157676 (767433), страница 5

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 5)

Однако недостаточно для установления должного порядка просто издать законы, поскольку «все законы, писаные и неписаные, нуждаются в толковании» (II, 213), или, следуя английской юридической поговорке, «закон молчит, пока он не истолкован». В силу общих прав суверена ясно, что «толкование всех законов зависит от верховной власти, и толковать закон могут только те, кого назначит для этого суверен» (II, 213). Это не означает, конечно, лишения сторон и юристов-профессионалов права толковать закон – последнее немыслимо в силу самой потребности закона в истолковании и в том, что всякое толкование в свою очередь требует быть истолкованным. Положение, утверждаемое Гоббсом, заключается в том, что верховным правом разрешить спор при разномыслии в толковании текста закона обладает только сам законодатель и для него ничье иное мнение не является обязательным.

Поскольку всякий закон обращен к гражданам и есть поведение, которое надлежит исполнить под страхом наказания, то, соответственно, дабы достигнуть своей цели, закон должен быть понятен:

«Понятность закона зависит не столько от изложения самого закона, сколько от объявления причин и мотивов его издания. Именно это показывает нам намерение законодателя, а когда намерение известно, тогда легче понять закон, изложенный кратко, а не многословно. Ибо все слова двусмысленны, поэтому умножение слов есть также умножение двусмысленности. […] Поэтому обязанность законодателя… сделать очевидной цель закона, а сам закон сформулировать кратко, по возможности более точно и выразительно» (II, 271).

Прецедент как источник права Гоббсом отвергается – «хотя приговор судьи есть закон для тяжущейся стороны, он не является законом для судьи, который сменит его в этой должности» (II, 217):

«…Все решения предыдущих судей, какие когда-либо были, не могут стать законом, если они противоречат естественному праву, и никакие судебные прецеденты не могут делать законным неразумное решение или освободить данного судью от заботы найти то, что справедливо (в подлежащем его решению случае), исходя из принципов собственного естественного разума» (II, 215).

Иными словами, находясь в русле английской юридической традиции и в целом сообразуясь с реалиями своего времени [14], Гоббс не отрицает за судей права в необходимых в рамках рассматриваемого дела случаях формулировать нормы, отсутствующие в позитивном праве, однако решительно отвергает обязывающий характер прецедента, когда судья связан не только решением вышестоящего суда, но не вправе отменить и свой собственный прецедент [15].

Как уже было отмечено выше, издание хороших законов является второй непременной обязанностью государя. Однако недостаточно выдвинуть это требование само по себе – понятие «хорошего закона» нуждается в соответствующем разъяснении. Выше были рассмотрены формальные критерии, которым должен отвечать «хороший закон». Общее требование к надлежащим законам Гоббсом определяется следующим образом:

«Хороший закон – это тот, который необходим для блага народа и одновременно общепонятен» (II, 270).

Отметим, что Гоббс в авторском тексте выделяет критерий хорошего закона – его необходимость, иными словами, в том случае, когда «благо народа» обеспечено и без данного закона, от него следует воздержаться:

«…Задача законов, которые являются лишь установленными верховной властью правилами, состоит не в том, чтобы удержать людей от всяких произвольных действий, а в том, чтобы дать такое направление их движению, при котором они не повредили бы ни самим себе своими собственными необузданными желаниями, опрометчивостью и неосторожностью… Поэтому ненужный закон плох, ибо он не выполняет своей истинной задачи» (II, 270).

Итак, законы должны регулировать только те сферы человеческой деятельности, которые либо сущностно важны для функционирования государственной власти, либо без которых невозможна нормальная и обеспеченная гарантиями деятельность подданных. Причем важным дополнительным свойством закона Гоббс считает его постоянство и сравнивает его с законами игры: «С законами государства дело обстоит точно так же, как с законами игры. Все, о чем договорились все игроки, не является несправедливостью по отношению к кому бы то ни было из них» (II, 270).

Исходя из функциональной логики государства, Гоббс утверждает, что суверен, заботящийся о своем собственном благе, должен будет издавать законы, выгодные для его подданных. Расхожая точка зрения, согласно которой «закон хорош, когда он выгоден суверену, хотя бы он не был нужен народу», неверна, «ибо нельзя отделить благо суверена от блага народа» (II, 270). Разумеется, случается так, что суверен принимает законы во вред своим подданным, но здесь следует винить конкретные личности и обстоятельства, а не самый принцип, подобно тому как и неразумный человек может поступать во вред себе, но мы были бы глубоко неправы, если бы на основании подобных случаев возвели их во всеобщее правило. Здравое правление всегда будет направлено ко благу народа (хотя и нанося иногда ущерб отдельным подданным), ибо благо суверена и благо народа совпадают:

«Слаб тот суверен, который имеет слабых подданных, и слаб тот народ, суверен которого не имеет власти, чтобы управлять им по своей воле. Ненужные законы суть не хорошие законы, а ловушки в целях сбора денег, излишние там, где права суверенной власти признаны, и недостаточные для защиты народа там, где эти права не признаны» (II, 270 – 271).

Иные соображения Гоббса о надлежащей правовой системе находятся в русле столь же актуальных проблем юридической теории его времени. Он утверждает потребность не только в определенных и твердых законах, но и в том, чтобы их сила в равной степени распространялась на всех подданных без изъятий:

«Безопасность народа требует… от того или тех, кто имеет верховную власть, чтобы справедливость была в одинаковой мере соблюдена по отношению к людям всех состояний, т.е. чтобы как богатые и высокопоставленные, так и бедные и незаметные люди могли одинаково найти управу против чинимых им обид и знатный человек, учиняя насилие, нанося бесчестие или какую-нибудь другую обиду человеку низшего состояния, имел бы не большую надежду на безнаказанность, чем человек низкого состояния, совершивший то же самое по отношению к знатному человеку» (II, 268).

Гоббс особо отмечает, что если гражданские титулы и привилегии власть может устанавливать по отношению одних подданных к другим, то по отношению к верховной власти – и к законам ею издаваемым – они должны быть равны:

«Неравенство подданных… так же не существует в присутствии суверена, т.е. в суде, как неравенство между королями и их подданными не существует в присутствии Царя царей» (II, 268).

Отметим в данном случае логическую непоследовательность Гоббса, столь редкую у него. Если суверен вправе дать одним подданным преимущество перед другими, то, в частности, он может предоставить им преимущество и в суде, когда одни подданные судятся с другими или когда подданный судится с государством в пределах, законами самого государства установленных. Ни то, ни другое не может быть сочтено нарушением прав суверена, хотя и может являться неразумным с точки зрения конкретных задач правления, к которым, в конечном счете, и апеллирует сам Гоббс:

«Последствия лицеприятия по отношению к знатным людям развертываются в следующем порядке. Безнаказанность рождает наглость, наглость – ненависть, а ненависть порождает усилия свергнуть всякую притесняющую и наглую знать, хотя бы и ценой гибели государства» (II, 268 – 269).

Здесь, фактически, проявляется позиция юридического равенства, опираясь на которую, в XVIII веке будет развиваться доктрина классического либерализма.

9. Причины, ведущие к ослаблению или гибели государства. Изложив права и обязанности суверена и свободы подданных, Гоббс считает нужным отдельно оговорить причины, приводящие государственное устройство к гибели – те причины, которые делают Левиафана «смертным Богом». Первой из их числа он называет недостаточность абсолютной власти. Когда правитель, достигнув власти, по тем или иным причинам довольствуется правами, меньшими чем те, что соответствуют его статусу суверена и, следовательно, обладает властью меньшей, «чем та, которая необходима в интересах мира и защиты государства» (II, 250), то, будучи вынужден – ради самой цели существования государства – прибегнуть к суверенным правам, он внешне предстает как нарушитель закона, а его кажущиеся незаконными действия побуждают «огромное число людей (при наличии подходящего повода) к восстанию» (II, 250).

Такая ситуация может возникнуть, как отмечает Гоббс, «не только в монархиях» (II, 251), но в любом государстве, где сама верховная власть и ее суверенное положение недостаточно ясны:

«..Так как девизом древнеримского государства было: сенат и народ Рима, то ни сенат, ни народ не обладали полнотой власти, что прежде всего привело к мятежам Тиберия Гракха, Гая Гракха, Люция Сатурнина и других, затем – к войнам между сенатом и народом при Марии и Сулле, а затем снова при Помпее и Цезаре – к войнам, которые привели к гибели их демократии и установлению монахи» (II, 251).

Особо показательно, что данный пример – равно как и следующий за ним пример из истории Афинского государства – рассматривается нейтрально, в рамках обсуждения последствий умаления власти суверена, вне предпочтения той или иной формы правления (т.е. независимо и от личных – довольно определенно выраженных – симпатий Гоббса к единоличному правлению).

Второй причиной ослабления и разрушения государства является свобода мнений, в первую очередь утверждения, «что каждый отдельный человек есть судья в вопросе о том, какие действия хороши и какие дурны» (II, 252). Это утверждение верно в естественном состоянии, но в государственном «мерилом добра и зла является гражданский закон, а судьей – законодатель, который всегда представляет государство» (II, 252). Из непонимания этого положения «люди становятся склонными спорить друг с другом и обсуждать повеления государства, а затем повиноваться или неповиноваться им в зависимости от собственного усмотрения, что вносит смуту и ослабляет государство» (II, 252).

Также подтачивает государство утверждение, что «все, что человек делает против своей совести, есть грех» (II, 252):

Для гражданина «закон есть совесть государства, следовать руководству которого он признал для себя обязательным. Иначе различие, существующее между совестью отдельных людей, которая является лишь личным мнением, должно было бы внести смуту в государство, и всякий стал бы повиноваться верховной власти лишь постольку, поскольку ее повеления встречали бы его личное одобрение» (II, 252).

Третье ложное учение гласит: «вера и святость приобретаются не учением и размышлением, а сверхъестественным вдохновением, или внушением» (II, 252). Если согласиться с этим учением, то непонятно, почему кто-либо должен будет давать отчет в своей вере и почему бы каждому христианину не считаться пророком или не руководствоваться в своих действиях не законами государства, но собственным вдохновением. Напротив, согласно Гоббсу:

«Вера и святость на самом деле не очень часто встречаются, однако они не чудеса, а результат воспитания, дисциплины, самоконтроля и других естественных средств, при помощи которых Бог производит их в своем избраннике, когда считает это нужным» (II, 253).

Также вводит рознь и неповиновение государству утверждение, что суверен подчинен гражданским законам, тогда как это означало бы, что суверен подчинен самому себе, поскольку он есть единственный законодатель, а быть подчиненным самому себе тождественно быть свободным (II, 253). Этому заблуждению родственно мнение, что право собственности подданных абсолютно не только по отношению к иным подданным (II, 193), но и относительно суверена, что неверно, поскольку, во-первых, сама собственность возникает только по возникновении гражданских законов, разграничивающих «мое» от «чужого»; во-вторых, на том основании, что в противном случае не может быть реализовано право суверена использовать все средства для поддержания покоя внутри государства и защиты его от внешних врагов (II, 254).

Разрушительны для государства учения о делимости верховной власти, «ибо делить власть государства – значит разрушать ее, так как разделенные власти взаимно уничтожают друг друга» (II, 254). Столь же печальны следствия, возникающие из подражания формам правления и обыкновениям, принятым у соседних народов:

«…Я не сомневаюсь, что многие были рады видеть недавние смуты в Англии из желания подражать Нидерландам, полагая, что для увеличения богатств страны не требуется ничего больше, как изменить, подобно Нидерландам, форму правления. […] Если… они [люди – А.Т.] имеют перед собой пример соседних народов, которые еще и разбогатели при этом, то они не могут не прислушиваться к тем, кто подстрекает их к переменам. И они рады, когда смута начинается, хотя горюют, когда беспорядки принимают затяжной характер, подобно тому, как нетерпеливые люди, заболевшие чесоткой, раздирают себя ногтями, пока боль не становится нестерпимой» (II, 254).

Подобно тому, как желание новшеств возникает от наблюдения порядков иных государств, так сходное и зачастую более разрушительное желание возникает от восхищения античными авторами, от которых «люди дошли до убийства своих королей» (II, 255), так как древние авторы «в своих книгах и рассуждениях о политике объявляют законными и похвальными такие действия, если только, прежде чем их совершить, человек назовет свою жертву тираном» (II, 255). Восхищаясь античными государствами, «не принимают во внимание тех частых мятежей и гражданских войн, к которым приводило несовершенство их политического строя» (II, 255). Вследствие этого увлечения «было пролито столько крови, что я считаю себя вправе утверждать, что ничто никогда не было куплено такой дорогой ценой, как изучение западными странами греческого и латинского языков» (II, 168).

Как средство избавления от подобного несчастья Гоббс, однако, не предлагает вовсе избавиться от античных классиков, а ограничивается введением цензуры и внесением «поправок благоразумных знатоков, которые могу противодействовать яду этих книг» (II, 255). В целом же в благоустроенном государстве должна быть запрещена «свобода высказываний против абсолютной власти, предоставленная людям, претендующим на политическую мудрость» (II, 259), а обучение взято под государственный контроль (I, 405; II, 267 – 268, 622 – 623).

Наконец, одним из наибольших угроз для благополучия и самого существования государства является разделение властей на светскую и духовную, ведь «это значит, что государство раздвоено в самом себе и не может существовать» (II, 256).

Характеристики

Список файлов статьи