23591-1 (Метафизика национальной идеи), страница 3

Ни нация, ни человечество не существуют сами по себе, независимо от человеческих личностей, но только как причастность этих личностей. И нация, и человечество существуют лишь через эту причастность, и лишь через причастность обладают реальным бытием. Здесь не существует конфликта между частью и целым. Они тождественны, ибо человеческая личность частью быть не может. (Функция - часть, но личное отношение - это целое). Так благодаря чуду личности человечество обретается целым, у которого нет “составных частей”. Нации не существует сами по себе - это способ существования человечества. Не существует и никогда не существовало каких-либо отдельных “национальных” природ. Но каждый “народ Божий” причастен к этой единой природе человечества своим неповторимым образом, но модус, которым содержится эта единая природа для каждого “народа Божия”, - уникален. Мы не утверждаем, что нация есть личность, но у нее общий с личностью способ бытия…

Бытие нации удивительно. Когда мы утверждаем свое природное своеобразие, когда образ бытия каждого из нас не личностен, но индивидуален, - ее просто не существует, мы составляем “этнос”, а не “нацию”. Но когда мы отказываемся от своей природы, когда наша личность владеет всей полнотой человеческой природы, - наша причастность божественной идеи о том или ином “Божием народе” - созидает “нацию”.

Удивительно бытие “народов Божиих”. Они утверждаются в бытии, тогда, когда “умирают”, и умирают тогда, когда утверждаются в бытии. Они осуществляют свою творческую миссию во вселенской истории тогда, когда их взор прикован к иному, - к Богу, - и они не выполняют этого, возложенного на них как моральный долг, обязательства творчества, когда они сосредоточены на нем самом. Они различествуют и вместе с тем не существуют отдельно друг от друга, всегда находясь в единстве. Они не являются личностями, но в силу того, что существуют лишь через личности, у них личностный образ бытия. Каждый из них есть хор, согласие, соборный лик, и все вместе они также образуют единый хор, единое согласие и единый лик. На каждого из них Богом возложена некая творческая “функция”, но они этой функции не тождественны. Каждый из них имеет свою национальную идею, но все они имеют общее содержание со всем сущим: идея той или иной нации есть тот модус, при помощи которого она становится причастной благодати. И это можно сказать не только о национальной идее, но и об идеях всего сущего вообще.

О национализме. Преображение национального в Церкви.

В качестве persona dramatis всемирной истории национализм возник сравнительно недавно. Национальная идея окончательно вступила в права в Новое Время, в основном в XIX и XX столетиях. Для более ранних исторических периодов, вплоть до Французской Революции и периода наполеоновских войн, которые, как правило, считают временем появления европейского национализма, принадлежность человека к определенному коллективу формировалась на основе иных принципов - государственного или религиозного: общим подданством какому-либо правителю или короне, или общей религией, общностью религиозного (или конфессионального) характера. Национальные мотивы в эпоху Реформации несомненны, но они еще не доминируют над мотивами религиозными. В эпоху религиозных войн в Европе (т.е. в XVI-XVII вв.) люди так же, как и во времена крестовых походов, разделяются по религиозному, а не этническому принципу. Можно было жить в одном географическом районе и говорить на одном языке и принадлежать к разным народностям. Все определяла религиозная идея.

Возникнув в определенное время национализм, следовательно, стал заложником определенного мировоззрения - гуманизма. Это эпоха антропоцентризма, Европа стремительно отдаляется от Церкви и строит земной град, позабыв о своем “небесном подданстве”. И этим земным градом, этой не слишком прикровенной антитезой Церкви - объявляется нация. Общество как бы возвращается к опыту “градостроительства” Каина, который в тоске по Богу построил первый земной град и назвал его именем своего сына Еноха. Пространство жизни исполняется искусством. Обратившись к тексту богослова, который описывает духовное состояние человечества пред потопом, - мы можем легко переадресовать их на интересующую нас эпоху. “Люди стараются забыть Бога или заменить Его: забыть в ковке металлов, отдав себя в плен земной тяжести и сообщаемому ею непроницаемому могуществу, подобно Тувалкаину, отцу всех ковачей “орудий из меди и железа” (Быт.4,22), или же заменить Его праздником искусства, томительным утешением музыки, подобно Иувалу, отцу “всех играющих на гуслях и свирели” (Быт.4,21). Искусство появляется здесь как ценность культурная, а не культовая; это - молитва, не доходящая никуда, потому, что она не обращена к Богу. Порождаемая искусством красота замыкается сама в себе и своей магией приковывает к себе человека. Это изобретения человеческого духа полагают начало культуре, как культу некой абстракции, в которой нет Того Присутствующего, к Которому должен быть обращен всякий культ…”.

* * *

…В человеке неистребимо чувство “мистического”. Как бы секулярно он ни жил, как бы по-мирски не мыслил - всегда побуждающим мотивом его жизни будет иррациональное, окутанное пеленой таинственного: эротически влекущего и “непознаваемого” - хотя бы в силу своей непроявленности. В человеческом естестве заложено таинственное, любовное влечение к Богу, чистый, свободный от всякого “сексуального подполья” эрос, который стремится уловить Неуловимого. И этот метафизический “έρως”, ξ котором автор Corpus Areopagiticum свидетельствует, что его воспламеняет сам Бог нежным дуновением своей благости, эта удивительная энергия человеческой природы к воссоединению - в человеке неистребима, ее не способен упразднить ни рационализм, ни безверие. Грех не уничтожает, а лишь искажает бытие. Не найдя своего подлинного объекта, эта способность, это изначальное желание воссоединения с горним устремляется к некой иллюзии, человек ошибается в пожелании, “грешит” - “промахивается” волею “мимо цели” - но всегда остается самим собой. Всегда ищет инобытийственное, высшее, в служении чему он мог бы осуществить свое самостановление и стать подлинным, “настоящим” человеком.

И одним из таких “фантомов воссоединения” нередко является догматически неверно осмысленная национальная идея. Погрузившись в мир Донцова или других столь же блестящих теоретиков национализма, легко заметить (а Донцов пишет об этом открыто), что национальная идея для них - предмет чисто эротических вожделений. Здесь явственно “грехопадение эроса”: мистическое чувство переадресуется с нетварного на тварное.

О чем грезят эти умы? В чем нерв их мысли? Средоточием их размышлений и жизни есть некие историософские тайны, непостижимая мистика национальной истории, величественное, разворачивающееся на арене всего универсума творческое дело нации. Ничего выше, онтологичнее, прекраснее этого реально для них не существует. Как писал родственный этому мировоззрению Розенберг “человечество, вселенская церковь и отрешенное от святой крови самогосподствующее я для нас более не суть собственно ценности, но порождения абстракции” . Если бытие Божие и не оспаривается, то необходимо оно здесь лишь как “вместилище” национальной идеи: таинственный, трансцендентный “топос” бытийственной полноты национального. От всех этих философских декораций, на фоне которых сияет “неотмирным” светом единственное светило этой философской ночи, т.е. национальная идея, веет антропоцентризмом. Бог здесь, так сказать, “бутафорный”, а не реальный объект мистики. Все устремлено к национальному, хотя и “трансцендированному” в некую заоблачную, звездную даль. Вольно или невольно человеческое, тварное внедряется в этой метафизической системе в Божественное бытие. Национализм, в подавляющем числе своих концепций, во всяком случае, не знает живого личного Бога. Он заворожен платоновским царством идей, античным способом мысли. Не имеет значения утверждают ли теоретики национализма это положение в ряду своих “вербальных”, записанных догм или нет. Этот “догмат” имеет здесь экзистенциональное значение. В этом строе мысли национализм обличает его “мистика”: равнодушие к богопознанию и неудержимое стремление ко всякого рода историософским тайнам, к седой, полной неразрешимых загадок древности и блистательной национальной будущности. Здесь нет места для Церкви, здесь совершенно иное духовное настроение. Таинство обожения свершается не через стяжание благодати Духа Святого каждой личностью, а через “национальное творчество”: свершения национальной истории и культуры. Гуманистический национализм охотно мог бы повторить вслед за восточными мистиками, что “подлинно живет лишь личность”, что полнота бытия лишь в персональном, ипостасном, но эти категории он непременно переадресовал бы на так называемую “интегральную личность” нации.

Идея личного спасения подменяется здесь идеей “национального творчества”. Возвышая свой взор горе человек такового мировоззрения не ищет предстать пред лице Бога Живаго, а алчет видеть божественное “умное содержание”, парадигмы сущего, вернее одну единственную парадигму - “идею нации”… Национальная история превращается в этом контексте в своеобразную “теофанию”, национальное дело суть божественное саморазвертывание в мире, проявление во вне самой Божественной сущности… Весь комплекс подобного рода идей чаще всего высказанных не языком философии, а языком взбесившегося “национального эроса” - есть в лучшем случае некая стилизация под христианство, обряженный под евангельское учение пантеизм, а в худшем, - агрессивный, нескрываемый антихристианизм неоязычества, откровенный демонизм, зловонная философская клоака, кишащая всякой низостью и смердяковщиной… Примером первого может служить разработанная И.А. Ильиным на основе ложно приписываемой им христианству идеи “метафизического своеобразия” личностей и народов теория “христианского национализма”, где вводятся какие-то чудовищные понятия на подобие “инстинктивного чувствилища” нации, которой последняя принимает дары Духа Святого. Или “Метафизика благой вести” российского традиционалиста А. Дугина, представляющая собой некую двойную попытку “апологии”: выдуманного автором “эзотерического Православия” для традиционалистов и “эзотерического Традиционализма” для православных… Примером последнего, т.е. язычества не фрагнаментарного, а целокупного, язычества живущего лишь одной ненавистью к христианству - является отечественная “РУНвіра” и публицистика наших доморощенных “индоевропейцев”.

…И все же невзирая на это некоторые философские интуиции национализма как-то парадоксально близки к истине. Поспорив о терминах и просветив темные места (или лучше сказать черные метафизические дыры) этой идеологии евангельским светом смирения, - можно дать этому движению мысли религиозное оправдание, перестроить его таким образом, чтобы оно могло отвечать требованиям христианского догмата.

Космополитизм есть нечто изначально мертворожденное. При всей своей формальной, бросающейся в глаза “правоте” космополитизм практически невозможно изъять из его традиционного мировоззренческого контекста - выдуманных гуманистами “общечеловеческих ценностей”, которыми они пытались (и сейчас еще пытаются) заменить ценности христианские. Православие сверхнационально, но не космополитично. Оно не требует отказаться от реального чувства во имя выдуманного человеческим рассудком понятия, а призывает к смирению пред высшим. Космополитизм же напротив “и философски и жизненно несостоятелен, есть лишь абстракция или утопия, применение отвлеченных категорий к области, где все конкретно” .

Церковь просвещает темные стороны национального чувства, претворяет его из стихийного и природного - в личностное, но от этого оно становится только более онтологичным. Безусловно, для церковного мировоззрения более значима личность, чем нация: это в Ветхом Завете Бог спасает богоизбранный народ как целое, в Завете Новом Богом спасается каждая отдельная личность. Но достаточно вспомнить безумные слова ап. Павла - “я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть за Израильтян” (Рим. 9, 3-4), - и мы увидим, что для церковного сознания “национальное” это не “языческий атавизм”, а нечто неотъемлемое от сердца, нечто для личности в высшей степени значимое.

Необходимо смотреть правде в глаза. Национальное чувство само по себе суть явление, довольно трудно поддающееся христианизации. Как свидетельствует опыт века, продолжительное историческое сосуществование национальной и христианской идей в европейской культуре не смогли предотвратить такого ужасного явления как фашизм: попав в состояние исторического унижения национальное сознание, инстинктивно отворачивается от Евангелия и обращает свой взор к язычеству. Крест заменяет собой древняя солярная символика. Как замечательно выразился Жорж Бернанос, “фашизм - кризис европейского сознания, лишенного христианского духа, и задолго до того, как Гитлер написал или даже задумал “Майн Кампф” десятки миллионов людей из всех слоев общества, всех классов, а также - стыдно сказать - всех вероисповеданий были готовы внять этому новому евангелию” .

Но христианство - это путь преображения. И если сегодня из двух ассоциаций, которые возникают у нас, когда мы встречаемся с термином “национальная идея” - с Платоном и его школой и с учением об идеях святоотеческим или, как не преминул бы сказать Лосев, платонизмом византийским, воцерковленным - торжествует первая, из этого не следует, что вести диалог и каким-либо образом христианизировать национализм невозможно.

Благодатный опыт Пятидесятницы свидетельствует о том, что национальная жизнь может быть реально преображена веянием Духа. И одно из свидетельств этому - благодатное преображение в Церкви языка.

Язык - суть микрокосм, опознавая мир при помощи национального слова, мы как бы становимся насельниками некой уникальной национальной модели мира. Как явствует из богословской дискуссии Свв. Василия Великого и Григория Нисского с Евномием - наш язык не тождественен сущности предметов, а являет наше творческое отношение к именуемому. Слово - знак, “отмета” вещей, путеводитель к бытийственной полноте. Однако если язык каждого из нас и имеет свой особый неповторимый строй, делающего его нашим личным достоянием, - языком так сказать “воипостазированным”, - все же мы говорим на национальных языках, а значит язык как бы наше общее “симфоническое” творчество. Когда апостолы получают дар говорить на различных национальных языках, когда печать греха и разделения, покоящаяся на национальных языках преобразуется в печать благословения и единства, - вместе с языком благодать преображает “национальный микрокосм”. Язык - национальное видение, и в опыте Пятидесятницы это видение, излечивается от “близорукости” и обретает способность прозирать бытийственные глубины. В известном смысле перевод на национальные языки Священного Писания и творений Свв. Отцов или свидетельства на них людей высокой духовной жизни о своем опыте - можно назвать таинством. Язык здесь как бы становится “плотью” истины. Язык, на котором существует к примеру “Добротолюбие”, не только получает необходимую литературную тонкость и способность передавать тончайшие оттенки душевной жизни, но и получает некое “бытийственное остро-видение”. В нем образуется некое таинственное средоточие, в силу своей причастности к которому, - мы получаем возможность “называть вещи своими именами”. Язык становится не только глубже, но и более истинным. Его стезя к истине (а как мы оговорились ранее язык - “путеводитель”) “делается прямее”, “исправляется”. Сквозь “национальную” ткань языка - все более просвечивает сияние благодатного языка, на котором говорил до грехопадения Адам, когда Господь подводил к нему свою тварь, а он - давал ей имена…

По слову свят. Григория Нисского вавилонское столпотворение не означало, что Бог создал несколько языков - Он лишь попустил разделение народов и раздельное созидание языков народами… Но как свидетельствует опыт Пятидесятницы - путь к единству у каждого свой собственный. Языки не упраздняются, а преображаются благодатью. Для того чтобы собеседовать небу, нужно превзойти себя и “выйти из дома отца своего”. Но лучи благодати находятся не извне, а внутри “национального микрокосма”. Не извне, а изнутри языка - Бог ведет человека к наднациональному единению в Церкви.