72661 ("Житие протопопа Аввакума, им самим написанное" как автобиографический жанр), страница 2
Описание файла
Документ из архива ""Житие протопопа Аввакума, им самим написанное" как автобиографический жанр", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "зарубежная литература" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "остальное", в предмете "литература : зарубежная" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "72661"
Текст 2 страницы из документа "72661"
В литературном отношении наиболее примечательна первая часть этого рассказа. Ярослав здесь автором «Сказания» поднят на высоту, достойную его убитых братьев. В рассказе устранено все, что как или иначе могло бы снизить его Ярослава, заданный патетический облик (нет, например, ни слова о том, что смерть князя Владимира застала его среди приготовлений к войне с отцом). Ярослав в «Сказании» - орудие божественного возмездия Святополку - братоубийце. Он – восстановитель порядка в Русской земле, нарушенного «крамолой старшего брата».
Едва ли не самая показательная особенность «Сказания» как произведения литературного - широкое развитие в нем внутреннего монолога. Эта форма прямой речи была хорошо известна греческой агиографии; она не раз встречается у Кирилла Скифопольского. Но в литературу древнерусскую ее впервые внес автор «Сказания». Своеобразие ее в том, что такой монолог произносится действующими лицами повествования как бы «немо» - «в себе», «в сердце», «в уме своемъ», «в души своей».12 Обычно в «Сказании» внутреннему монологу героя повествования предшествует описание внешних признаков крайнего душевного волнения: дрожь тела, слезы, от печали или страха они лишаются дара речи, не могут говорить; внутренний монолог получает тем самым у автора свою мотивировку. Следует, однако, отметить, что в «Сказании» в монологах этого рода налицо одно неопределенное противоречие. Они ничем в сущности не отличаются от прямой речи, произносимой «вслух». Везде одно и то же: чередование однотипных по структуре предложений, нередко с анафорическим повторением первого слова, риторические возгласы («Увы мне... Увы мне!»), вопросы обращения, цитаты из «писания», известные метафоры, даже созвучия однокоренных слов. Только иногда автору удавалось и в рамках этой высокой риторики сообщать этим монологам характер непроизвольного, психологически вероятного самовысказывания. Примером может служить первый монолог Бориса: здесь и скорбь о смерти отца, и желание повидать младшего брата, и покорность воле божьей, и неуверенность в самом себе, и мысли о тщете мира сего - длинная цепь горестных размышлений, беспорядок которых по-своему очень тонко отражает удрученное состояние его духа.
Агиограф, а не летописец, автор «Сказания» не придавал большого значения исторической достоверности своего повествования13. Рассматривая «Сказание» с этой точки зрения, нетрудно обнаружить в нем и недомолвки и даже прямое невнимание к фактической стороне дела.
В «Сказании» как и во всяком агиографическом произведении, многое условно. Историческая правда в нем полностью подчинена тому комплексу моральнополитических, литературных и даже церковно-обрядовых задач, которые автор себе ставил.14
Условно в «Сказании» даже время. По воле автора оно иногда явно замедляет свой естественный бег. 15 Показательный тому пример – убийство Глеба в изложении автора. Дело происходит в окрестностях Смоленска на реке Смядыни. Глеб с приближенными плывет на лодке. К нему подплывают тоже на лодке, убийцы. Когда обе лодки поравнялись, убийцы прыгают с обнаженными мечами в лодку Глеба. Глебу остаются считанные мгновения. Но он успевает все: не только произнести три монолога, но и преклонив колена, помолиться. Убийцы надолго как бы застывают в том положении, в каком впервые увидел их читатель, - с поднятыми мечами в руках. Иногда, по воле автора, время непомерно спешит. Борис по «Сказанию», был убит 24 июля, Глеб - 5 сентября. За этот срок в «Сказании» происходит слишком много событий, если учесть пространство, отделяющее действующих лиц повествования в тогдашние средства сообщения. Бориса с берегов Альты привозят в Вышгород, Святополк посылает вестника к Глебу в Муром в надежде обманом заманить его в Киев, Глеб окольным путем - Волгой - из Мурома отправляется в Смоленск. Сестро Предслава посылает Ярославу, из Киева в Новгород, известие о смерти отца и гибели Бориса, Ярослав шлет гонца в Смоленск предупредить Глеба. Святополк, не дождавшись приезда Глеба в Киев, отправляет убийц ему навстречу, те прибывают в Смоленск и находят Глеба Смядыни.
«Похвала» которой «Сказание» заканчивается, переключает его повествовательную часть в другой жанр - в произведение ораторской прозы, в так называемое похвальное слово. По содержанию «похвала замечательна тем, что подчеркивает общерусское значение культа Бориса и Глеба. Они -грозное «оружие», «меча обоюдоостра», с помощью которых народ русский и его князья охраняют «отъчество свое» от нашествия иноземцев, успешно подавляют как «усобъныя брани», так и всякие «дъяволя шотания» в земле. Слава их выше славы Дмитрия Салунского, прославленного защитника своего родного города Салуни, ибо они - защитники не одного города, не двух, а всей земли Русской «спасение».16
Этой церковно-политической декларации соответствует в «похвале» и праздничная торжественность ее литературного оформления. Риторические восклицания, у которых преимущественно состоит «похвала» в начале, к концу перерастают в молитвенные обращения, сперва к святым братьям, а затем к богу. Последние в «похвале» навеяны «Словом о законе и благодати» (его заключительной молитвой к богу от вся земли нашея»).
Наряду с княжескими житиями в литературе Киевской Руси стали появляться и жития, посвященные выдающимся деятелям церкви – основателям тех или иных монастырских общежитий.
Старейший памятник древнерусской агиографии этого последнего типа жития основателя Киево-Греческого монастыря Феодосия Греческого, принадлежащее Нестору, автору «Чтения» о Борисе и Глебе.
Память Феодосия Греческого в стенах монастыря стала праздноваться вскоре же после его смерти, еще до его в 1108 году официальной канонизации. В 1091 году в новую каменную церковь монастыря из пещеры, где до сих пор покоилось тело Феодосия, были торжественно перенесены его мощи и установлены в притворе на правой стороне. Незадолго до этого события Нестор и написал Житие, видимо по поручению игумена Никона. Точно неизвестно, когда его составил Нестор; во всяком случае, еще при жизни Никона.
Нестор поступил в Греческий монастырь, когда Феодосия не была в живых, при игумене Стефане, когда вокруг Феодосия в монастыре уже стала складываться благочестивая легенда.
Это легенда - устные рассказы и предания - и послужили Нестору основным источником его литературного труда.
Самый тип жития святого - основателя монастырского общежития - не является изобретением Нестора; приступая к жизнеописанию Феодосия, он опирался на давно и прочно сложившуюся литературную традицию. Установлено, что ближайшим литературным образцом для Нестора в данном случае является труд Кирилла Скифопольского, одного из классиков византийской дометафрастовской агиографии, - Житие Саввы Освященного.18 Житие это, во времена Нестора уже известное на Руси в славянском переводе, подсказало ему и композиционную структуру Жития Феодосия, и отделочные сюжетные ситуации, и даже некоторые стилистические формулы.
Житие Феодосия Греческого - сложное и громоздкое литературное сооружение, несомненно потребовавшее от Нестора долгого и напряженного труда.
В соответствии с неписанным литературным уставом, обязательным для каждого агиографа, Нестор предпослал Житию довольно большое вступление. Здесь есть все, что устав этот требовал: и благодарность богу за то, что он удостоил его, Нестора ученого, поведать миру о жизни и деяниях угодника божьего и просьба извинить его неискусство, и упование на помощь свыше в этом предстоящем ему многотрудном деле, которое превыше его силы, и ссылка на то, что жизнь и подвиги Феодосия еще никем не описаны, и просьба «с веяцем прилежанием» прослушать его повествование, и цитата о ленивом рабе (Матфей, XXV , 26-27), и, наконец молитва к богу, чтобы просветлял сердце и отверз уста.19
Вступление составлено из традиционных формул и клише. Но отсюда, однако, не следует, что вступление к Житию Феодосия - всего лишь холодная дань литературному обычаю. Формулы и клише не помешаем Нестору сообщить этой требуемый жанром вступительной церемониальной беседе автора с читателем и характер своеобразной авторской исповеди, не лишенной искренности и лирической теплоты: подавленной сознанием высокой ответственности, Нестор делится с читателем своими сомнениями и колебаниями, своими страхами и надеждами ввиду предстоящего ему литературного подвига. Свидетельствуют об этом проявляющиеся и здесь, в начале Жития, некоторые черты его, Нестора, индивидуального стиля: отсутствие каких-либо нарочитых риторических украшений, умоляющие обращения к «возлюбленной» братии, автобиографические признания бесхитростная простота интонации.20
Из вступления следует, что Нестор, готовясь «вся по ряду» рассказать о покойном Печерском игумене, ставил себе прежде всего задачу обрисовать высокий идеал человека, доблестного «война» божьего, целиком посвятившего себя добру, - в поучение и подражание потомству или, как выражается Нестор, «на успех и на устроение беседующим». Эта дидактическая задача тесно связана у Нестора и с другой, горделиво -патриотической, - на примере Феодосия Печерского показать, что у нас на Руси были святые угодники божьи, прославленные своей жизнью и подвигами.21
Так уже во вступлении определяется аспект, в котором Нестор покажет Феодосия. С первого же появления у Нестора, Феодосии Печерский предстает перед читателем в «серфическом» образе идеально-положительного христианского героя - святого. И таким в основном он пройдет сквозь все Житие, сопровождаемый молитвенно-благоговейными эпитетами - «блаженный», «преподобный», «великый», «богодухновенный».
Рассказ Нестора о детстве и юности Феодосия - рассказ о том, как Феодосии упорно и настойчиво стремится выполнить «от чрева материя» свыше его предназначенное. Он уже в детстве обнаруживает добродетели, в таком собранном виде рядовому человеку не свойственные, совершает поступки, нарушающие все нормы повседневного человеческого поведения: у одних поступки эти - его духовные подвиги вызывают благочестивое изумление, у других, - укоризны и даже насмешки.
В изображении Нестора мать Феодосия - воплощение земного, материального начала, с которым сын ее, иконописный отрок, уже осененный нимбом святости, впервые сталкивается на своем жизненном пути. Это земное, материальное начало в образе матери Феодосия. Нестор выразительно подчеркнул, дав описание ее внешнего облика: была она «теплом крепка и сильна, яко и муж» 22, потому кто слышал, как она с кем-либо говорит, казалось, что говорит мужчина. В тех же целях отменил Нестор и господствующую в ней страсть: то ильная мужеподобная женщина буквально одержима любовью к сыну - любовью яростной и неутомимой. И любовь эта - источник постоянных столкновений между матерью и Феодосием в его начальной части; под пером Нестора они принимают характер своеобразного единоборства между сыном и матерью.
История этого единоборства в изложении Нестора полна драматизма. Одна схватка сына с матерью следует за другой, от эпизода к эпизоду, повышая напряженность повествования. Ощущения этой все возрастающей напряженности Нестор добивался простым и в то же время очень действенным способом: настойчивым повторением через некоторые промежутки, каждый раз с новыми вариациями, одних и тех же положений.23
Отрок Феодосии в изображении автора агиографически стилизован. Образ его схематичен и прямолинеен. Он построен по канону, освященному культом святых и вековой литературной традицией.
Поступки его однотипны и заранее предписаны церковным идеалом христианского святого-подвижника. Речь его немногословна и всегда особо значительна: насыщенная «высокими» церковнославянизмами, она обычно состоит из назидательных сентенций и пересыпана цитатами из «писания». Духовный мир его наглухо закрыт для читателя, и Нестор Святотатственно никогда в него не заглядывает. Земной небожитель, он гость на земле и рвется скорее порвать все путы, еще как-то связывающие его с мирской суетой.24
В дальнейшем Житие круто меняет русло: в повествование вступает новая тема - история Печерского монастыря.
Новая тема частично видоизменяет самый строй житийного повествования. Рассказ Нестора теряет свою непрерывность и приобретает черты летописного способа изложения - по событиям. Каждый новый рассказ вводится в Житие одной из традиционных летописных формул: «В то же время», «бысть же в то время», «тогда же», «тогда бо» и пр.
В рассказах этих Нестор еще раз продемонстрировал свое мастерство рассказчика. По структуре они предвосхищают рассказы Печерского патерика. Все они по объему невелики и содержат законченное повествование о каком-либо эпизоде жизни Феодосия, рассчитанном на благочестивое удивление читателя; удивление это Нестор умел поддерживать и чисто литературными средствами: подчеркнуть нужную деталь, где надо нарочито затормозить действие.
Многие сказания Нестора - литературного происхождения. Впрочем, он и сам отнюдь не скрывал того факта, что в работе над Житием Феодосия пользовался литературными источниками: Житием Саввы Освященного, Житием Антония Великого. В источниках этих он прежде всего искал аналогий деяниями собственного героя. И аналогии такие очень ценил, так как они давали ему возможность лишний раз сопоставить Феодосия Печерского с величайшими святыми христианского мира. Именно поэтому он всегда, как правило, не ограничивался простым перенесением в Житие литературного по своему происхождению сюжета, а его перерабатывал с целью придать ему большую достоверность: усваивал Житие, насыщал бытовыми подробностями древней Руси XI века.25
Повествовательный строй Жития в целом - еще одно свидетельство незаурядного мастерства Нестора рассказчика. Повествование носит характер ровного, неторопливого, истового сказа от первого лица - от автора. Только в одном случае Нестор, следуя примеру Кирилла Скифопольского, у которого аналогичные случаи нередки. Передает слово другому рассказчику - иноку Иллариону: последний сообщает эпизод из своей жизни, и эпизод этот в изложении Иллариона, с сохранением диалога, которым он обменивался с Феодосием входит в состав Жития как «рассказ в рассказе».26