Фукуяма конец истории, страница 3

автократиях, как франкистская Испания, Южная Корея или Бразилия под властью

военных. Но есть еще диктуемая "тимосом" гордость собственной ценностью, и

она заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет

обращаться с ними, как со взрослыми, а не как с детьми, признавая их

самостоятельность как свободных личностей. Коммунизм в наше время

проигрывает либеральной демократии, поскольку он создает весьма ущербную

форму признания.

Понимание важности борьбы за признание как двигателя истории позволяет

по-новому взглянуть на многие явления, знакомые нам в других аспектах, такие

как культура, религия, работа, национализм и война. В части четвертой

делается попытка развить такой взгляд и прогнозировать некоторые способы,

которыми будет проявляться в будущем жажда признания. Например, человек

религиозный ищет признания своих богов или священных обрядов, а националист

требует признания его конкретной лингвистической, культурной или этнической

группы. Обе эти формы признания менее рациональны, чем универсальное

признание либерального государства, поскольку строятся они на произвольных

различиях между священным и мирским или между социальными группами людей. По

этой причине религия, национализм и комплекс этических привычек и обычаев

(более общее название -- "культура") традиционно считались препятствием на

пути установления политических институтов демократии и экономики свободного

рынка.

Но истина существенно сложнее, потому что зачастую успех либеральной

политики и либеральной экономики строится на иррациональных, формах

признания, которые либерализм вроде бы должен преодолевать. Чтобы демократия

была действенной, у людей должна выработаться. иррациональная гордость за

свои демократические институты и развиться то, что Токвиль называл

"искусством объединения", а оно базируется на гордой верности небольшим

общинам. В основе этих общин часто лежит религия, этническая принадлежность

или другая форма признания, резко отличающаяся от универсального признания,

на котором основано либеральное государство. То же верно для либеральной

экономики. Труд в западной либеральной экономической традиции понимается как

неприятная по сути своей деятельность, предпринимаемая ради удовлетворения

потребностей человека или облегчения его страданий. Но в некоторых культурах

с сильной этикой труда, такой, как у протестантских предпринимателей,

воздавших европейский капитализм, или у той элита, которая модернизировала

Японию после реставрации Мэйдзи, работа совершается также ради признания. До

нынешних времен трудовую этику в некоторых странах Азии поддерживают не

столько материальные интересы, сколько признание, которое дает работа в тех

перекрывающихся социальных группах -- от семьи до страны, -- которые

составляют общество. Это наводит на мысль, что либеральная экономика

преуспевает не только на основе либеральных принципов, но требует еще и

иррациональных проявлений "тимоса".

Борьба за признание дает нам возможность заглянуть внутрь международной

политики. Жажда признания, приводившая когда-то к кровавым поединкам между

бойцами, логически ведет к империализму и созданию мировой империй.

Отношения господина и раба внутри одной страны зеркально повторяются на

уровне государств, когда одна нация как целое требует признания и ведет

кровавый бой за верховенство. Национализм, эта современная, но не до конца

рациональная форма признания, был двигателем борьбы за признание последние

сто лет и источником наиболее яростных конфликтов двадцатого столетия. Это

мир "политики с позиции силы", описанный такими "реалистами" от внешней

политики, как Генри Киссинджер.

Но если в основе ведения войны лежит жажда признания, то разумно было

бы поверить, что либеральная революция, рвущая отношения рабов и господ и

делающая рабов хозяевами самих себя, должна так же действовать и в

отношениях между государствами. Либеральная демократия заменяет

иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием

быть признанным равным другим. Таким образом, мир, построенный из

либеральных демократий, должен быть куда меньше подвержен войнам, поскольку

все государства взаимно признают легитимность друг друга. И, разумеется, за

пару последних столетий накопился достаточный опыт, показывающий, что

либеральные демократии не проявляют империалистического поведения по

отношению друг к другу, хотя они вполне способны вести войну с

государствами, которые демократиями не являются и не разделяют

фундаментальных ценностей демократии. Национализм сейчас на подъеме в таких

регионах, как Восточная Европа и Советский Союз, где народам долгое время

отказывали в признании их национальной идентичности, но и в самых старых и

надежных национальных государствах, мира национализм претерпевает изменения.

Требование национального признания в Западной Европе одомашнено и

согласуется с универсальным признанием, как тремя или четырьмя веками раньше

согласовывалась с ним религия. .

Пятая и последняя часть книги посвящена вопросам "конца истории" я тому

созданию, которое в этом конце возникает, -- "последнему человеку". В ходе

споров, вызванных статьей в "Национальном интересе", многие приняли

допущение, что стержнем вопроса о конце истории является такой вопрос: видны

ли в сегодняшнем мире жизнеспособные альтернативы либеральной демократии?

Было много возражений по многим вопросам: действительно ли умер коммунизм,

может ли вернуться религиозный фанатизм или ультранационализм, и тому

подобным. Но более серьезный и глубокий вопрос -- это добротность самой

либеральной демократии, а не то, устоит ли она против своих сегодняшних

соперников. Приняв, что в данный момент либеральной демократии внешние враги

не угрожают, можем ли мы принять допущение, что демократические общества

останутся такими бесконечно? Или либеральная демократия падет жертвой

собственных внутренних противоречий, настолько серьезных, что они подорвут в

конце концов ее как политическую систему? Ведь несомненно, что современные

демократии сталкиваются с массой проблем; от наркотиков, бездомности и

преступности до экологических катастроф и бездумного консюмеризма. Однако

эти проблемы не являются очевидно неразрешимыми на основе либеральных

принципов и не настолько серьезны, что обязательно приведут к краху общества

как целого -- такому краху, как потерпел коммунизм в конце восьмидесятых.

Писавший в двадцатом столетии великий интерпретатор Гегеля Александр

Кожев (Kojeve) решительно заявлял, что история закончилась, поскольку то,

что он называл "универсальное и однородное государство", а мы понимаем как

либеральную демократию, определенно разрешило вопрос о признании путем

замены отношений господина и раба универсальным и равным признанием. То, что

искал на протяжении всей истории человек, то, что двигало ранее шагами

истории, -- это признание. В современном мире он его наконец нашел и

"полностью удовлетворен". Это заявление Кожев сделал серьезно, и оно

заслуживает, чтобы мы его тоже приняли всерьез. Потому что главной задачей

политики за все тысячелетия людской истории можно считать попытки решить

проблему признания. Признание -- центральная проблема политики, потому что

жажда признания является истоком тирании, империализма и стремления к

господству. Но, несмотря на эту темную сторону, жажду признания нельзя

просто выбросить из политической жизни, потому что одновременно она есть

психологический фундамент таких политических добродетелей, как храбрость,

дух гражданственности и справедливость. Любая политическая группа не может

не использовать жажду признания, в то же самое время защищая себя от ее

деструктивных последствий. В современном конституционном правительстве

найдена формула, в которой все признаны, и тем не менее предотвращено

возникновение тирании, и такой режим должен получить специальное отличие за

стабильность и долговечность среди всех возникавших на земле режимов.

Но является ли признание, доступное жителям современных либеральных

демократий, полностью удовлетворительными? Отдаленное будущее либеральных

демократий и альтернатив, которые могут возникнуть когда-нибудь, зависит

прежде всего от ответа на этот вопрос. В части пятой мы дадим набросок двух

главных ответов, слева направо соответственно. Левые скажут, что

универсальное признание в либеральных демократиях по необходимости неполно,

поскольку капитализм создает экономическое неравенство и требует разделения

труда, которое ipso facto (в силу самого факта (лат.)) влечет за собой

неравное признание. В этом отношении даже абсолютное процветание нации не

дает решения, потому что всегда будут существовать люди относительно бедные,

в которых сограждане не будут видеть людей. Иными словами, либеральная

демократия, продолжает признавать равных людей неравным образом.

Второе и, на мой взгляд, более существенное критическое замечание об

универсальном признании исходит от правых, глубоко обеспокоенных

нивелирующим эффектом, созданным приверженностью Французской революции к

равенству. Наиболее блестящим выразителем взглядов правых в философии был

Фридрих Ницше, чьи взгляды в некоторых отношениях предвосхитил великий

наблюдатель демократических обществ Алексис де Токвиль. Ницше считал, что

современная Демократия есть не освобождение бывших рабов, а безоговорочная

победа раба и рабского духа. Типичным гражданином либеральной демократии

является "последний человек", который, будучи вышколен основателями

современного либерализма, оставил гордую веру в собственное превосходящее

достоинство ради комфортабельного самосохранения. Либеральная демократия

порождает "людей без груди", состоящих из желаний и рассудка, но не имеющих

"тимоса", умело находящих новые способы удовлетворять сонмы мелких желаний

путем расчета долговременной выгоды для себя. Последний человек не имеет

желания быть признанным более великим, чем другие, а без такого желания

невозможны достижения. Довольный Своим счастьем, неспособный ощутить какой

бы то ни было стыд за неумение подняться над своими желаниями, последний

человек перестает быть человеком.

Следуя мыслям Ницше, мы вынуждены задать следующий вопрос: разве

человек, который полностью удовлетворен всего лишь универсальным и равным

признанием, не является чем-то меньшим, чем человек, -- объектом презрения,

"последним человеком" без стремления и вдохновения? Разве не заложено в

человеческой личности некоторое сознательное стремлением борьбе, опасности,

риску и дерзновению, и разве не останется эта сторона нереализованной в

"мире и процветании" современной либеральной демократии? Разве для некоторых

людей удовлетворенность не требует признания по самой сути своей неравного?

И разве не составляет жажда неравного признания основу живой жизни не только

в былых аристократических сообществах, но и в современных либеральных

демократиях? Не будет ли само выживание этих демократий в некоторой степени

зависеть от того, насколько их граждане стремятся быть признанными не

равными другим, а выше других? И не может ли этот страх превращения в

презренного "последнего человека" повести людей по новым, непредвиденным

путям, пусть даже эти пути приведут туда, где снова человек станет

бестиальным "первым человеком", ведущим кровавые битвы за престиж, только

теперь -- современным оружием?

К этим вопросам и обращается лежащая перед вами книга. Вопросы эти

возникают естественно, как только мы спросим себя, существует ли прогресс,

можем ли мы построить логически последовательную и имеющую направление

Универсальную Историю Человечества. Тоталитаризм правого и левого толка

почти весь двадцатый век слишком сильно нас отвлекал, чтобы мы могли изучить

этот вопрос внимательно. Но падение тоталитаризма к концу столетия

приглашает нас еще раз поднять этот старый вопрос.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СНОВА ЗАДАННЫЙ СТАРЫЙ ВОПРОС *

1. НАШ ПЕССИМИЗМ

Столь достойный и трезвый мыслитель, как Иммануил Кант, мог еще

серьезно верить, что война служит целям Провидения. После Хиросимы любая

война считается, в лучшем случае необходимым злом. Такой святой, как Фома

Аквинский, мог со всей серьезностью утверждать, что тираны служат

провиденциальным целям, потому что если бы не было тиранов, не было бы

возможности для мученичества. После Освенцима любой, кто приведет подобный

аргумент, был бы повинен кощунстве... После этих страшных событий,

случившихся в самом сердце нашего современного, просвещенного,

технологичного мира, можно ли больше верить в Бога, который есть необходимый