74182-1 (639747), страница 5
Текст из файла (страница 5)
Апология могущества и величия Московского царства и его главы Ивана Грозного характерна и для такого популярного памятника (сохранилось до 200 его списков), как «История о Казанском царстве», или «Казанский летописец», излагающего судьбу Казанского царства со времени его основания болгарами до завоевания его Грозным в 1551. «История» является произведением, представляющим значительный интерес с точки зрения чисто литературной. Позаимствовав манеру описания воинских картин и даже отдельных эпизодов преимущественно из «Повести о Царьграде» Нестора-Искандера, отчасти из незадолго до того сложившейся у нас «Повести о грузинской царице Динаре», она в то же время отразила торжественную стилистику произведений макарьевского периода и использовала в немалом количестве приемы и стиль устной поэзии. Возникновение «Истории» следует отнести ко времени 1564—1566. Задачу возвеличения Грозного как благочестивого московского царя преследует и «Повесть о прихождении короля литовского Стефана Батория в лето 1577 на великий и славный град Псков», написанная неизвестным псковским монахом в сугубо высокопарном стиле церковных писаинй, а также в значительной мере возникшее, видимо, около того же времени «Сказание о киевских богатырех, как ходили во Царь-град» («Богатырское слово»), обработавшее устно-поэтическую былину и сохранившее при этом характерные особенности былинного стиля.
Выступая в данных условиях как организующее начало, самодержавная власть стремится распространить свое влияние на все области жизни, вплоть до церковно-религиозного и семейного быта. Так возникли не имеющие впрочем отношения к литературе такие памятники, как «Стоглав», «Домострой», «Азбуковник». Не избегла отражения господствовавшей в Московской Руси XVI в. националистической идеологии и литература путешествий, из которых наиболее популярными являются связанные с именем Василия Познякова и особенно с именем Трифона Коробейникова путешествия в Палестину, Царьград, Синай и Египет во второй половине XVI в.
Хотя Московская Русь и находилась в общении с Западной Европой, зап.-европейское идейно-культурное и в частности и литературное влияние на нее в силу ее сознательной идейной замкнутости было минимальным. Спорадически начавшиеся еще с XV в. и в XVI в. усилившиеся переводы с западных языков (преимущественно с латинского и немецкого) переносили на Русь сочинения гл. обр. прикладного характера. Литературный фонд попрежнему и по формальным и по идейным своим признакам определялся почти исключительно традиционными чертами византийской культуры. Очень немногие в собственном смысле слова литературные заимствованные памятники XVI в., вроде переведенного с нижненемецкого «Прения живота и смерти», ничем специфически характерным для западной культуры не отличались.
События крестьянской войны конца XVI — нач. XVII вв. сильно расшатали экономический строй Московского государства и вместе с этим стройную законченность законсервировавшей себя московской идеологии. Происходит обмирщение государства и его духовной культуры. Московское самодержавие, выйдя победителем из борьбы, развивает и укрепляет свою организацию. Закрепляет свои позиции и класс служилого дворянства. Вместе с тем международные связи далекой Московии, значительно в эту пору усилившиеся, весьма содействуют культурной эволюции и в частности обмирщению в сфере литературной. Ослабевает мало-по-малу церковная стихия в литературе, уступая свое место стихии светской, питающейся теперь материалом, приходящим к нам, правда с запозданием, с Запада, преимущественно через посредство Польши и Чехии, во многих случаях при помощи — в качестве передатчиков — киевских литературных деятелей, В то же время значительный доступ в литературу получает устная поэзия: с одной стороны, появляются первые записи произведений устнопоэтического творчества, с другой — последнее оказывает на книжную литературу более ощутительное влияние, чем это было раньше. Старая традиция однако очищает место для новой не без борьбы, и на всем протяжении века эта борьба или в иных случаях взаимодействие и взаимосушествование традиции и новизны обнаруживаются еще очень явственно.
Характерным образчиком, дающим представление о начинающейся уже смене изжитых литературных приемов новыми формами, являются многочисленные повести, посвященные изложению исторических событий конца XVI — начала XVII вв. и идейной своей направленностью отражающие реакцию феодальных верхов на те политические и социальные потрясения, с которыми связано было для него революционное движение крестьянства.
Значительная часть этих повестей, возникших частью спустя несколько десятков лет после событий написана в выспреннем стиле, типичном для агиографических произведений XVI в., и в достаточной мере приближается то к житию, то к церковному поучению, отдавая предпочтение общим фразам и отвлеченному красноречию перед фактической историей. Таковы в особенности «Плач о пленении и конечном разорении Московского государства», «Повесть о некоей брани, належащей на благочестивую Россию», «Временник» дьяка Тимофеева и др. Кое-где однако в пышную риторику вторгается образная красочная речь, не ставшая еще общим местом изысканная стилистика и даже написанная виршами концовка. Такова «Летописная книга» приписываемая кн. Ив. Катыреву-Ростовскому, широко использовавшая поэтические приемы и словесные формулы переведенной у нас в XV в. с латинского «Троянской истории» Гвидо де Колумны и обнаруживающая в авторе знакомство с практикой стихотворства в юго-западной Руси. Наконец широкий доступ в книжное по своей основе повествование получает устно-поэтическая традиция, как это мы видим в повести о кн. Михаиле Скопине-Шуйском, написанной в связи с его смертью, о которой рассказывается и в известной лирической песне о нем, сочиненной очевидно в Москве, записанной в 1619 для англичанина Ричарда Джемса.
В еще большей мере, чем в повести о Скопине-Шуйском, элементы устного творчества дают себя знать в цикле повестей о взятии русскими войсками в 1637 Азова и особенно об осаде его турками в 1641. Последнее событие видимо вскоре же вызвало так наз. «документальную» и «поэтическую» (по терминологии А. С. Орлова) повести об «Азовском осадном сидении». Второй вид повести написан в форме реляции царю Михаилу Федоровичу, облеченной в поэтическую форму, частично обусловленную влиянием былин и «Слова о полку Игореве», последнего очевидно не непосредственно, а через посредство повестей о Мамаевом побоище. В дальнейшем, видимо в последней четверти XVII в., возникает в значительной степени на основе повестей об «Азовском взятии» и «Азовском сидении» сказочная (по терминологии того же ученого) «История об Азовском взятии и осадном сидении», еще сильнее, чем указанные ее письменные источники, испытавшая на себе влияние устной традиции, песенной и легендарной.
В связи с общей тенденцией в XVII в. к обмирщению литературы это обмирщение сказывается на одном из наиболее устоявшихся жанров древнерусской литературы, именно на жанре житийном. Показательным в этом отношении является житие «Юлиании Лазаревской» (ум. 1604), написанное в начале XVII в. ее сыном, муромским боярином Каллистратом Осорьиным. Это не столько житие, сколько повесть, даже своего рода семейная хроника, вышедшая из-под пера светского автора, хорошо знающего подробности биографии того лица, о котором он пишет, не опускающего их в своем рассказе и избегающего обычных житийных шаблонов. Юлиания, как это явствует из повести о ней, ведет благочестивую жизнь не в монастыре, а в миру, в обстановке бытовых забот и житейских хлопот, которые возлагаются на нее обязанностями жены матери многих детей и хозяйки в своем большом хозяйстве. Традиционная биография «святого», с детства подпадающего под исключительное влияние церкви, не характерна для Юлиании: на первых порах, до самого замужества, она не бывала в церкви и так. обр. значительное время жила вне ее религиозного воздействия. Показательно, что это житие вышло из боярской среды, оппозиционно настроенной к дворянскому государству и дворянской церкви Идеализированные женские образы фигурируют и в возникшем видимо одновременно с повестью о «Юлиании Лазаревской» «Сказании о явлении Унженского креста», построенном на основе символического параллелизма и восходящем в конечном счете к устной легенде о любви двух сестер, разлученных и затем соединившихся после смерти враждовавших мужей.
К концу века появляются в печати получившие широкую затем известность «Четьи-минеи» Дмитрия Ростовского — следующий этап после Макарьевских «Миней» в собирании, редактировании и приведении в систему накопившегося житийного материала. Основной источник труда — «Минеи» Макария — для Дмитрия Ростовского оказывается однако не единственным, он пополняется западными — латинскими и польскими источниками сборниками Сурия, болландистов, Скарги.
Западные источники привлекаются в XVII веке и в области исторической литературы, как это мы видим в хронографах второй (1617) и третьей (после 1620) редакции. Использование польских хроник Конрада Ликостена, Стрыйковского, Мартина Бельского дает возможность теперь русскому хроникеру пополнить свой материал сведениями о зап.-европейских исторических событиях, ранее в хронографах отсутствовавших. Одновременно в этих редакциях хронографа увеличиваются чисто литературные элементы, сказывающиеся в частности в приемах характеристик и сравнений в повестях о событиях конца XVI — нач. XVII вв., вошедших в обе редакции. Хронографа и представляющих собой незаурядное явление с чисто художественной точки зрения. Выдающееся место литературный элемент занимает и в сибирском летописании XVII в., привлекающем в большей степени местный фольклорный материал.
В XVII в., особенно во второй его половине, наблюдается усиленный приток переводной западной повествовательной литературы, преимущественно восходящей к польским и чешским оригиналам и оказывающей затем влияние на развитие оригинальной русской повести. Это было вызвано все время растущими и крепнущими экономическими и культурными связями с Европой, широко осуществившимися в деятельности Петра I. Меньшая часть этой литературы носит в себе еще в значительной мере отпечаток церковной формы, большая же часть является чисто светской как по своему стилю, так и по тематике. В числе переводных памятников первого рода особое значение имеют такие сборники нравоучительных рассказов, как «Великое зерцало», «Звезда пресветлая» и «Римские деяния». «Великое зерцало», переведенное в 1677 на русский язык с одобрения за год перед тем умершего царя Алексея Михайловича с польского оригинала, восходит к средневековому латинскому сборнику «Speculum Magnum exemplorum», составленному иезуитом Иоганом Майором. Оно вобрало в себя материал житийной и апокрифически-легендарной литературы как западного, так и восточно-византийского происхождения, а также частично и литературы светской — повествовательной и анекдотической. При переводе на русский язык сборник подвергся значительному сокращению (вместо 2 300 с лишком рассказов польского оригинала — около 900 в русском тексте); католическая тенденция его была затушевана, ученый и справочный аппарат, имевшийся в польском тексте, опущен, отдельные статьи сличены с традиционными сборниками византийского происхождения, вроде «Пролога». Близок по характеру к «Великому зерцалу» сборник «Звезда пресветлая», содержащий в себе рассказы о чудесах богородицы и переведенный у нас в 1668 с недошедшего до нас белорусского оригинала. Он получил широкое распространение в списках XVII—XVIII вв. В 1691 появились в переводе с польского на русский язык «Римские деяния», восходящие к популярной средневековой книге «Gesta Romanorum». В них собраны занимательные по фабуле и назидательные по содержанию рассказы, большей частью из светской жизни, вслед за которыми следует религиозно-моралистическое их истолкование. Общее количество рассказов в русском переводе, как и в польском оригинале, — 30 (в латинском тексте их 180). Ряд повестей, входящих в «Римские деяния» (об Аполлоне Тирском, об Евстафии Плакиде, о папе Григории), распространялся у нас и отдельно, независимо от сборника, и в самостоятельных переводах. Многие темы и сюжеты всех трех сборников нашли затем себе отражение у нас в русской устной словесности.
С самого начала XVII в. развивается у нас под влиянием юго-западной (украинской) литературы литературное стихотворство, получающее впоследствии распространение в самых различных слоях литературы. Сначала оно спорадически заявляет себя в некоторых повестях из эпохи крестьянской войны конца XVI — начала XVII вв. отдельными рифмованными строками, либо вклинивающимися в прозаическую речь (напр. в «Повести о честном житии царя Федора Ивановича» патриарха Иова, у автора «Иного сказания», у Авраамия Палицына, Симона Азарьина), либо кроме того замыкающими собой прозаическую статью, как у Катырева-Ростовского. Вслед затем мы встречаемся с более систематическими опытами виршевого творчества, представляющими собой большей частью то же малоискусное соединение рифмованных строк, — у кн. И. Хворостинина, кн. С. Шаховского, Ивана Наседки, Антония Подольского и др. Литературно организованный силлабический стих проникает к нам во второй половине XVII в. как результат деятельности в Москве киевских ученых, преимущественно Симеона Полоцкого. Ему принадлежат стихотворное переложение Псалтири и очень большое количество стихотворных произведений, собранных гл. обр. в двух сборниках — «Рифмологион» и «Вертоград многоцветный», составленных в 1678—1679. В первом сборнике помещены стихотворения, написанные по поводу различных событий в жизни царской семьи и царских приближенных, а также две школьные драмы, во втором собраны многочисленные, расположенные по алфавиту стихотворения самого разнообразного характера, в том числе такие, которые сатирически изображают различные стороны современного писателю быта. Поэтика виршей Симеона Полоцкого во многом предваряет поэтику стихотворства классицизма и тематику классической оды. По следам Полоцкого пошли его ревностный ученик Сильвестр Медведев, сменивший своего учителя в роли придворного стихотворца, плодовитый Карион Истомин и Тимофей Каменевич-Рвовский.
Во второй половине XVII в. появляются у нас и первые образцы драматической литературы. К 1672 относится начало светского русского театра, создавшегося всецело под влиянием зап.-европейской театральной практики. Одновременно с поисками за границей режиссеров для русского театра, оказавшимися в конце концов безуспешными, царь Алексей Михайлович поручил завести переговоры с Немецкой слободой об организации театра. Во главе театрального дела стал пастор Иоган Готфрид Грегори, который в специально устроенной «хоромине» в селе Преображенском начал театральные представления. Первой была поставлена пьеса на библейский сюжет «Эсфирь», или «Артаксерксово действо», за ней следовали «комедии» «Товия младший», «Юдифь», «Жалостная комедия об Адаме и Еве» и др. В 1676, со смертью Алексея Михайловича, созданный по его инициативе театр прекратил свое существование, возобновившись только при Петре I, но уже в форме театра общедоступного, а не исключительно лишь придворного. Большинство пьес театра Грегори принадлежало к репертуару так наз. «английских комедий», обрабатывавших в полуэпической, полудраматической форме библейские и исторические сюжеты и изображавших и трагическое и комическое в сильно утрированных формах, используя при этом разнообразные театральные эффекты.
Почти одновременно появляются у нас и первые опыты школьной драмы под пером Симеона Полоцкого, а также Дмитрия Ростовского. В упомянутый уже стихотворный сборник Симеона Полоцкого «Рифмологион» вошли две такие драмы: «Комедия о Навуходоносоре-царе», написанная на библейский сюжет о трех еврейских отроках, вверженных в огненную печь, и развивающая тему старинного церковного обряда, так наз. «Пещного действа», и «Комедия притчи о блудном сыне», использовавшая соответствующий евангельский сюжет. Особенный интерес представляет вторая пьеса. Написанная по всем правилам школьной «пиитики», она однако чужда того аллегорического элемента, который обычен в этого рода произведениях. В ней нашла себе отражение живая современность — столкновение отцов и детей в эпоху начавшейся у нас европеизации «верхних» социальных слоев. Столкновение это разрешается в пользу умеренно консервативной традиции отцов, обуздывающей радикальные индивидуалистические инстинкты молодого поколения. Пьесы Дмитрия Ростовского («Рождественская», «Успенская» драмы и др.), написанные, так же как и пьесы Симеона Полоцкого, силлабическим стихом, в отличие от последних характеризуются обилием аллегорического элемента и пристрастием к отвлеченностям. В школьные драмы обоих авторов между отдельными их актами вставлялись обычно «интермедии», или «междувброшенные действа», представлявшие собой забавные бытовые сценки, дававшие возможность зрителю, утомленному серьезным материалом основного театрального представления, развлечься и отдохнуть. Таковы были формы развития литературы класса феодалов-крепостников, приверженцев и опоры московского самодержавия. Но наряду с этой линией в XVII в. развивалась и линия посадской, мещанской литературы. Последняя завоевывала старые литературные жанры, создавала новые. В новых условиях такой наиболее устоявшийся жанр древнерусской литературы, как житийный, приобретает новые особенности. Мы имеем своего рода снижение жанра, сближение его с автобиографической повестью. В житийную литературу этого рода проникают элементы реализма и оппозиционности в отношении феодального гнета.
Наиболее ярким и показательным образцом житийной литературы в ее пути к реализму является житие идеолога и вдохновителя старообрядчества протопопа Аввакума, им самим написанное в промежутке от 1672 до 1675. Являясь выразителем интересов и чаяний по преимуществу социально ущемленных слоев мелкого и среднего духовенства, посадского люда и крестьянства, Аввакум совершенно неприкрыто насыщает свое «Житие» элементами злободневности, внешне выступающими у него под знаком борьбы за традиционные устои религиозного обряда. Каноническую форму жития с ее тематическими и стилистическими шаблонами он превращает в полемически заостренную автобиографию, написанную в большей своей части, как и многочисленные другие его произведения, разговорным языком своего времени, с обильным привнесением диалектологических особенностей его родного говора. Сохраняя кое-где условные черты житийного повествования, Аввакум на каждом шагу нарушает их широким введением в рассказ картин быта своего, своей семьи и ряда живых исторических деятелей, с которыми ему приходилось так или иначе сталкиваться. «Житие» насквозь проникнуто вниманием к реальной человеческой личности, к ее индивидуальным судьбам.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
