72661 ("Житие протопопа Аввакума, им самим написанное" как автобиографический жанр), страница 6

«Соузники» общались по ночам, вылезая из темниц через окна. Все они, несмотря на изувеченные руки, стали писателями, так как только таким пустеем могли продолжать борьбу за свои убеждения.

Сочинения Аввакума и трех его сподвижников с помощью охранявших их стрельцов тайно пересылались «старолюбцам» в виде рукописей в Москву, в Соловецкий монастырь и другие места. Нередко эти рукописи были запрятаны в кедровне кресты, которые изготовлял старец Епифаний. Известен случай, когда он сделал «ящичек» в рукоятке стрелецкого бердыша, чтобы в нем переслать сочинения духовныи вождей раскола. В 1682 году по указу молодого царя Федора Алексеевича, четыре «соузника» были заживо сожжены.

Аввакум предчувствовал свою трагическую смерть. Царские слуги, писал он о себе, «что волки в клочья разорвут рабатово Христово, изжечие, и кости изсекут бердышами. Да потом, собрався на радостях пировать станут, перевели обличителя, не мешает тот!» ⁹

Обращаясь к царю с посланием из темницы, Аввакум с чувством духовного превосходства над своим врагом так видел свою грядущую кончину: «…аз же, присуждением вашим, не сподобился савана и гроба, но наш мои псами растерзаны будут, так добро и любезно мне на земле лежати светом одеяну и небом прикрыту».¹⁰

Особенности мировоззрения Аввакума и его писательского мастерства наиболее ярко проявляются в самом значительном, знаменитом его произведении – «Житии».¹¹

Инициатива создания «Жития», возможно, принадлежала «духовному отцу» и «соузнику» Аввакума – Епифанию, как об этот свидетельствует собственноручная запись последнего в автографе «Жития»: «Аввакум, обращаясь к Епифанию и некоему «рабу Христову»: «Вы мя понудиете сие говорить». Однако это «понуждение» совпадало с внутренней потребностью самого Аввакума придать законченную форму своим рассказам и размышлениям о собственной жизни, которые в немалом количестве были разбросаны уже по его челобитным и письмам и которыми он, очевидно .в устных беседах не раз делился со своими друзьями в Москве и со своими «соузниками» в Пустозерске.

«Житие» явилось как бы систематизированным сводом бесед, рассказов и поучений»; возможно, что оно пополнилось и рядом новых эпизодов, фактов и рассуждений. Но так или иначе все эти отдельные и разрозненные элементы были подчинены единому замыслу, заново переосмыслены.¹²

Известны три основные редакции «Жития». Первая редакция была написана Аввакумом в 1672-1673 годах. Третья редакция, судя по предисловию к нему, - не позднее 1676 года (здесь Аввакум пишет: … предлагаю житие свое от юности и до лет пятьдесят пяти годов»).¹³

В промежутке между этими датами создавалась вторая редакция. Особенно существенны различия – как по размерам, так и по содержанию и композиции – между первой и третьей редакциями. Все три редакции известны в многочисленных списках, но только первая сохранилась в автографе.

Рукопись, именуемая во всех исследованиях и учебных пособиях «Житием», в сущности не является единым по жанру произведением, а представляет собою сборник разнородных, хотя и более или менее связанных друг с другом произведений, состав и композиция которого в различных редакциях и списках менялись.

К какому жанру следует отнести «Житие?» Хотя Аввакум в качестве образца мог иметь и различные жития святых (среди них в первую очередь автобиографическое жите писателя конца VI – начала VII века Дорофея) и евангельские «Деяния» и «Послания» апостолов, однако, сохраняя лишь некоторые жанровые признаки этих произведений, «Житие» Аввакума оказалось вполне оригинальным и довольно сложным по своему жанру.¹⁴

Задуманное как произведение полемическое и поучительное, «Житие» в процессе авторской работы над его редакциями, приобретало совсем иной характер, идейный смысл его перерастал задачи, первоначально поставленные Аввакумом перед собою. Увлекшись повествованием, он допускал отступления бытового и интимного содержания. Хотя и понимал, что они не имеют отношения к заданной цели: «Простите меня… А однако уже розвякался – еще вам повесть скажу».¹⁵ И этими извинениями или оправданиями, следующими за отступлениями («к слову молылось»), пестрит все произведение. Многочисленные картины реальной жизни наполнил «Житие» богатым и обильным материалом, который вышел далеко за пределы первоначально намеченных рамок поучительной и полемической притчи, и в результате мы имеем дело с произведением, значительно отличающимся от задуманного – как по жанру, так и по идее. По сути дела «Житие» является многофигурной бытовой автобиографической повестью, тяготеющей в значительной мере к большой форме романа.¹⁶

Идейное созерцание «Жития» оказалось весьма противоречивым. Это объясняется и противоречивостью мировоззрения Аввакума, и противоречиями самой действительности, отраженной в «Житии». В нем причудливо переплелись идеи религиозного фанатизма и мученичества, с одной стороны, а с другой – ненависть к различным церковным и светским «начальникам», страстная жажда правды и справедливости на земле, боль за неурядицы на Руси и за страдания народа; идея борьбы. Этот сложный идейный комплекс явился отражение реально существовавших противоречий в социальной практике и в сознании оппозиционно настроенных к феодализму слоев русского общества. Особенна форма выражения этих противоречий – религиозная оболочка социального протеста – также неизбежно отразилась и на самом «Житии», определила его специфическую жанровую природу – религиозно-дидактическую окрашенность бытового повествования.

Мы видим героя «Жития» в самые различные моменты его жизни – среди толпы и в кругу семьи, с единомышленниками и врагами, в царском дворце в Москве и из байкальских рыбаков, проповедующего в церкви и тянущего сани по льду Иргень-озера, вступающего в рукопашную с медведями и умиленно созерцающего природу. Он то непреклонен и требователен, то отзывчив и уступчив, то суров и жесток, то нежен и снисходителен; то гневается и злословит, то шутит и балагурит; чувство юмора не изменяет ему в самые тяжелые минуты жизни, но он осознает трагизм своего положения; без ложной скромности понимает величие своего подвига, а собственные ошибки и слабости вызывают в нем жгучее чувство неудовлетворенности собою. В нем слиты воедино, казалось бы, несовместимые качества. Он – нетерпимый фанатик, мученик, проповедник «божьего дела», убежденный в своем апостольском призвании и даре чудотворства, гонитель просвещения и народных увеселений. Но одновременно он, по выражению А.Н. Толстого, - и «бунтарь» ¹⁷ и борец, вступающий в острые и открытые конфликты с представителями правящей партии, с главой русской церкви; он – человек, не отрешенный от жизни и ее практических интересов и даже ее суеты, повседневно связанный с самыми различными слоями современного ему общества – посадскими людьми, крестьянами, казаками, духовенством, боярством и разделяющий в ссылке образ жизни подневольных «мужиков», умирающих на работе. Аввакум – чадолюбивый отец и заботливый супруг; в кратких, полных неутихшей боли словах он вспоминает о страданиях «милого сына Ивана» и дочери «бедной горемыки Огродгены», особенно чутко и трогательно его отношение к жене; семья занимает такое большое место в его сердце, что он колеблется даже, следует ли ему проповедовать «слово божье».

Ему не свойственно стремление к умерщвлению плоти; он радуется, когда ему перепадет «жлепца немношко» или удается «штец похлебать», он не в пример святым, мучится жаждой и голодом и далеко не в восторге, когда приходится «перебиваться травой и корением» ¹⁸, - потому он с такой растроганностью понимает «курочку черненьку», кормилицу его детей. Снесший столько побоев и готовый вновь пойти на пытку, он в то же время проявляет и известную осторожность в отношениях с Пашковым: он приемлет физические страдания, когда они могут принести ему моральную победу над противником, но старается избежать их, когда они необходимы; это совершенно непохоже на то болезненное влечение к страданию, которое испытывали многие герои житийной литературы, находя в физической боли даже своего рода наслаждение.

Резко индивидуальные черты, проявляющиеся в характере Аввакума, не лишают его автопортрета типичности. Типичность его автопортрета и складывается в противоречивости его поведения, его побуждений, чувств и настроений, столь характерной для той социальной среды, мятущейся в поисках правды и ежечасно заблуждающейся, стремившейся примирить религию и свое недовольство церковью и освящаемыми ею феодальными порядками, предписания христианского учения и естественные стремления, церковный обряд и быт.¹⁹

Как ни сосредоточено наше внимание на центральной фигуре «Жития», однако она лишена, в сущности, исключительности, не подавляет остальных персонажей своим превосходством. Мы все время ощущаем связь героя с определенной средой, его «нормальное» в известном смысле положение; в постигшем его несчастье, он не оказывается одиноким. Среди бегло и не всегда выразительно очерченных образов его единомышленников и соратников – протопопа Неронова, обоих Данилов, дьякона Федора, священника Лазаря, юродивых Федора и Афанасюшки, Еремея – заметно выделяется героическая под стать Аввакуму, фигура его жены – Настасьи Марковны. Это образ должен быть поставлен в ряд с лучшими женскими образами нашей древней письменности. «Сиротина», живущая в скудности», она по любви выходит замуж за Аввакума и навсегда остается для него верной женой, другом и союзников в борьбе. Твердо идет она рука об руку с ним, принимая на себя удары его судьбы. Она бежит от преследований «начальника» с младенцем на руках; после расправы над Аввакумом остается в Юрьевце, подвергаясь опасности быть убитой; больная с новорожденным, трясется в телеге до Тобольска. Она спасает детей на тонущем дощанике, совершает тяжелый путь по Иргень-озеру, подбадривая изнемогающих сыновей. Лишь однажды непосильные страдания вырывают у нее упрек, но тотчас же берет она себя в руки. «Я пришел, - вспоминает Аввакум, - на меня, бедная пеняет, говоря: «долю ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохия, отвещала: «добро, Петрович, еще побредем». Активность и страстность ее волевой натуры проявляется в другом случае, когда в «русских градах» пришлось ей даже ободрять мужа: «Господи помилуй! Что ты Петрович, говоришь?... Аз тя и с детьми благославляю: дерзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи… Поди, поди в церковь, Петрович, - обличай блудню еретическую!» ²⁰

Тема супружеской любви как духовной близости и дружбы, выдерживающей труднейшие испытания, является одной из самых волнующих в «Житии». Образ Настасьи Марковны ярко воплощает в себе лучшие национальные черты русского женского характера в их конкретно-историческом выражении. М. Горький в статье «Разрушение личности», говоря о «спокойной готовности» русской женщины «жертвовать собою ради торжества своей мечты», приводит как один из наиболее ярких примеров – образ Настасьи Марковны».²¹

С большой теплотой воссоздаются Аввакумом в «Житии» обобщенные, групповые образы простых людей. Казаки выполняют жестокие приказы Пашкова не по своей воле, они изображаются людьми добрыми, сочувствующими Аввакуму: «… глядя, плачут на меня, жалеют по мне». Проводя обыск у Аввакума, они проявляют такт и деликатность, не тревожат Настасью Марковну, выражая ей явное сострадание: «Матушка, опочивай ты и так ты, государыня, горя натерпелась!» ²²

В характеристике своих врагов Аввакум, в отличие от других его сочинений, избегает гротеска и натуралистических приемов – их образы даются в более сдержанной манере. Характерно, что в «Житии» исчезает описание внешнего облика ненавистных Аввакуму людей с излюбленным в других случаях подчеркиванием какой-нибудь детали – «толстого брюха», «красной рожи», «длинного носа» и т.п. Внимание Аввакума сосредоточено на действиях, на поступках, на высказываниях персонажей, в их образы привносятся элементы психологической характеристики. Так, Никон живо обрисован в двух контрастных сценах, в которых обнаруживаются разные стороны его характера: в одном случае, перед избранием в патриархи, он заискивает и «мщимерится», в другом – добившись расправы над противником он с циничной насмешливостью отзывается о чудесном «видении» одному из заключенных: «знаю-су я пустосвятов тех!» ²³ Воевода Пашков не выглядит условным злодеем, фигура его достаточно жизненна и даже не лишена известной человечности; ему оказывается, знакомо чувство благодарности и даже раскаяния: «Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався и плакать стал, а сам говорит: «согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил.» ²⁴

В многофигурном полотне, каким является «Житие», Аввакум сохранил единство принципов изображения людей, отсутствие схематического противопоставления персонажей и резкого выделения идеального, безупречного героя, что было столь характерно для средневековой литературы. Это не значит, что Аввакум вовсе отзывается от оценки событий и людей – она выражена достаточно определенно, - но эта тенденциозность достигается художественными, а не публицистическими средствами.

Особенности содержания «Жития» определили и его своеобразную, новаторскую форму. Стремление Аввакума дать широкую картину жизни, рассказать о своей борьбе, передать свои страсти, искания, раздумья, свести счеты с врагами – все это обусловило особенности композиции «Жития», внешне нестройной, свободной, как будто разорванной с нарушениями хронологической последовательности и непрерывности повествования, допускающей постоянное перевоплощение рассказчика в героя, героя – в рассказчика. Такая композиция позволила Аввакуму вместить и организовать столь разнообразный материал, избежать плавной, спокойной эпичности, которая противоречила бы бурному течению жизни Аввакума.²⁵

Очень хорошо оценил эту особенность «Жития» один зарубежный исследователь: «При помощи такого соединения… Аввакум… создал один из стилистических феноменов мировой литературы». И действительно, автору «Жития» присущ особый, неповторимый метафористический строй повествования, в котором сливаются библейская и народно-бытовая образность, торжественность и обыденность, символика и жизненная достоверность. Демократическое – в конкретно-исторических условиях – содержание «Жития» обусловило демократизацию его стиля, его «просторечие», установку на устный рассказ, точнее – на народный сказ, непритязательное «вяканье». Это воспроизведение устного рассказа в эстетическом плане следует рассматривать как ориентацию на народную поэзию, на народное красноречие в противовес письменной литературе духовной и светской аристократии, недоступной народу. Отсюда – насыщенность речи Аввакума народными пословицами, поговорками, присловьями («из моря напился, а крошкою подавился», «стану опять про свое горке говорить, как вы меня жалуете – потчиваете», «… присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков…»)²⁶ Отсюда – нарочитая грубоватость и свобода выражений (о борьбе с бесом: «ночь всю зимнюю с ним простряпал, о молящемся юродивом Федоре: «тысячу поклонов отбросает»); отсюда – обилие вульгаризмов и бранных слов. Вместе с тем, где это было Аввакуму необходимо, он легко и естественно переходил на торжественный, высокий стиль проповеди. Но и в том и в другом случае его произведение было рассчитано на чтение вслух. Аввакум хотел быть понятным каждому простому, неграмотному человеку.

В своей манере повествования Аввакум добился соединения эпического повествования с лирической одушевленностью – в связи с этим необычайно важное значение приобретает разговорная, живая, гибкая интонация рассказчика – героя. Быстрый темп повествования, создаваемый лаконичной, простой фразой, богатой глаголами, беспрерывная смена картин перебиваются короткими, эмоционально насыщенными восклицаниями: «О горе мне», «Увы мне», «Ох, времени тому!», «И смех и горе!», «Чюдно!», «Да што делать!» ²⁷ и т.п. Эти особенности интонации «Жития» хорошо передают стилю «Жития» необычайную динамичность. Важным средством эмоционального воздействия на читателя и выделения особо драматических мест в повествовании является искусно применяемая Аввакумом ритмическая организация речи, что часто подчеркивается рифмой.