Бауман (Рефераты)

СПОР О ПОСТМОДЕРНИЗМЕ*

Бауман Зигмунт — профессор университета Лидс (Англия).

* Перевод с польского кандидата философских наук А.Д. КОВАЛЕВА

Когда я был студентом социологии, меня учили, что все, чем человек живет, о чем мыслит и мечтает, можно и нужно измерять, и что знание о человеке тем глубже и основательнее, чем больше цифр после запятой мы сможем поставить. На все были свои меры и шкалы, а если на что-то шкалы не существовало, то это что-то не считалось достойным научного внимания. Помню, одна из шкал экспериментально измеряла степень консерватизма и радикализма. Эксперимент был достаточно простым: изготавливалось двадцать рисунков, из которых первый изображал пса, последний кота, а на остальных пёс постепенно, но все явственнее утрачивал собачьи черты и превращался в кота. Рисунки один за другим показывали испытуемому, отмечая, как долго он упорствует, что видит пса, на каком рисунке начинает колебаться, на каком соглашается, что это, наверное, кот...

Тот давний эксперимент невольно приходит на ум, когда я в очередной раз читаю, что, мол, времена, в которые мы живем, еще "современные" (модерновые), не совсем современные, или уже совершенно "послесовременные" (постмодерновые). Каждое такое высказывание признает, что с нашей современностью не все в порядке, что-то в ней переменилось, что-то ушло, а что-то пришло — но на этом согласие кончается и начинается спор. Ю.Хабермас говорит, что хотя реалии человеческого бытия действительно не такие, как прежде, но задачи, ими порождаемые, не изменились и нет оснований от них отказываться. Тот проект, который делал наш мир современным и давал ему право на это название, не доведен до конца. Э.Гидденс рисует одну из самых ярких картин мира до основания преображенного, совершенно непохожего на то, что было полвека назад, но нарисованное именует портретом "поздней современности". Похоже поступает У.Бек, разве что иначе называя свое описание портретом "рефлексивной современности"... И т.д. и т.п.

Следовательно, это вопрос типа: еще пёс или уже кот? Современный или полусовременный мир, в котором мы сегодня живем? Признаюсь, я не в состоянии раздуть в себе хоть искру интереса к данному вопросу и настолько воспламениться, чтобы встать под то или другое знамя, вступить в борьбу и ломать копья из-за названий. Думаю, одно из многих отличий нового мира, которое согласятся признать все спорщики, независимо от цвета своего знамени, в том именно и выражается, что ныне все труднее увлечься схватками, кои, дабы они имели какой-то смысл, требуют мира, упорядоченного в спаянное и сплоченное целое (вроде того, что в моей молодости называли "системой"). Думаю, силы, которых надолго не хватит и которых никогда не бывает слишком много, лучше потратить на то, чтобы описать этот наш мир как можно вернее и понять происходящее в нем. Заботу о том, какой биркой снабдить готовое изображение, охотно предоставляю другим.

Вместе с тем я полагаю, что в упомянутом споре о названиях речь идет о чем-то более важном и вдохновляющем, нежели распихивание авторов по углам с обозначениями "консерваторы" либо "радикалы", именно о том, как подходить к созданию картины мира, как браться за его описание, чего в этом мире искать, о чем его вопрошать. На вопрос "почему спорят об эпохе постмодернизма?" я ответил бы вопреки собственной выгоде и в ущерб логической последовательности: потому что на то имеются важные поводы. Ставки в этой словесной игре весомые, хотя по всей видимости, игроки препираются не о них. На карту поставлен капитал, накопленный старыми и почтенными фирмами под марками философии, социологии или других гуманитарных наук, в которых все гуманитарии невольно заинтересованы — одновременно — как наемные работники и акционеры. Ставка — это сегодняшняя потребительная и меновая стоимость товаров, собранных за долгие годы, это выученные наизусть привычные фирменные уставы и статуты, в пользовании которыми многие поднаторели и стали мастерами. На кону также спокойствие духа, приятная уверенность в собственном авторитете и полезности, чувство осмысленности своей деятельности, питаемое просто фактом хорошего владения ее статутами и регламентами, вызывающи ми уважение уже своей давностью и тем, что так много людей научилось принимать их как очевидности.

Вот, как мне кажется, главное, о чем идет речь в споре о постмодернизме. На протяжении последних двух столетий стратегии философии, социологии, а может быть, и всей гуманистики формировались в своеобразном симбиозе с моделью мира, в котором они обитали. Стратегии служили обдумыванию модели, модель же постепенно вырисовывалась и крепла в ходе такой рефлексии... Трудно сказать, кто здесь был ткачом и что было тканью, но ткацкий станок и приемы ткачества идеально подходили как к сорту пряжи, так и к узорам, которые желали выткать. Стратегия была скроена по модели, а модель по стратегии. И именно этот уютный симбиоз, эта успокоительная взаимная приспособленность стоят сегодня под знаком вопроса. Отсюда тревога, волнение, озлобление и потому почти всеобщая задиристость и склочность. Ведь грозит ни больше ни меньше, как пересмотр крепко укоренившихся и, казалось бы, раз и навсегда проверенных навыков мышления — а такая ревизия разума неизбежно будет болезненной.

С огромным упрощением (но таким, что позволяет обнажить суть дела) можно сказать, что современная гуманистика моделировала мир в первую очередь как объект администрирования. Это был мир, обозреваемый с высоты стола генерального директора. Это был мир, в котором ставились и реализовывались цели, а общую цель расщепляли на подпроблемы для исполнения, мир, в котором сегодняшнее состояние оценивалось по тому, приближается оно или отдаляется от запланированного на завтра, и в котором главным условием достижения целей (и уже поставленных и еще непридуманных) была сплоченность рядов исполнителей. Она достигалась благодаря всеобщей лояльности по отношению к задачам, выдвигаемым начальством, и вере в право начальства ставить их, а также благодаря желанию избежать кары за непослушание, либо личной заинтересованности каждого в общих целях и в образе жизни, зависящем от достижения этих целей. Со столь же сильным упрощением можно сказать, что хотя наша жизнь и дальше будет состоять из устроения дел и разрешения проблем, сегодня нет начальственных кабинетов, где могли бы родиться планы, обязательные для всех исполнителей и разрешителей — планы, во имя которых можно требовать от каждого послушания и согласованности действий. Да и начальников (реальных или существующих лишь в собственном воображении), настолько нахальных и самоуверенных, чтобы выдержать тяжесть таких замыслов, теперь не хватает. Нам, умудренным нажитым в наше время опытом, все труднее поверить в то, что прежде такие начальники и кабинеты действительно были. Но легко убедиться, что люди верили в их существование и что мыслили о мире и моделировали его так, как если бы это существование было неопровержимым фактом.

Из того, что мир рассматривается в административной перспективе, что на него проецируется способ бытия и мышления "администрации", вытекают три следствия.

Во-первых, моделируемый мир целостен, а это значит, что он содержит все существенное для продолжения своего бытия. Говоря точнее, всё, чего он не содержит, несущественно и может не приниматься в расчет. Для социологии такой целостностью было общество, открыто либо молчаливо отождествляемое последние сто лет с национальным государством — самым большим из миров, наделенных авторитетом для постановки задач и способных к успешной координации усилий, которые требуются для их реализации. И была культура, также чаще всего понимаемая как культура совокупности, управляемой полностью либо частично суверенной властью, — культура как широчайшее собрание верований и навыков поведения, делающих возможной координацию усилий. Практика и притязания современного государства послужили инкубатором, в котором вызрела идея этих целостностей. Однако с момента готовности прототипа можно было оттискивать один и тот же штамп на каждом фрагменте изучаемой действительности и потому ставить вопрос о согласовании функций, которое делает совокупность целостностью, и согласовании ценностей и норм, позволяющих удерживать целостность в целости. Гений Толкотта Парсонса и тайна его захватывающей дух карьеры не только в том, что в своем структурном функционализме он как никто до него систематизировал упомянутые стратегические предпосылки, но и в том, что ему удалось представить всю историю современной социологии как процесс неумолимо ведущий в направлении такой систематизации.

Во-вторых, рассматриваемый мир есть целостность сплоченная, слаженная по образу и подобию механизма. Иначе говоря, если не действительным состоянием, то хотя бы идеалом этого мира являются отсутствие внутренних противоречий либо умение их устранять; отсутствие многозначности либо наличие ясных предписаний, как добиваться однозначных ситуаций и воззрений; всеобщее согласие на принципы, полагаемые необходимыми для Дальнейшего существования целостности, либо способность обезвреживать те из них, которые отвергают согласие; взаимосогласованность занятий, выпавших в удел разным элементам целого, либо способность сглаживать Шероховатости. Этот мир мог функционировать постольку, поскольку каждая составная часть, каждый винтик и зубчатое колесико точно подгонялись по доставшемуся месту и исполняемой в системе роли. Отсюда — центральное положение, отведенное в модели социального мира процессам социализации, т.е. возбуждения в членах общества желания делать то, что должно делать для сплоченного целого; созидания общего согласия (консенсуса), или приучения всех к мысли, что надлежит верить в то, во что верят другие, и что общность верований благотворна и полезна для всех и каждого; а также внимание к таким явлениям, как "отклонение от нормы", "девиация" и "нонконформизм" — этим палкам в механизме самовоспроизводства общественных отношений, и к способам их устранения или изменения.

В-третьих, мир — это проект-в-процессе-реализации, т.е. проект, который существует во времени кумулятивном и целенаправленном — ведь только в таком времени и мыслимы проектирование и проекты. Кумулятивность времени означает, что происходящее в нем не исчезает, оно остается, набирает вес и, ограничивая множество возможных событий, влияет на то, что только еще должно случиться; другими словами, события, случившиеся в таком времени, "реальны" в том смысле, что заранее ограничивают то, что еще не произошло. В таком времени можно поступать последовательно и логично: планировать, разбивать план на этапы, строить великое по мелочам. Можно также смотреть на то, что произошло или происходит, как на ступеньку лестницы, ведущей на пока еще не достигнутый этаж; или как на рабочую репетицию, уступающую премьере в совершенстве; или как на увертюру, мелодические темы и потенции которой полностью раскроются и заблистают только в ариях и хорах целой оперы. Уже свершившееся — лишь смутное предвестие, бледное подобие того, что наступит. Повторим, время, в которое вписывался мир "современного" типа, направленное и финалистское. Направленность означает, что в этом мире онтологические различия между прошлым и будущим остры и недвусмысленны: модальность прошлого — полная достоверность и необходимость, модальность будущего — вероятность и свобода; сообщение и с прошлым и с будущим монологично, однонаправленно, но направления для каждого прямо противоположны. Финализм означает, что время устремлено к некой целевой точке ("концу истории", моменту, за которым время уже не будет последовательностью разнокачественных состояний). Следовательно, это не просто время, в ко тором возможно проектирование, но время, которое само по себе есть уже проект, ведущий к чему-то иному, нежели существующее в данный момент, — и только затем, чтобы дойти до состояния, которое пребудет, наконец, самим собой неизменно. Поэтому есть особое "современное" время, благо приятное не только для проектирования, но и для фантома совершенства, или такого состояния (как это раз и навсегда для современной эпохи определил Леон Баттиста Альберти), к которому нечего добавить и от которого невозможно ничего отнять без ущерба, ибо всякое изменение может быть только изменением к худшему.

Итак, постольку и поскольку мир людей был предметом административных забот и хлопот, целью миротворческих усилий и областью законодательных установлений, его образ организовывали категории целостности, сплоченности, а также кумулятивного и направленного времени. Похоже, именно это подразумевают, когда, оглядываясь назад, говорят сегодня о современности как о "проекте". Конечно, совсем не очевидно, что занятая ежедневными хлопотами и борьбой с текущими напастями "современность" думала о себе точно так же; но здесь важно то, что современность была единственной цивилизацией, о которой можно осмысленно говорить как о "проекте". Это возможно потому, что, как подытоживал Жан-Франсуа Лиотар, современная жизнь протекала в постоянном напряжении между местничеством, немотивированностью, непроницаемостью состояния в настоящем, с одной стороны, и универсальностью, определенностью и прозрачностью будущего состояния, которое должно было наступить, подготавливаемое каждым мгновением настоящего, — с другой. Ибо каждое конкретное "сегодня" черпало свое обоснование из универсального "завтра". Потому и виделось оно убогим и недоделанным и было переполнено надеждами на совершенство и полноту осуществления. Пока "сегодня" существовало ради будущего, не было места experimentum crucis, который раз и навсегда доказал бы тщету этих надежд. Более того, превратно, но весьма успешно неизбежный приход добродетелей будущего доказывался пороками настоящего.

Пожалуй, самая глубокая и богатая последствиями отличительная черта времени, в котором нам выпало жить, в том и состоит, что оно не только не думает, но и не способно думать о себе как о "проекте". Для наших дней наиболее характерна внезапная популярность множественного числа — частота, с которой теперь в этом числе появляются существительные, некогда выступавшие только в единственном... Сегодня мы живем проектами, а не Проектом. Проектирование и усилия для их исполнения подверглись приватизации, дерегуляции и фрагментации. Как и раньше, мы заняты решением проблем и устройством дел, но ни эти наши занятия, предпринятые в одиночку или коллективно, ни сами дела и проблемы не складываются во что-то целое. Самое же важное, что среди них нет "проблемы проблем", метапроблемы, "проблемы как покончить с проблемами", как устроить дела человеческие раз и навсегда. Уж не думаем ли мы, что "завтра" будет полностью отличаться от "сегодня": если все чаще слышим речи о "конце истории", то это лишь значит, что люди не ожидают от будущего чего-то абсолютно иного по сравнению с настоящим. Постмодернизм и есть в сущности закат проекта — такого Суперпроекта, который не признает множественного числа.Как дошло до такого? На то много причин, и к ответу на этот вопрос можно подходить с разных сторон.

Во-первых, всеобщность, универсальность проекта требует власти с универсальными претензиями. Такой власти пока что-то не видно. Эрозия и ослабление государственной власти, когда-то увлекшейся миротворческой миссией, углубляются изо дня в день. Меры для установления и поддержания искусственного порядка, опирающегося на законодательство и государственную монополию на средства принуждения, лояльность обывателей и нормирование их поведения, ныне не кажутся такими первоочередными и обязательными, как в начальной фазе процесса "осовременивания" (модернизации), когда надо было заполнить нормативную пустоту после распада местных общин, ломки механизмов соседского контроля и осмеяния традиций. Регулярность человеческих поступков, сохранение и воспроизводство рутины совместной жизни превосходно обходятся сегодня без мелочного вмешательства государства. С насущными нуждами, которые некогда требовали трудоемкого обеспечения общего согласия с помощью устрашения вперемежку с идеологической индоктринацией, теперь справляется рынок, который ничего так не боится, как единообразия склонностей, вкусов и верований. Вместо нормативного регулирования поведения обывателя — соблазнение потребителя; вместо насаждения идеологии — реклама; вместо легитимации власти — пресс-центры и пресс-бюро. Кому в этих условиях достанет ума на проект проектов? Кто достаточно силен, чтобы поднять такой проект? Да и зачем бы этот некто стал его поднимать?