Фукуяма конец истории, страница 5

реформировать фундаментальные политические и общественные структуры

враждебных держав вроде СССР. Политическая зрелость означает умение

принимать мир таким, каков он есть, а не таким, каким мы хотим его видеть, а

это значит, что надо уживаться с брежневским Советским Союзом. И хотя

:конфликт между коммунизмом и демократией можно приглушить, ни его, ни

вероятность апокалиптической войны исключить до конца нельзя.

Взгляды Киссинджера никак не были уникальны. Почти любой профессионал в

области изучения политики вообще и внешней политики в частности верил в

вечность коммунизма, и его падение во всем мире в конце восьмидесятых было

почти абсолютно неожиданным. Эта слепота была не только результатам влияния

идеологической догмы на "бесстрастный" взгляд на события. Она охватила людей

любой политической окраски -- левых, правых, центр, журналистов, ученых,

политиков и Востока, и Запада.¹⁵ Корни этой слепоты уходят куда

глубже обыкновенной пристрастности, в необычайный исторический пессимизм,

порожденный событиями века.

И даже сравнительно недавно, в 1983 году, Жан-Франсуа Ревель заявлял,

что "демократия может в конце концов оказаться всего лишь исторической

случайностью, коротким просветом, который закрывается на наших

глазах.".¹⁶ Правые, конечно, никогда не верили, что коммунизм

приобрел какую бы то ни было легитимность в глазах народов, которые он

контролирует, и вполне ясно видели экономические провалы социалистических

обществ. Но из правых многие верили, что "провалившиеся общества" вроде

Советского Союза нашли все же ключ к власти, изобретя ленинского типа

тоталитаризм, при котором небольшая банда чиновников-диктаторов может

держать власть с помощью современной организации и технологии и управлять

огромными массами практически бесконечно. Тоталитаризм преуспел не просто в

запугивании своего населения, он заставил это население поверить в ценности

его коммунистических господ. Это одно из отличий, которые Джин Киркпатрик в

своей знаменитой статье 1979 года провела между авторитарными режимами

правых и радикальным тоталитаризмом левых. Тогда как первые "оставляют в

покое существующее распределение богатств, власти и статуса", а также

"почитают национальных богов и соблюдают традиционные табу", радикальный

тоталитаризм левых старается "взять под контроль общество в целом" и

нарушает "интернализованные ценности и обычаи". Тоталитарное государство в

отличие от просто авторитарного настолько беспощадно контролирует общество,

Что в основе своей недоступно переменам или реформам, и потому "история

нашего столетия не дает почвы для надежд, что радикальные тоталитарные

режимы как-то трансформируются"¹⁷.

Основой этой веры в динамизм тоталитарных стран был глубокий дефицит

уверенности в демократии. Этот дефицит уверенности проявился в утверждении

Киркпатрик, что немногие из не демократических в данный момент стран

третьего мира смогут успешно демократизироваться (возможность демократизации

коммунистических режимов даже не рассматривалась), и в точке зрения Ревеля,

что сильным и установившимся демократиям Европы и Северной Америки не

хватает внутренней убежденности, чтобы защищать себя. Приводя многочисленные

экономические, социальные и культурные требования, необходимые для успешной

демократизации, Киркпатрик критиковала как типично американское заблуждение

мысль о том, что всегда и всюду можно демократизировать любое правительство.

Идея, что можно создать центр демократии в третьем мире, -- это ловушка и

заблуждение; опыт учит нас, что мир делят между собой правые авторитаристы и

левые тоталитаристы. Ревель же в гораздо более резкой форме повторил

критическую мысль Токвиля, что демократиям очень затруднительно вести

серьезную и долговременную внешнюю политику¹⁸. Они стреножены

самой своей демократической сутью: разноголосицей, сомнением в себе и

критическим к себе отношением, которые характеризуют демократические дебаты.

Следовательно: "При нынешнем положении вещей относительно мелкие неудобства

разъедают, возмущают, расстраивают и парализуют демократии быстрее, чем

опустошающий голод и постоянная нищета -- коммунистические режимы, где

подданные не имеют ни реальных прав, ни средств бороться против неправильных

действий режима. Общества, где постоянный критицизм является неотъемлемой

чертой, -- единственные, где можно жить, но они же и наиболее

хрупкие".¹⁹

Левые пришли к тому же заключению иным путем. К восьмидесятым годам

большинство "прогрессивных деятелей" Европы и Америки уже не верили, что

советский коммунизм -- это их будущее, как верили многие их предшественники

до самого конца Второй мировой войны. И все же среди левых существовала

устойчивая вера в легитимность марксизма-ленинизма для других, и оценка этой

легитимности росла прямо пропорционально географическому расстоянию и

культурным различиям. Таким образом, хотя коммунизм советского образца не

обязательно был реальным выбором для Соединенных Штатов или Великобритании,

он считался пригодным вариантом для русских с их традицией автократии и

централизации, не говоря уже о китайцах, которые, как утверждалось"

использовали его для преодоления наследия иностранного господства,

отсталости и унижения. То же самое говорилось о Кубе и Никарагуа, былых

жертвах американского империализма, о Вьетнаме, для которого коммунизм

рассматривался практически как национальная традиция. Многие из левых

разделяли точку зрения, что радикальные социалистические режимы могут

легитимизироваться в третьем мире, пусть даже в отсутствие свободных выборов

и открытого обсуждения,-- проведя земельную реформу, обеспечив бесплатное

здравоохранение и повысив уровень грамотности населения. При таких взглядах

неудивительно, что мало кто из левых предсказывал революционную

нестабильность в советском блоке или в Китае.

Конечно, верования в легитимность и вечность коммунизма принимали порой

причудливые формы в дни "холодной" войны, уходящие в прошлое. Один

талантливый исследователь Советского Союза отстаивал мнение, что Советский

Союз под правлением Брежнева достиг того, что автор назвал

"институциональным плюрализмом", и утверждал: "Создается впечатление, что

советское руководство подвело Советский Союз чуть ли не ближе к духу

плюралистской модели американских социальных наук, чем подошли сами

Соединенные Штаты" ²⁰. Оказывается, советское общество в

догорбачевский период не было "инертно и пассивно; оно было обществом

участия почти в любом смысле этого слова", и советские граждане

"участвовали" в политике в большей пропорции, чем граждане США.²¹

Такой же образ мысли был характерен для некоторых эрудитов по поводу

Восточной Европы, где, несмотря на навязанную природу коммунизма, ученые

видели неколебимую общественную стабильность. Один специалист в 1987 году

утверждал, что, "если бы мы сравнивали сейчас государства Восточной Европы

со многими странами мира, например Латинской Америки,-- они казались бы

олицетворением стабильности", и критиковал традиционное представление о

"противостоянии "нелегитимной" партии... враждебному и не верящему ей

населению".²²

В то время как некоторые из этих мнений были просто проекцией в будущее

недавнего прошлого, многие из них основывались на суждении, касающемся

легитшлности коммунизма на Востоке. Имеется в виду, что, несмотря на все

очевидные проблемы общества, коммунистические правители выработали

"общественный договор" со своими народами -- до некоторой степени эта точка

зрения пародировалась советским анекдотом: "мы делаем вид, что работаем, а

они делают вид, что нам платят"²³. Эти режимы никогда не были ни

продуктивными, ни динамичными, но говорилось, что они правят в определенной

степени с общего согласия, потому что обеспечивают безопасность и

стабильность.²⁴ Как писал в 1968 году политолог Сэмюэл

Хантингтон:

"В Соединенных Штатах, Великобритании и Советском Союзе формы правления

различаются, но во всех трех системах правительство правит. Каждая из этих

стран представляет собой политическую общность, где подавляющее большинство

народа считает свою политическую систему легитимной. В каждой из них

граждане и их лидеры одинаково понимают общественные интересы, традиции и

принципы, на которых эта политическая общность строится".²⁵

Сам Хантингтон коммунизму не симпатизировал, но считал, будто факты

обязывают нас к выводу, что коммунизм сумел за годы своего существования

заслужить до некоторой степени одобрение народа.

Современный пессимизм относительно возможности прогресса в истории был

порожден двумя отдельными, но параллельными кризисами: кризисом политики

двадцатого столетия и интеллектуальным кризисом западного рационализма. В

результате первого десятки миллионов людей погибли, а сотни миллионов были

принуждены жить под гнетом нового и более грубого рабства; второй лишил

либеральную демократию интеллектуальных ресурсов самозащиты. Эти последствия

взаимосвязаны и не могут быть поняты отдельно друг от друга. С одной

стороны, недостаток интеллектуального консенсуса придал войнам и революциям

двадцатого столетия более идеологический, а потому более экстремальный

характер, чем тот, который был бы в противном случае. Русская и Китайская

революции, нацистская оккупация во время Второй мировой войны вернули в

увеличенном масштабе жестокость религиозных войн шестнадцатого столетия,

потому что на кону стояли не только территории и ресурсы, но системы

ценностей и образы жизни целых народов. С другой стороны, ожесточенность

этих конфликтов с идеологической подоплекой и страшные их результаты оказали

уничтожающее действие на самоощущение либеральных демократий, чья изоляция в

мире тоталитарных и авторитарных режимов породила серьезные сомнения в

универсальности либерального понятия права.

И все же вопреки этим серьезным причинам для пессимизма, которые дает

нам опыт первой половины двадцатого века, события второй его половины

указывают в совсем другом и неожиданном направлении. Входя в девяностые

годы, мир в целом не выявил новых проявлений зла, но стал лучше в некоторых

различных смыслах. Главным среди сюрпризов, случившихся в недавнем прошлом,

был полностью неожиданный крах коммунизма почти по всему миру в конце

восьмидесятых. Но такой поворот событий, как бы поразителен он ни был,

явился лишь элементом куда более масштабного процесса, развернувшегося после

Второй мировой войны. Авторитарные диктатуры всех видов, правые и левые,

рушились.²⁶ В некоторых случаях они освобождали место

процветающим и стабильным либеральным демократиям, в других на место

авторитаризма приходила нестабильность или иная форма диктатуры. Но вне

зависимости от того, возникала или нет либеральная демократия, авторитаризм

всех мастей испытывал во всем мире серьезный кризис. В первую треть

двадцатого столетия главной политической новацией явилось создание сильных

государств -- тоталитарных Германии и России; последние несколько

десятилетий показали неимоверную слабость в самом ядре сильных государств. И

эта слабость, столь огромная и неожиданная, наводит на мысль, что уроки

пессимизма, преподанные историей нашего века, следует переосмыслить с самого

начала.

2. СЛАБОСТЬ СИЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ

Современный кризис авторитаризма начался не с горбачевской перестройки

или падения Берлинской стены. Он зародился на полтора десятка лет раньше, с

падением нескольких авторитарных режимов правого толка в Южной Европе. В

1974 году режим Каэтану в Португалии был свергнут военным переворотом. После

периода нестабильности на грани гражданской войны премьером был в апреле

1976 года избран Мариу Соареш, и с тех пор страна мирно живет под

демократическим правлением. Полковники, правившие в Греции с 1967 года, тоже

были свергнуты в 1974 году и сменились режимом Караманлиса, выбранного

большинством голосов. В 1975 году в Испании умер генерал Франциско Франко,

открыв путь к на удивление мирному переходу к демократии двумя годами

спустя. И добавим, что в Турции военные взяли власть в сентябре 1980 года

для борьбы с захлестывающим общество терроризмом, но вернули гражданское

правление в 1983 году. С тех пор во всех этих странах проводятся регулярные,

свободные, многопартийные выборы.

Преображение стран Южной Европы менее чем за десять лет поразительно.

Эти страны раньше считались изгоями Европы, обреченными своими религиозными

и авторитарными традициями оставаться вне главного русла западноевропейского

развития. И все же в восьмидесятых годах каждая из них совершила переход к