23591-1 (Метафизика национальной идеи), страница 4

Разделение и единение. Гуманистические концепции и созидаемая в Церкви реальность.

У проповедуемой гуманизмом “веры” в человека и его автономную от Бога “человечность” - есть свой устрашающий, но вместе с тем забавный, выполненный не без некой самоиронии “символ”. Он появился на свет с явным опозданием и имеет не совсем обычную для программных произведений форму - детской сказки.

Волею случая деревянный паяц претерпевает целый ряд приключений и в конце концов становится полноправным членом человеческого сообщества - живым благовоспитанным мальчиком. Недочеловек - “очеловечивается” в собственном творчестве. Талантливо исполнив “роль человека” - марионетка им становится…

В этой снискавшей мировую славу сказке, опубликованной в Риме за двадцать лет до начала нашего века - засвидетельствовано главное искушение западной постренессансной мысли: подмена “спасения” - “творчеством”, идея “обожествления” человека через собственное становление в творчестве.

Независимо от того “заострили” ли мы здесь “мысль некоторым шаржем” или нет - это духовное настроение с известного времени распространяется на всю плерому западной культуры и в том числе и на соответствующие представления о национальной жизни. Вернувшись к античным представлениям о мире как о “театральной сцене” и человеке как “актере”, западное сознание видит в национальной истории своеобразное коллективное “приключение” во времени и пространстве, благодаря которому на сцене истории возникает новое действующее лицо - отдельный, ставший “сам собой” в своих культурных свершениях народ. Национальное строительство тождественно в границах этих мировоззренческих установок - строительству “храма искусств”, в котором таинственно являет себя “национальный дух”. Культура - подменяет собою культ. Церковь перестает быть средоточием жизни. Воссоединения с горним - ищут за ее стенами: в свершениях культуры и истории. Изображая рай, художники этого времени превращают его в “сад искусств”, где ищут отдохновения в искусстве его очаровательные насельники. Последние соработничают Богу в собственным творчеством, через собственное становлением в творчестве.

Франциск Ассизский (к которому возводят не только “джоттизм”, как “первое проявление францисканства в области искусства”, но и “первые тончайшие испарения натурализма, гуманизма и реформации”) получает статус первого представителя Ренессанса, так как “открывает собой ряд великих “художников своей жизни”, которыми так богато Возрождение” . “Со свойственным итальянскому народу даром пластического воплощения идей он разыгрывал, если позволительно так выразиться, притчи и заповеди блаженства” . У Николая Кузанского “путь к богопознанию ведет через деятельность, через творческое осуществление личностью своей “virtù” и своей “идеи“” . Как человек, так и Бог для него - прежде всего художник. “Неуч”, персонаж его диалога “Idiota de mente”, выражающий здесь идеи самого философа, предпочитает занятию живописца и ваятеля - выстругивание деревянной ложки. За этим творческим “самоуничижением” стоит, однако, не смиренная, а скорее дерзкая мысль. Таким образом “неуч” стремится приблизиться к художественной деятельности самого Бога. “Ложка, - заявляет он иному персонажу этого диалога, “философу” - не имеет другого первообраза (exemplar), кроме идеи нашего ума. Ведь скульптор или живописец еще берет в качестве образца те или иные вещи, которые он старается воспроизвести, этого не делаю я, изготовляющий из дерева ложки и чашки, а из глины горшки. В своей деятельности я не воспроизвожу образа какой-нибудь природной вещи. Такие ложечные, чашечные и горшечные формы создаются только человеческим искусством. Поэтому мое искусство является скорее искусством созидательным (perfectoria), чем воспроизводящим образы уже сотворенные, и в этом оно более похоже на искусство бесконечное” .

Хотя о Николае Кузанском в некотором смысле и справедливо выражение одного из популяризаторов средневековой философии английского иезуита Фредерика Чарльза Коплстона, что он “одной ногой, так сказать, стоит в средневековье, а другой - в постсредневековом мире” , необходимо заметить, что центр тяжести его философской системы покоится именно на ноге “постсредневековой”. Человек хочет быть “ближе” к божественному творчеству для того, чтобы стать собой - воплотить идею самого себя. И это “воплощение самого себя” является ничем иным как художественным творчеством. Подобно тому как Бог “развертывает” Себя в мире, человек “развертывает” себя в художественном творчестве. Поэтому и важно, что человек может не только “воспроизводить”, но и “созидать”. Как видим, идея искусства как сферы некой “антропофании”, которой все еще живет современный мир - родилась на свет не сегодня. Человек начинает примерять на себя божественную порфиру еще не успев “перенести” в пространство Ренессанса “вторую ногу”…

Эти же мировоззренческие установки, эту же сосредоточенность на идее творчества - мы найдем и у так называемых “культурных националистов”, к примеру Гердера или Руссо.

“…Они наши, это мы сами и да будет этого достаточно”, - пишет о народе, языке и литературе Гердер, для которого содержанием истории является самораскрытие “национального гения”. Если для религиозного сознания главное “взять свой крест” и идти “вслед Христу”, то акцент в этом мировоззрении иной: “дайте нам идти своим путем”. Человек становится собой не в общении с Богом, а в творчестве. Поэтому не Церковь, а искусство должны быть воспитателем народа. “Наступит ли время - записывает в своем дневнике Гердер (который кстати был протестантским священником) - когда разрушат монастыри и амвоны и очистят театр… О, если бы я мог хоть чем-нибудь содействовать этому!” . И действительно, если стать на гуманистическую точку зрения, приняв как истинную эту напечатленную человеческой фантазией картину мира, то Церковь - “бытийственно излишня”. Она есть какая-то “частность”: в то время как глобально судьба человека определяется во всемирной истории, которая есть ареной для воплощения “национального гения”, она занимается неким сугубо частным вопросом - спасением каждой отдельной личности, сосредоточена не на открытой “романтиками” коллективной “душе” и сознании народа, а на душе “партикулярной”, единичной.

Национальное самоопределение для подобного мировоззрения становится идеей сакральной, это не политическая необходимость, не наиболее уместный способ организации человеческого общества, а одно из главных условий единения с горним. “С идеей независимости, - пишет проф. Энтони Д. Смит, - мы вступаем в кантианский мир “самоопределения”. Не то чтобы идеи политической свободы не существовало до времен новейшей европейской философской традиции: еще у Иосифа Флавия, если не у Фукидида, мы обнаруживаем призывы к свободе, дабы сохранить обычаи предков от внешних воздействий. Однако у Канта независимость становится для индивида этическим императивом, принципом его бытия, а не просто политическим идеалом, к которому следует обращаться в минуты опасностей. Примененный Фихте, Шлегелем и остальными немецкими романтиками скорее к группам, чем индивидам, идеал независимости породил философию национального самоопределения и коллективной борьбы за воплощение аутентичной национальной воли в собственном государстве” . Дабы спасти национальную “душу” необходимо творческое своеволие, “спасение” это лишь некий “постфактум” творческого “самоопределения”…

Пройдет время и из этого рассудочного мира выйдет последняя, самая страшная когорта поклонников идеи гуманистического “творчества” и волюнтаризма - когорта, предводителем которой будет безумный Ницше. Осмысленная во внецерковном философском контексте идея “творчества” - окажется для европейской мысли безысходным лабиринтом, в одной из потаенных комнат которого человека подстерегает злобное чудовище нацизма…

Человек желает ваять как Бог, желает спастись через собственное творчество. Но он забыл о грехопадении. Забыл о том, что путь к райскому соработничеству Богу в Его творчестве лежит через покаяние…

И он заплатит за это целостностью своего мира. Очень скоро за крушением единого христианского мира и единой христианской культуры, последует крушение и мира национального. Индивидуализм, который в свое время стал закваской национального мира в его младенческом состоянии и помог ему “стать на ноги” - теперь облюбовал следующего пасынка: индивида. Человек уже тяготится национальной общностью и желает быть единственным насельником мира, в котором он живет. Национальное единство начинает распадаться. Нация разделяет судьбу империй - ее стремительно покидают бывшие насельники. И воссоздать это единство может уже не творчество, а общий враг и противопоставление. Но это будет уже вынужденное единство, обаяние юности, которой когда-то дышала нация, к ней уже не вернется. В мир выбежала уже не одна, а миллионы жаждущих самообожения “марионеток”. И каждая из них - сама за себя. Прошло время “коллективного бродяжничества”. Теперь творческие приключения становятся делом сугубо индивидуальным…

Что же может противопоставить этому распаду Церковь? Каким образом она может привести это распавшееся сегодня целое в былое единство?

Церковь не владеет какой- либо специальной концепцией национального возрождения. Она занимается не собственно “национальным строительством”, а “строит” на земле “дом Слова”: ее делом есть осуществление “домостроительства нашего спасения”. Более того, она не только утверждает, что во Христе нет ни эллина, ни иудея, но и отказывает национальному чувству даже в “самом малом”. В своем локальном, непосредственно связанным с национальной жизнью проявлении - она отказывается именоваться “национальной” и избирает связь с территорией, а не нацией: выбирает себе имя Церкви “Поместной”…

Церковь объединяет в образе бытия. Каждой личности, которая входит в Церковь - она сообщает новый, сообщенный ей Христом образ бытия: самоуничижение, низведенный с неба огонь личностного бытийствования. И лишь это, казалось бы дистанциированное от национальной жизни единение в едином образе существования, способно реально упразднить разделение и привести в единение жизнь того или иного народа. Церковь путеводительствует не нацию, а личность и ведет ее не к национальному, а вселенскому единству. Однако именно этим путем созидается подлинное, а не ситуативное национальное единство. “Народ Божий” становится здесь самим собой и обретает свой неповторимый лик безо всякой борьбы за него, его творческое призвание свершается как бы “случайно”, без каких либо специальных усилий, все его творчество созидается непосредственно, в детской простоте…

Заповедью быть последним, убогим духом, отречься от себя во имя креста - Церковь вводит человека в Христово смирение и внедряет его в Христову любовь. Внезапно, нечаянно для души претерпевающей “духовную смерть” - тьму прозирает свет и человек обнаруживает себя участником удивительного светозарного единства. Это единство наступает после того как он окончательно “исшел из себя” и прошел сквозь соблазн ночи богооставленности.

Жених - отнят. “Огонь жизни” - находится в плену у разбойников. И человек в одиночестве, подобно ап. Петру сидящему инкогнито во дворе первосвященника “греется у костра”: один, окруженный врагами, беспомощно протягивая замерзшие руки к пламени - изживает свое горе в холоде ночи.

Единство наступает внезапно, - победившая любовь единит со всем сущим: взору открываются “земля новая и новое небо”. И в этом “вдруг” и навсегда вспыхнувшем всеединстве человек узнает и преображенное благодатью живое единство национальное. Став самим собой, человек совмещает в себе национальное и вселенское, земное и небесное, божественное и человеческое в едином образ существование. Все, что он полюбил будучи нищим духом - содержится в его личности в едином бытийственном модусе. Человек стоит в свободе. Через свободу от всего кроме Бога - он сделал все своим неотъемлемым личным достоянием. И то, чем он хотел завладеть ранее самостоятельно, без Божия благословение, преподано ему теперь как Божий дар.

Национальное движение и Церковь. Диалог во имя сохранения христианской культуры.

Живя в мире - мы не только живет в определенной культурной “ситуации”, но и в некоторой степени является ее “заложником”. Как бы мы не относились к разворачивающейся на наших глазах культурной революции - в известном смысле мы всегда будет здесь “потерпевшими”: мы можем игнорировать “элитарную” культуру, но от культуры “массовой” в пространстве современного мегаполиса укрыться практически невозможно. Отказавшись от современной западной философии или культурологии, так как в ее основании лежит неприемлемое для нас учение о личности - мы будем уловлены вездесущей в нашем мире рекламой и “перевоплощающиеся” друг в друга лица-маски будут твердить всю ту же уже набившую оскомину проповедь об иллюзорности личностного.

Но и позиция мрачного “аскета”, не принимающего современный мир и удалившегося в свой замкнутый мирок, чтобы исходить из него лишь для того, чтобы время от времени делать миром “инспекторские прогулки” от имени истины - пагубна и не отвечает христианскому духу братолюбия. Отказавшись от того, чтобы наш голос звучал в современном мире - мы лишь увеличим число соблазненных. И напротив, если церковное сознание будет сопереживать глобальной неудаче современной культуры и сделает все от него зависящее, что бы в ней было меньше тьмы и больше света - смерть культуры, полное затмение в ней христианской идеи будут отстрочены. Действительно, если наша история завершится пришествием Антихриста - эпоха целокупного культурного “мрака” неизбежна. Рано или поздно культура станет безысходна - и будет вмещать в себе лишь зло. Но стоит ли нам стоять в стороне и обличать людей за то, что они ходят в “сумерках”, если в наших силах поделиться с дотлевающим днем своим светом и тем самым отдалить приближение “ночи”?…

Не стоит внимать голосу стилизованной “простоты”. Не следует спешить расстаться с национальной культурой во имя “чистоты христианской идеи”, как нас призывает к этому младостарчество. Отречься во имя высшего не значит “упразднить”. Церковь не упраздняет, а преображает. Упраздняется только человеческое самоволие… Если грешить значит совершить “огрех”, попасть волей “мимо цели”, то упразднение греха суть “точность попадания”. Любая ценность, которую мы ставим выше Бога - предательство живого Бога. Однако зла per se, самого по себе - не существует. Следовательно в некотором смысле наша задача не “смена” цели, а “точность попадания”. Придя в Церковь и слагая к ногам Христа все наши человеческие ценности, - мы получаем все то, что, мы хотели заполучить своеволием, - в дар от Божественной любви.