72661 ("Житие протопопа Аввакума, им самим написанное" как автобиографический жанр), страница 4

Кроме Стефана и Пама, в «Житии» нет других действующих лиц, других художественно разработанных образов.

Но вокруг названных персонажей расположена толпа, волнующаяся масса перемен, выступления которой изображаются так же живо, как характеры персонажей. Особенностью изображения толпы в «Житии» является то, что ее жизнь выражается главным образом в речах и разговорах, ничем не отличаясь в этом отношении от отдельных героев. Она так же красноречива, как и герой, и говорит она как личность, языком человеческой индивидуальности. Толпа у агиографа теряет многоликий характер, она становится собирательной личностью, выступает как единая личность, персонифицируется.⁴⁰

Настроение и переживания толпы раскрываются в «Житии» либо в форме внутреннего монолога лица обращенной к себе самому речи, либо в форме монолога, обращенного к тому или другому герою.

Такой способ изображения переживаний коллектива на современного читателя может произвести впечатление неумелости, неспособности избежать явной искусственности подобного изобразительного приема. Однако ошибочность этого впечатления станет совершенно очевидной если мы обратим внимание на то, как гармонирует этот прием со всем стилем произведения, с пафосом красноречия, разлитым по всему тексту «Жития». В нем все дышит велеречивым витийством: велеречив герой «Жития» Стефан, велеречив его противник Нам, велеречивой выступает в нем и толпа пермян. Наиболее развернутым примером этого велеречия являются «плач пермских людей» и «плач церкви пермской».

Эти «плачи» являются словесно-поэтическим выражением скорби, причитаниями народной траурной обрядности, разукрашенными цветами книгоцерковного красноречия.

В форму риторически украшенных словесных излияний отливаются в «Житии» все потрясающие человека эмоции, все аффективные состояния, изображение которых занимает значительное место в его композиции, хотя эмоции эти и не отличаются разнообразием. Все сводится к причитаниям, выражающим горестную эмоцию, молитвам и панегирикам, выражающим эмоции религиозного порядка. Особенно много места отводится плачам-причитаниям. Причитают люди пермские, причитает пермская церковь, плачем причитанием заканчивает свое произведение автор, плачем-причитанием выражает свою скорбь потерпевший поражение волхв Пам.

Религиозная взволнованность героя «Жития» и его автора находит выражение в молитвословиях и славословиях, составляющих также весьма заметный элемент в его композиционном слове.⁴¹

Следует отметить в составе «Жития» еще один весьма существенный компонент, рассчитанный на то, чтобы усилить просветительский характер произведения, - это авторские отступления, представляющие собой экскурсы в ту или иную область знания. Так, рассказывая о намерении героя «Жития» идти на проповедь в Пермскую землю, автор делает весьма пространное отступление, в котором знакомит читателей распространения христианства, апостолы которого еще не проникли в этот край.

Рисуя образ «чудного дидаскала», автор сам становится таким же «дидаскалом», овладевшим всей книжной мудростью учителя, преподавателем церковно-христианской науки. Он так же учен и так же красноречив, как его герой.

Пафосом ученого красноречия проникнуто его произведение.⁴²

Приемы этого красноречия определяются свойственным человеку феодальной культуры догматизмом мышления. Для такого человека нет нужды искать истину, ибо она уже дана раз и навсегда в книгах священного писания, и остается ее только усвоить. Для него нет нужды доказывать правильность своих мыслей логической аргументацией, для доказательства достаточно сослаться на текст писании, и чем больше таких ссылок, тем более доказательной представляется аргументация. Нагнетание цитат, являющиеся естественным для автора методом аргументации, лежит в основании того словотворческого приема, который носит название амплификации — повторения одной и той же мысли на разные лады в различных словосочетаниях. Нагромождение разными словами выражающих одну и ту же мысль цитат дополняется присоединением самостоятельно изобретенных словесных вариаций той же мысли.

Многословие, нанизывание тавтологических выражений - характерная особенность словесной ткани «Жития Стефана Пермского». Порой амплификация переходит в повторение отдельных слов или словосочетаний, становится однословием. Такая речь рассчитана не на убеждение, а на внушение. Говорящий таким языком не доказывает, а так сказать, вдалбливает, вколачивает мысль назойливым ее повторением, стремясь как бы заговорить, загипнотизировать слушателя.⁴³

Герой «Жития» выступает перед нами искусным мастером такой амплифицированной речи. Для обоснования любой высказанной им мысли у него всегда наготове ворох цитат. Цитатами он посрамляет идолопоклонников, цитатами славославит христианского бога и обосновывает правду своего вероучения.

Амплифицированная речь вообще фигуральна. Она предполагает большую изобразительность в перегруппировке словесного состава любой фразы, в изменении ее рисунка, в уменье сплетать из этих фигур пространные фразеологические ряды, искусство комбинировать одни и те" же слова и словесные обороты в новых и новых сочетаниях. «Плетением, извитием словес», витийством называлось это искусство, и автор «Жития Стефана Пермского в совершенстве владеет этим искусством; он как и его герой, «научился всей грамотней хитрости» и проявляет себя блестящим мастером «плетения словес».⁴⁴

Благодаря нанизыванию однородных частей предложения и словесным повторам, фигуральная речь приобретает еще и музыкальный характер. Впечатление музыкальности создается созвучиями повторов; при этом возникает ритмическое движение в нанизывании однородных частей предложения и в повторах.

Богатый ритмикой и созвучиями повторов, фигуральный и музыкально звучащий язык «Жития Стефана Пермского» резко отличается от чуждающегося витийственного убранства и всяческих ухищрений краснословия, аскетически монотонного языка житий литературы домосковского времени. И герой этого «Жития» апостол московской цивилизации, подвижник книгочтения, глубоко вникший во все тайны «грамотней хитрости», совсем не подходит на героев аскетического подвижничества. Чтобы дать образ такого героя, был бы мало пригоден тот язык, которым пользовались для изображения иноков-аскетов киево-печерского типа. Рисовать образ высокопросвещенного витии, каким является Стефан Пермский, можно только витиеватым языком. Таким именно языком и написал его «житие» Епифаний Премудрый, создав великолепный, обаятельный для его современников образ подвижника — миссионера, передового человека и подлинного героя эпохи возвышения Москвы.⁴⁵

В том же стиле, хотя и не столь витиевато, написано Епифанием «Житие Сергия Радонежского». Герой «Жития» Сергий не вития, не красноречивый апостол московского православия среди язычников, а подвижник пустынножительства, создающий обители христиански праведной жизни в необжитых лесных дебрях, на лоне первозданной, нетронутой рукой человека природы.

Такого рода подвижников не существовало в русском обществе домосковского времени, их не знала и житийная литература той поры. Зародившееся в условиях Киевской Руси монашеское подвижничество, так ярко предоставленное в литературе образом Феодосия Печерского, отнюдь не вдохновлялось идеей пустынножительства. Феодосии уходит из родительского дома не в пустыню, а в город Киев, чтобы «в монастырях ту сущих» предаться строительству христиански праведной жизни. Монастырских подвижников киевской поры вдохновляла идея борьбы с преодоленными еще среди населения языческими традициями, которые мешали объединению восточно-славянских племен в единоверный русский народ. Не о безмятежной, далекой от мирской суеты тишине пустыни мечтали они, а об утверждении в окружавшем их мире нового религиозного сознания и христиански устроенного быта. «Языческой скверне» они противопоставляли иной, на строгом соблюдении заповедей христианства устроенный быт, реализуя его в своей личной жизни, объединяясь с подобными себе ревнителями христианства, чтобы общими усилиями создать в недрах все еще ослепленного язычеством общества обители праведного существования – монастыри, подающие пример христианского, «богоугодного» быта. Создаваемые такими подвижниками монастыри назывались «мужскими» и строились в городах или городских окрестностях.

Подвижнический дух жил в этих монастырях, пока борьба с языческими традициями являлась чрезвычайно важным, общественно необходимым делом, играла огромную роль в процессе формирования русского раннефеодального государства. С исчезновением условий, вызывавших эту борьбу, такие монастыри потеряли вдохновляющую на подвиг идею. Безыдейной, социально бесплодной стала жизнь этих монастырей и подвижнический дух покинул их.⁴⁶

Религиозный экстаз уступил место религиозному формализму, механическому выполнению религиозных обрядов. Происходит перерождение «подвижников» в профессионалов - «молитвенников».

В отличие от беспечной, даже привольной жизни «мирских» монастырей суровая, полная трудов, лишений, и опасностей практика пустынножительства действительно носила подвижнический характер. Носителем одухотворенного, проникнутого живым религиозным чувством подвижничества стал инок-пустынножитель, противоставляющий суетной жизни «мирских» монастырей тишину лесных обитателей, в уединении которых человек становится как бы ближе к богу, разделял только с ним свое одиночество.

Образ такого инока-пустыннолюбца и представлен в «Житии Сергия». Рисуя этот образ, автор стремится подчеркнуть подлинно подвижнический характер своего героя путем контрастного сопоставления его с братом Стефаном, у которого не хватило мужества продолжать предпринятый совместно с Сергием путь пустынножительства и который ушел в Москву, в городской монастырь.

Создав образ Сергия, Епифаний ввел в житийную литературу нового героя, новый тип человека, появление которого в жизни и в литературе было вызвано потребностями роста московского централизованного феодализма, тип подвижника, одержимого манией религиозно мотивированного пустынножительства. Заражая читателей пафосом пустыннолюбия, созданный Епифанием образ выполнял важную общественную функцию, стимулируя рост движения, крепившего мощь Московской Руси.⁴⁷

Для изображения столь своеобразного, еще ни разу не представленного в житийной литературе подвижника русского христианства Епифаний должен был найти соответствующие характеру его героя средства словесного воплощения его, выработать обрисовывающий своеобразие его облика стиль житийного повествования. В общем ему удалось сделать это, но все же не в такой мере, как это требовалось. Он сделал ошибку, слишком усердно использовав приемы повествования, примененные им с большим успехом в «Житии Стефана Пермского», отнюдь не гармонировавшие, однако с психологическим обликом пустынножителя Сергия⁴⁸.

Некоторые основания для использования в обоих житиях единой манеры письма у Епифания были. Ведь герои того и другого жития относятся к одной и той же категории подвижников. Пустыннолюбец сродни миссионеру: тот и другой преисполнены рвением воздвигнуть алтари христианскому богу в далеких от цивилизации местностях. Но миссионер -это религиозный проповедник, вдохновенный вития, искушенный в искусстве красноречия оратор, и в повествующем о нем «Житии» ораторское «извитие словес» совершенно закономерно и эстетически оправдано. В повести о пустынножителе поэтика «извития словес» не имела подобного оправдания.⁴⁹

Уединение пустынножителя, отсутствие общения с людьми, глубокое безмолвие пустыни плохо вяжется с музыкой витийственного красноречия и ораторского «любословия». Между тем Епифаний наполняет страницы этого «Жития» нескончаемо многословным «плетением словес» в виде чрезвычайно растянутого вступления и не менее длинного заключения, представляющих собой неиссякаемый поток тавтологий, бесконечное нагромождение одних и тех же похвал в разных словосочетаниях, одно другого замысловатей. Он сам прекрасно характеризует эту манеру своего письма⁵⁰.

«Распространяя глаголы» он заполняет целые страницы нагромождением этикетов, знаменующих иночески добродетельный характер его героя, обрушивает на читателя лавину риторических вопросов и восклицаний, нанизывает страницы сравнений и уподоблений.

Чрезвычайно интересным, заслуживающим особого внимания приемом художественного письма является широкое использование Епифанием того вида прямой речи, который называется внутренним монологом и который как нельзя лучше оказался пригодным для раскрытия внутренней жизни погруженного в безмолвие пустынножителя. Чаще всего такой монолог представляет собой то, что у монашествующих публицистов той поры называлось «умной молитвой», т.е. произносимой в уме, мысленной молитвой. Но не молитвенные только, а и другие настроения и состояния души находят себе в «Житии Сергия» выражение в мысленных, произносимых в уме монологах. Мало того, поскольку герой «Жития» был подвержен галлюцинациям, он не только зрит видения, но слышит голоса, к внутренним монологам присоединяются такие же внутренние диалоги, обмен монологами между героем «Жития» и представшим ему в видении собеседником.⁵¹

Созданные в XV веке Епифанием «Жития» Стефана Пермского и Сергия Радонежского являются крупным художественным достижением в области житийного жанра, имеют высокую ценность в русской житийной литературе.⁵²

В период между 1620 и 1630 годами было создано «Житие Юлиании Лазаревской» (Повесть об Ульянии Осорьиной»), героиня которого производит впечатление чего-то еще небывалого в литературе житийного жанра.

Прежде всего бросается в глаза, что для нее идеалом христианской жизни не является монашеское подвижничество, как это было у всех ранее выступавших житийных героев. В ней мы не замечаем стремления удалиться от мирской жизни, облечься в черную мантию монашества.

У Юлиании появляется мысль, что и в миру можно вести столь же праведный образ жизни, как в монастырской обители. Мысль эта была естественным продутом окружавшей Юлиании действительности. Монастырское подвижничество выполнив свою историческую миссию утверждения и распространения на всей территории Московского государства единой религии, начало утрачивать социальный смысл своего существования, становилось анахронизмом. Бороться и совершать подвиги во имя распространения христианской церкви в церковно христианской Московском государстве значило ломиться в открытую дверь. Монастырь и не творит больше никаких подвигов. Он зажил такой же жизнью, как и весь окружающий его внемонастырский христианский мир Московской Руси.

Вот почему Юлиания не считает необходимым условием праведной жизни, уход от мира в монастырскую обитель и не пылает той неутомимой жаждой стать, на путь отшельничества и пустынножительства, какой пылали Феодосии Печерский и Сергий Радонежский.