще не вели. Еще со времен Э. Трельча и Ф. Мейнеке утвердилась мысль о близости исторической школы права к романтической историософии, в вопросе о конце истории Гегелю противостоящей276, что, естественно, отнюдь не стимулировало новые исследования по поставленному в данном разделе вопросу. Однако, несмотря на устоявшийся историографический топос, некоторые авторы последних десятилетий решили реанимировать проблему взаимоотношений исторической школы права и Гегеля применительно к творчеству Пухты, правда, для констатации того же самого результата.
Так, Х.Х. Якобс безо всяких пояснений посчитал, что полемические выпады Пухты, высказанные им в рецензии на Ганса 1824 г., адресованы Гегелю277. К этому смелому утверждению автор прибавил цитату, взятую из «Энциклопедии…» 1825 г.: «… философская школа, которая стала известной в юридической науке как противница школы Савиньи благодаря своему противопоставлению и антипатии к более основательной юриспруденции (которую требуют как Савиньи, так и Гуго)» 278.
Х.Х. Якобсу вторит Х.-П. Хаферкамп, указавший на небольшую и редко цитируемую работу Пухты «Об исторической школе юристов и ее отношении к политике» 1833 г., где ученик Савиньи высказывался следующим образом: «Эта школа (историческая – Н.А.) действительно противопоставляет себя ложной философии и ее пагубному влиянию на право, но во всякой философии менее, чем в этой, показана противоположность между историческим и неисторическим, позитивным и негативным направлениями, которые в юриспруденции получили название исторической и неисторической школ» 279. Интересно, что Хаферкамп не просто указал, что Пухта довольно резко высказался в адрес Гегеля, но дополнительно отметил отсылку к шеллинговскому различению позитивной и негативной философии, которое тоже было направлено преимущественно против Гегеля280.
Тем не менее, остается непонятным, почему Якобс и Хаферкамп поставили знак равенства между Гегелем и гегельянцами. Хотя Ганс и претендовал на роль ортодоксального последователя, между его и гегелевскими идеями всё равно существует некоторый зазор, который мог быть виден Пухте, но не обнаруживается современными немецкими авторами, пишущими об исторической школе права. Другое возражение возникнет, если мы вспомним о настойчивом желании Савиньи и Пухты перевести всякую полемику в плоскость институциональных противостояний, противопоставить исторической школе некое консолидированное направление, на фоне которого можно было бы утвердить себя самих. Именно поэтому к цитатам, где Савиньи и Пухта размежевываются с некой «псевдоисторической школой», надо относиться если не с недоверием, то, по крайней мере, с большой осторожностью. Показательно, что в цитате из «Энциклопедии…», которую привел Х.Х. Якобс, не конкретизируется, кого Пухта имеет в виду.
Предлагались и иные, исходящие из содержательного анализа философских воззрений, аргументы в пользу негативного отношения Пухты к Гегелю, но они не более убедительны.
Хаферкамп указал, что содержательная полемика Пухты с Гегелем содержится в «Пандектах», в параграфе 7, где автор обрисовывает позицию своих оппонентов281. Но ни в самом фрагменте, ни в пространных сносках опять же нет ни одного упоминания о Гегеле. Содержательно речь идет о позициях неких национально-ориентированных правоведов, к которым Гегеля тоже едва ли можно причислить.
Впрочем, конкретный упрек в адрес Гегеля Пухта всё же делает в небольшой работе 1823 г., но он относится не к философской позиции. Звучит он следующим образом: «Способ, каким Гегель представляет объявление права («Естественное право», параграф 215, в примечании), свидетельствует о полнейшем незнакомстве с жизнью и чаяниями народа» 282. Здесь совершенно не заметны какие-то системные несогласия с гегелевской методологией, особенно если учесть, что контекст этой фразы – рассуждения о том, на каком языке следует говорить немецкой юридической науке283. Т.е. Пухта, очевидно опираясь на учение об источниках права, в данном случае отстаивает институциональные прерогативы юристов решать этот вопрос, и не более того. При этом буквально на той же странице Пухта декларирует близость исторической школы права и Гегеля: «В самом деле, Гегель воспринимает позитивную науку о праве, по крайней мере, исторически…» 284.
Таким образом, предложенные походы и выдвинутые аргументы в пользу решительного расхождения исторической школы права и Гегеля выглядят довольно слабо.
Вопрос о том, как Пухта и Савиньи относились к гегелевской философии права, явно выходит за рамки данной работы, а вот о сходствах и различиях историософских позиций следует поговорить еще раз.
Конечно, вопрос о конце истории шире, чем он был поставлен в начале данного параграфа. Для того, чтобы изложить историю чего-либо, логически необходимо иметь представление об итоге процесса. Именно поэтому изложение всеобщей истории всегда содержит не только описание прошлого и настоящего, но и будущего. Причем в этом пункте философы истории всегда расходятся с профессиональными историками. Позицию последних в этом вопросе четко озвучил наследник английского эмпиризма и позитивизма Дж. Коллингвуд: «Дело историка – знать прошлое, а не будущее. Если же историки претендуют на то, чтобы определить будущие события до того, как они произошли, то это верный признак, на основании которого мы можем с уверенностью сделать вывод о какой-то порочности самой их концепции истории как таковой» 285.
Если попытаться с этой точки зрения обрисовать историко-философский контекст, в котором возникли работы Савиньи и Пухты, то здесь необходимо сказать не только о Гегеле. В первую очередь, необходимо помнить о христианской эсхатологии, которая была хороша знакома всем немецким авторам той эпохи.
Если отложить в сторону пристрастность философского цеха к религии и обратиться к внутреннему устройству христианской эсхатологии, можно увидеть несколько принципиальных ее особенностей. Во-первых, она никак не связана с идеей прогресса или регресса в истории, поскольку второе пришествие наступит, как известно, в крайне мрачные времена (Мф. 24:4-13), но вместе с тем оно окажется окончательным утверждением всего позитивного, что в суровых условиях только выкристаллизовалось. Августин, чутко уловивший эту двойственность христианских представлений о будущем, представил его как постепенное расхождение двух градов286. Во-вторых, христианский конец света отнюдь не означает коллапса; это начало длящегося настоящего, выше и совершеннее которого быть уже не может («Впрочем мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет. 3:13)). Другими словами, гегелевская историософия не столь далека от христианской эсхатологии, хотя завершение истории философ видит не в будущем, а в настоящем.
Идею постоянного прогресса мировой истории, движения «от хорошего к лучшему» разделяли многие крупные авторы эпохи Просвещения. Она есть и у Гердера, и у Канта – авторов, несомненно повлиявших на историософские дискуссии в Германии исследуемого периода.
С другой стороны, среди многочисленных концепций первой половины XIX в. традиционно просматривается романтическая линия, для которой историческое будущее оказывается принципиально незавершенным, открытым.
Такого взгляда придерживался, в частности, Шеллинг в «Системе трансцендентального идеализма»: «Если явление свободы необходимым образом бесконечно, то бесконечно и полное развертывание абсолютного синтеза и сама история есть никогда не завершающееся полностью откровение абсолюта…» 287.
Впрочем, несмотря на открытость истории, будущее у романтиков всё же обладает определенными свойствами, по которым его приближение и наступление можно опознать: так, Шиллер говорит о восхождении «дикого пещерного человека» к состоянию «мыслителя, преисполненного духом» и «образованного светского человека» 288, Фихте указывает на прогресс свободы289, а Шеллинг в «Системе трансцендентального идеализма» обозначает третий период истории, соответствующий будущему как время провидения. «Когда наступит этот период, мы сказать не можем. Но, когда он настанет, тогда приидет Бог» 290.
Кстати, указанный шеллинговский текст содержит довольно объемный историософский раздел, в котором, помимо вышеперечисленного, история понимается еще и в кантовском смысле как «прогрессивный процесс», ведущий созданию «всеобщего правового устройства» и формированию всемирного государственного образования, в котором будет гарантирована свобода)291.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
