Бауман (Рефераты), страница 2

Кроме того, прошло время, когда Запад, колыбель современности, мог, на манер Колумба, вступающего на землю открытого им континента, трактовать остальной мир как пустую, практически незаселенную, во всяком случае экономически неосвоенную территорию, как нулевую точку отсчета в истории Разума и область "абсолютного начала" всего. По словам французского философа Сьорана (Cioran): "нации Запада не испытывали в мире, наполненном их успехами, трудностей с подведением итогов истории и приписыванием ей смысла и целесообразности. История была их собственностью, они были ее уполномоченными, так что история просто не могла не двигаться в разумном направлении..." Мир, не оказывающий сопротивления, мог и должен был восприниматься как бесконечно пластичный, податливость же материала всегда будит фантазию и подстрекает творческую смелость ваятеля. Но сегодняшний мир сопротивляется, история уже не собственность западных наций и, следовательно, нет оснований для суждений, будто она идет в правильном, благоразумном направлении, но есть предпосылка для утверждений, что та история, в которой современная цивилизация чувствовала себя в своей стихии, по сути пришла к концу...

Во-вторых, все мы на собственном опыте имели множество поводов, чтобы утратить уважение к проектам совершенного общества. Полякам выпало, вероятно, даже больше чем другим возможностей близко познакомиться с двумя наиболее амбициозными воплощениями такой проектантской мании: тысячелетним Рейхом и райским садом коммунизма. Мы знаем теперь по результатам посмертного вскрытия, к чему приводит Проект проектов, если сломать общественные тормоза и поддержать его всей мощью государственной машины. Знаем, как живется в обществе-саду с государством в роли садовника, решающего, каким растениям в нем есть место, а какие портят вид, какие полезны, а какие подлежат прополке. Безусловно, нам не нравилось то, что мы видели, но еще смутно, пока многие, очень, очень многие западные интеллектуалы, ослепленные блеском садоводческих амбиций, о которых у самих себя они могли только мечтать, не разглядели пятна на солнце. Неудивительно, что, больно обжегшись на молоке, мы дуем и на воду, с подозрением глядим на планы райских садов, отворачиваемся со смесью отвращения и страха от самозваных социальных инженеров и ищем, куда бы скрыться, заслышав клич "дайте мне власть, и я вас устрою!". Не то или другое конкретное государство потеряло авторитет, но государство как таковое, власть как таковая, а главное — потерял силу любимый призыв всякого государства с инженерными претензиями: терпеть сегодня во имя счастливого будущего.

И еще: сомневаясь вместе с Адорно, можно ли заниматься поэзией после Аушвица, мы мучаемся также вопросом, можно ли после Аушвица, ГУЛага и Хиросимы и дальше сочинять хвалебные гимны в честь цивилизации и ее верных оруженосцев — науки и техники; принесет ли наука, измыслившая Циклон-Б и атомную бомбу, неминуемое конечное освобождение; вправду ли гуманизуют людей гуманитарные науки, вся гуманистика; и можно ли поверить, что локомотивы, которые везли осужденных до Треблинки и на Колыму, довезут нас, не осужденных или пока не осужденных, до совершенного общества. Отрезвленные, грубо выброшенные из сладкого сна, протираем глаза и убеждаемся, что живем во времена не столько прогресса, сколько риска...

В-третьих, современную цивилизацию одолели внутренние противоречия, с которыми она родилась и от которых не могла избавиться. Мы приучились думать (а думать так можно было только тогда, когда на культуру смотрели глазами администраторов стремясь придать людям и вещам форму, в которую они согласно культурному засмыслу, покорно укладывались бы), что современная культура скроена по мерке современного общества, служила ему и прокладывала ему дорогу в истории. При этом не обращали внимания на то, что культура служит обществу особенным образом: зорким наблюдением за его деяниями, нестесненной критикой, неустанными придирками, соблюдением дистанции и иронией. Культура действует одновременно как священнослужитель и шут, как трубадур и пересмешник; ее никогда не удается полностью приручить и склонить на одну сторону, обуздать ее непокорный оппозиционный дух, и, что важнее всего — только в таком качестве она и может поддерживать в рабочем состоянии движущие колеса современности ... Современность нуждалась в культуре борющейся, недоверчивой, объявившей иллюзиям, заблуждениям, бесплодным фантазиям, самообманам, умышленной лжи и окаменелым истинам, войну не на жизнь, а на смерть — словом, в культуре как бы от рождения скептической, неудовлетворенной и гневной. По существу, современная культура была (и не могла не быть) культурой сомнения, критики и сопротивления. Свой оптимизм относительно будущего она подпитывала пессимизмом в отношении настоящего. Если она выражала энтузиазм по поводу намерения, то обязательно осуждала и порицала его очередные практические воплощения. Предметом критики оказывались все очередные свершения современной цивилизации — ни одно не выдерживало испытания культурой. Вопреки надеждам и обещаниям, ни одно из них не делало наш мир регулярным, прозрачно-постижимым, удобным для рационального мышления, свободным от многозначности. Каждая очередная попытка классификации создавала ничейные области, каждая категоризация умножала запасы двусмысленностей, каждый новый дорожный указатель открывал новые перспективы бездорожья. Было только вопросом времени, чтобы дух сомнения и критической отваги, заботливо воспитанный "современностью", обратился против руки, которая его вскормила. На каком-то этапе "количество перешло в качество", к этому добавилось что-то вроде "кризиса парадигмы" по Т. Куну, накопилось такое множество разочарований и аномалий, что уже нельзя было отделываться от них указанием на ошибки в вычислениях или на попадание в жизненное варево посторонних ингредиентов. Критика результатов перешла в критику намерений. Теперь ищут ошибки не в том, что сделано, а в основаниях, принципах, во имя которых это делалось.

Парадоксально (но в свете сказанного уж и не так удивительно), что постмодернистская критика проектных намерений современности есть последний триумф "современного" духа. Последняя преграда, стоявшая перед критическими умами, единственная еще неприкосновенная святыня, каким было будущее Царство Разума, рухнула под напором истребителей иллюзий. Под обстрел орудий, придуманных для сокрушения иллюзий, попали ныне иллюзии, ради которых создавались сами орудия ...

Отсюда вовсе не следует как нечто очевидное, что философы, социологи и вообще гуманитарии должны выбросить инструментарий, который они унаследовали и которым работали. Естественная внутренняя синхронизация между образом действительности и личностными побуждениями и действиями сама является одной из современных иллюзий. Обычно мы любим делать то, что хорошо умеем. Томас Кун подробно описал оборонительные механизмы, к которым прибегают ученые, чтобы отстоять смысл того, что они умеют и, следовательно, любят делать. Приняв во внимание саморазвивающийся механизм ("институционализацию") воспроизводства науки и обучения, а также то, что люди науки отвоевали себе право признавать партнерами в диалоге только других людей науки и презрительно не считаться с прочими мнениями, придется допустить возможность и большую вероятность того, что своими алгоритмическими претензиями scientiae и дальше будут забивать эвристическую скромность phronesis¹, что стратегии будут жить дольше целей, для которых их разработали, а оболочки понятий переживут их содержание. Не является "исторической необходимостью", чтобы философы перестали удовлетворяться изготовлением очередных примечаний к Платону; социологи перестали моделировать равновесие и функционально согласованные системы, а также отождествлять значимость явлений с их статистической частотой; культурологи же — искать окончательные, истинные и однозначные смыслы. Нет причин для того, чтобы business гуманистики не продолжался, по английскому выражению, as usual.

А раз так, то стоит внимательно присмотреться к инструментарию, оставленному нам той эпохой на ее спаде. Стоит оценить пригодность инструментов и виды деятельности, для которых они были предназначены, и вообще заново поставить вопрос, каким должно быть знание, чтобы занять действительно важное место и сыграть полезную роль в жизни людей, и что надо делать профессиональным производителям знания, дабы обеспечить ему то место и ту роль. Ведь гуманистика — это вторичная герменевтика, переработка значений (смыслов), приданных раньше, толкование явлений, уже насыщенных интерпретацией, — словом, это рефлексия о жизни, которая сама существует благодаря рефлексии. Если гуманистика хочет участвовать в такой жизни и участвовать с пользой, она должна оставаться в диалоге именно с этой сферой бытия.

Признаюсь, для меня не до конца ясно, что следует из нового содержания диалога. Быть может, лишь то, что новая действительность требует новых стратегий и инструментов? А может быть, кое-что побольше, может, постмодернистские откровения заставляют заново переписывать историю современной гуманистики, на этот раз как историю ошибок и искажений (между прочим, такая тенденция усматривается в работах Ричарда Рорти: решительно отказываясь определить место собственных размышлений в истории, он волей-неволей создает впечатление, будто если бы мадам Декарт вместо Рене родила Ричарда, история европейской философии пошла бы совершенно иным путем ...) или, другими словами, категории современной гуманистики изначально были неким недоразумением и только затемняли то, что обещали разъяснить? Оставим решение этого вопроса историкам и истории. Но чего нельзя, как я полагаю, оставлять другим — так это раздумий о способах культивирования философии или социологии, в диалоге с теперешним Lebenswelt, который мы делим с прочими обитателями нашего послесовременного мира.

Главное сегодня — не столько отказ от некоторых центральных для современной социологии категорий (это самое легкое), сколько освобождение от навыков мышления, связанных с использованием этих категорий. Речь идет главным образом о видении действительности человеческого общежития не как объекта административного воздействия, нормативного регулирования и функциональной координации, но как области самопроизвольных и слабо скоординированных процессов; а также об избавлении от такой трактовки теории, согласно которой она должна заранее определять то, что могут определить только человеческие действия. Другими словами, речь о том, чтобы трактовать весь мир человека в каждом его моменте как совокупность, связку шансов, явно еще недоопределившихся и никогда до конца недетерминированных (даже и позднее, когда один из шансов берет верх над конкурентами и торопливо наряжается в одежды необходимости). Это уже звучит как нерядовая задача, но в практике социологического мышления она еще труднее, чем может показаться на первый взгляд.

Многое вытекает из упомянутой центральной задачи и в первую очередь — прекращение поисков сплоченных целостностей типа "общества", определенного Парсонсом как "сфера принципиальной координации". Ныне мы дозреваем для принятия интуиции Георга Зиммеля, полагавшего, что моментальный снимок, называемый обществом, является лишь моментом движения, процесса, именуемого обобществлением, который в равной мере составляют взаимопонимание и сотрудничество вместе с антагонизмом и борьбой, совместимость значений наряду с их столкновением, взаимное согласование усилий и одновременно взаимные помехи. Теперь нас вдохновляют наблюдения Альфреда Шюца за миром повседневности, "миром в ладони", служащие точкой отсчета для макросоциальных процессов, так и для их понятийных типологизаций; соображения Харольда Гарфинкеля о ситуативном, "ad hoc" характере нормативного поведения, Ханса Гадамера о процессуальном, торгово-переговорном характере любых значений, или Норберта Элиаса о динамической "фигурации" различных сцеплений и зависимостей как единственной "первичной реальности", открывающейся Домогательствам социолога. Пора перестать искать и мнимо связные, будто бы системные псевдоцелостности типа "культуры", которую сегодня мы склонны рассматривать как поле творчества и коммуникации, производства и чтения знаков, непрерывных и никогда не повторяющихся процессов их преобразований, самоопределения и трансцендирования. Культура — это поле, где все мы авторы и актеры и где из нашего авторства-актерства возникают в общем (по Луману — "автопоетическом") потоке действий пригожинские "вихревые структуры" только для того, чтобы обменяться материалом с другими структурами, которые родятся через мгновение; это поле, где будущность, подобно вихреобразным порядкам, всегда локальна и улавливает текущие начинания лишь в сети кантовских "эстетических общин" — этих всегда лишь постулированных, идеальных общностей, членств и тождеств.

Следует также подвергнуть основательной ревизии понятие системы, или способа, при помощи которого разнородные элементы людского множества, будь то различные элементы действий, элементы жизненного процесса, различные понятия или регулятивные представления вступают в связь и взаимодействие. Надо признать, что "системность" системы не сводится к взаимному уравновешиванию и приспособлению элементов, к воспроизводству образцов этого уравновешивания и успешному подавлению отклонений от образцов, но складывается на манер калейдоскопических узоров из игры взаимных напряжений, противоречий и амбивалентностей, переговоров и торгов, пониманий и непониманий, так что недоопределенность и многозначность общающихся элементов — не проявление какой-то болезни, патологии системы, а условие ее жизнеспособности. В такой системе предвидеть будущие состояния не удается: самое большее, можно рассматривать текущие состояния как пучки возможностей, из которых ни об одной нельзя сказать, что она реализуется по "необходимости". Каждая констелляция элементов придает смысл и оправдание некоторым из "авторско-актерских" стратегий, делая другие менее "рациональными" и менее вероятными.

Придется также вновь открыть, казалось бы, закрытый вопрос о качественной весомости социальных событий и фактов, измеряемой традиционной социологией с помощью таких характеристик, как частота появления, распространенность, среднестатистическая оценка, "нормальность". Статистика не схватывает размаха возможностей и беспомощна в отношении динамики их саморазвития и столкновения. Не существует корреляции между измеримой чертой явления и потенциальной мощью содержащихся в нем возможностей, и единственными достоверными весами для оценки его значения оказывается будущее (а отсюда следует, что истинный вес явления — его "правда" — не доступен измерениям в момент взвешивания). Все крупные, действительно существенные перемены в нашем столетии произошли неожиданно, ни одной из них нельзя было предвидеть и дедуцировать заранее из статистических трендов — последней в этом горестно убедилась советология, наиболее щедро финансированная и обеспеченная исследовательскими средствами дисциплина наших, а может быть, и всех времен ...