74182-1 (639747), страница 4

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

Две основные церковно-монастырские группировки, оформившиеся окончательно во второй половине XV в. и представленные, с одной стороны, «иосифлянами», возглавлявшимися игуменом волоколамского монастыря Иосифом Саниным, с другой — «заволжскими старцами», «нестяжателями» во главе с Нилом Сорским, определили собой характерные особенности идейного содержания житийной литературы, формально развивавшейся по традиционным схемам старого византийского шаблона. Эти группировки в среде духовенства отражали наметившиеся к этому времени трения между дворянством, — частью господствующего класса, стремившейся к феодальному объединению, и боярством — защитниками старой независимости отдельных княжеств. В зависимости от того, к какой из этих двух группировок принадлежал автор житийной повести, содержание ее, заключавшееся в характеристике святого и в общей ее направленности, было различно. В одной группе святой в своем мировоззрении и в своей практике был приверженцем внешнего, чисто обрядового благочестия и всякого «писания» вообще, критически не осмысляемого, часто смешиваемого с апокрифом и легендой, защитником права монастырей на обогащение земельными угодьями и денежными капиталами, непримиримым противником еретиков и всех инакомысливших, сторонником светской власти и апологетом политической мощи московского князя. Таковы иосифлянские жития XV в., напр. житие Пафнутия Боровского и др. В другой группе у святого на первый план выдвигалось стремление к внутреннему самосовершенствованию и критическое отношение к «писанию», заставлявшее его строго отделять подлинно авторитетное с точки зрения христианской догматики от всего сомнительного и вовсе неавторитетного, отрицательное отношение к монастырскому «стяжательству», терпимое отношение к еретикам и сочувствие к закабаленному крестьянству, наконец сдержанно-независимое отношение к княжеской и вообще светской власти. Такой тип святого фигурирует в житиях Дмитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого и др., созданных в конце XV — нач. XVI вв. и вышедших из среды «заволжских старцев».

Процесс исторического развития, шедший в направлении утверждения московского самодержавия, предопределял победу иосифлянства в этой борьбе, которая сама являлась по сути идеологической победой московского самодержавия. По мере политического укрепления Москвы, рядом с новыми переводами из южнославянских земель переходит к нам и публицистическое содержание южнославянской «великодержавной» литературы и панегирически витиеватый стиль, в который облекаются памятники по преимуществу житийного характера. Образчики такого стиля представляют уже отмеченные выше «Слово похвальное инока Фомы» и повесть «О житии и преставлении Дмитрия Ивановича». Одной из видных фигур иосифлянской ориентации, писателем, воспринявшим новую южнославянскую стилистическую манеру, был Епифаний, весьма искусный ритор, прозванный Премудрым (ум. ок. 1420), автор двух житий — Стефана Пермского и Сергия Радонежского. Особенно показательно в литературном отношении житие Стефана Пермского. Епифаний, как это явствует из текста жития, лично знал Стефана Пермского, но, несмотря на это и на то, что житие было написано вскоре после смерти Стефана (ум. 1396), конкретные биографические факты в нем немногочисленны и в большинстве случаев не выходят за пределы того литературного шаблона, который издавна установился для такого рода произведений (благочестивое детство, любовь к чтению «божественных» книг, усердное подвижничество и ревность в пропаганде христианской веры и в конце — благочестивая кончина). Главный «подвиг» Стефана, прославленный Епифанием, — обращение зырян (коми-пермяков) из язычества в православие. Главное в житии — пышнориторический и многословный панегирик Стефану, по собственным словам Епифания, «плетение словес». В том же направлении развивается деятельность и югославянских выходцев — в первую очередь митрополита Киприана (последняя четверть XIV и нач. XV в.), повидимому болгарина, и серба Пахомия Логофета (XV в.), прожившего в России около 50 лет. И тот и другой приобрели известность гл. обр. в качестве агиографов. В связи с нарождавшейся идеологией Москвы — третьего Рима, идеологией, утверждавшей объединительные тенденции Московского княжества, потребность в широком развитии житийной литературы, укреплявшей позиции церковного превосходства Руси, стала на очередь дня; и южнославянские выходцы оказались людьми весьма нужными, тем более, что они очень быстро приспособлялись к тому публицистическому заказу, который им давался. В конце XIV в. Киприан в духе новой витийственной манеры переделал житие своего предшественника по кафедре, Московского митрополита Петра, написанное ростовским епископом Прохором. Гораздо более плодовитым, чем Киприан, писателем был Пахомий Логофет. Ему помимо других писаний принадлежат переделка и составление ряда житий московских и новгородских святых и написание в честь их похвальных слов и служб. Впрочем в зависимости от того, по чьему заказу писал Пахомий — Москвы или Новгорода, его жития обслуживали московские или новгородские интересы. Из московских житий Пахомия наиболее значительны жития Сергия Радонежского, митрополита Алексея и Кирилла Белозерского, из новгородских — Варлаама Хутынского, архиепископов Иоанна и Евфимия. Нравоучительный панегиризм — основная особенность житий, написанных Пахомием; в риторических украшениях речи он заметно превзошел Киприана.

Для центростремительных сил дворянской части господствующего класса феодалов, равно и для объединительных тенденций церковной иерархии характерно было выдвижение идеи Москвы, наследницы Византии и опекательницы попранной «агарянами» православной «святыни». Завоевание турками Константинополя в 1453 вызвало появление ярко насыщенной элементами воинского стиля, незаурядной по своим художественным качествам «Повести о Царьграде» Нестора-Искандера, как раз проводившей эту тенденцию. Повидимому в конце XV в. к нам переходят сложившиеся в Византии для обоснования идеи преемственности ею всемирно-исторической царской власти повести об основании Навуходоносором нового Вавилона и о добывании византийским царем Львом-Василием из Вавилона знаков царского достоинства. Несомненно уже на русской почве в число трех послов, отправленных в Вавилон за царскими регалиями, включается русский и указывается на то, что среди надписей на лестнице, ведущей в Вавилон, была надпись и на русском языке. Естественным дополнением повестей о Вавилонском царстве уже всецело на русской почве является «Сказание о князях владимирских», возникшее приблизительно тогда же и принадлежащее, весьма возможно, перу Пахомия Логофета. Начинается «Сказание» от Ноя и затем доводит изложение до царствования Августа-кесаря, который, устраивая «вселенную», послал своего брата Пруса на берег Вислы, в страну, названную по имени Пруса, Прусской землей. Потомком Пруса и следовательно Августа-кесаря был Рюрик, призванный новгородскими мужами на русское княжение. Четвертое колено от Рюрика — князь Владимир, «иже просвети русскую землю святым крещением». Четвертое колено ог Владимира — киевский князь Владимир Всеволодович, отправляющий свое войско на Царьград. Чтобы спасти город от завоевания войсками Владимира, греческий царь Константин Мономах послал русскому князю свой царский венец, «крабицу сердоликову, из нея же Август царь римский веселяшеся» и иные царские дары «на славу и честь» Владимиру и на венчание его «вольного и самодержавного царствия». Венчанный рукой Неофита, Владимир «наречеся Мономах, царь великия России», и с тех пор тем царским венцом венчались князья владимирские (т. е. московские). Вариацией «Сказания» является послание монаха Спиридона Саввы, написанное в начале XVI в.; «Сказание» легло также в основу соответствующих статей на тему о происхождении царской власти в России, вошедших в «Родословие великих князей русских», в хронограф «Степенную книгу» и позднейшие летописи. Особенную популярность оно приобрело при Иване Грозном, отразившись и в песнях, связанных с ним. В одной из них Грозный говорит:

Есть чем царю мне похвастати:

Я повынес царенье из Царя-града,

Царскую порфиру на себя одел,

Царский костыль себе в руки взял.

По связи с практикой московских самодержцев в последней четверти XV в. появилась у нас повесть о мутьянском воеводе Дракуле, прославленном своей необычайной жестокостью. Вопрос о том, является ли она оригинальной или переводной, спорен. Как бы то ни было, повесть возникла под сильным влиянием какого-то западного образца, вернее всего — немецкого, типа летучих листков или брошюрок, и особое значение получила при Иване Грозном, напоминавшем современникам Дракулу своей необузданной жестокостью.

Борьбе за московское самодержавие была подчинена и организация в Москве летописного дела. На основе митрополичьей хронографической компиляции 1423, так наз. «Владимирского Полихрона», в 1442 Пахомием Логофетом создается хронограф, проникнутый московской великодержавной тенденцией. Он дошел до нас в переработках начала XVI в., из которых важнейшей является хронограф в редакции 1512, принадлежащей старцу псковского Елиазарова монастыря Филофею, в своем послании к вел. кн. Василию Ивановичу окончательно сформулировавшему идею Москвы — третьего Рима.

Около половины XVI в. заканчивается поглощение Москвой отдельных вотчинно-феодальных областей, сливавшихся в единое московское государство с централизованной властью самодержавного московского царя, опирающегося на основную массу феодального служилого дворянства и вступающего в энергичную борьбу с крупными феодалами-княжатами и боярами, отстаивающими старые формы феодальной раздробленности. Продолжавшаяся политическая борьба между различными группами господствующего класса московского общества находила себе выражение в литературных памятниках, насквозь проникнутых теперь совершенно незамаскированной публицистической тенденцией и полемически заостренных. Виднейшим идеологом дворянства в эпоху Грозного является Иван Пересветов, приехавший на Русь из Литвы около 1538 и заявивший себя во второй половине 40-х гг. XVI в. как автор нескольких публицистических повестей и челобитных к Ивану Грозному. В тех и других он является апологетом самодержавного государства, защищающим в первую очередь интересы дворянства. В «Сказании о царе Константине», изображая гибельное влияние византийского боярства на царя Константина и на судьбы Византии, Пересветов аллегорически показывает засилье боярской клики в пору малолетства Грозного. В «Сказании о Магмет-Салтане» в замаскированной форме представлена целая политическая программа предвосхищающая позднейшие государственные реформы Ивана Грозного в частности учреждение опричнины. Из этой же дворянской среды что и произведение Пересветова, вышла и «Повесть некоего боголюбивого мужа», направленная гл. обр. против боярства.

Боярство в свою очередь выдвигает такого незаурядного публициста, как князь А. М. Курбский, автор писем к Грозному и «Истории князя великого Московского», написанных им после бегства в Литву (60—70-е гг. XVI в.). Литературное значение писем Курбского и его истории-памфлета — в ярком своеобразии его стилистической манеры, обнаруживающей в Курбском искусного оратора, умеющего сочетать внутреннее воодушевление речи доходящей до патетического подъема, со стройностью и строгой формальной логичностью ее построения. Он отстаивал в своих писаниях интересы боярства. Но такая позиция потомка ярославских князей в условиях тогдашней политической действительности была уже программой не сегодняшнего, а вчерашнего дня, и потому явно обречена была на неудачу.

Еще до Курбского (в 1553—1554) в качестве защитника боярских интересов выступил неизвестный автор публицистического памфлета, озаглавленного «Беседа преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев». Основная мысль памфлета сводится к тому, что царь должен управлять не при помощи «непогребенных мертвецов» — иноков, а при помощи гл. обр. бояр и не должен давать слишком больших привилегий воинам. Здесь сказалась оппозиция как иосифлянам — дворянской партии в духовенстве, так и воинству, в своей основе вербовавшемуся точно так же из дворян.

В XVI в., особенно начиная с конца первой его половины, наблюдается усиленный рост житийной литературы. Окончательно официально закрепившееся представление о Москве как о третьем Риме, средоточии православной святыни, выдвинутое идеологами московского самодержавия, побуждало прежде всего к увеличению количества святых, специально прославивших русскую землю, и к пересмотру подвижников пользовавшихся почитанием в отдельных областях еще до слияния этих областей в единое Московское государство. По почину московского митрополита Макария на соборах 1547 и 1549 производится сложная работа по канонизации новых святых, возведению святых местно чтимых в общемосковские и в результате пересмотра соответствующего материала деканонизации недостаточно авторитетных областных святых. Рассмотрение и упорядочение православно-русского олимпа потребовало написания и новых житий или исправления старых. Последнее шло как по линии идеологической, так и стилистической: нужно было весь агиографический материал облечь в форму того панегирически-торжественного стиля, который служил выражением победивших придворно-самодержавных тенденций. Как и в предшествующем веке, и теперь жития отражают однако не только официальную церковную идеологию иосифлянства (Волоколамский патерик, житие Иосифа Волоцкого, митрополита Ионы Кассиана Босого и др.), но и оппозиционную идеологию «заволжских старцев» (жития Ферапонта, Мартиниана, Иосафа).

В стороне от установившегося житийного шаблона стоит своеобразное житие, точнее поэтическая повесть о Петре и Февронии Муромских, возникшая в середине XVI в. весьма вероятно под пером публициста эпохи Грозного Ермолая-Еразма. В основу ее легла перешедшая к нам очевидно из Скандинавии устная легенда, соединившая в себе мотивы борьбы со змеем и вещей девы, отгадывающей загадки. Это повесть-житие в форме занимательного рассказа, богатого сюжетными подробностями, изображает жизнь двух любящих супругов — князя и крестьянки, — сохранивших любовь друг к другу до гроба, несмотря на враждебные происки бояр, не мирящихся с тем, что их княгиня — простая крестьянка. Автор, явно стоящий в оппозиции к боярству, в центре своего повествования ставит крестьянскую дочь, мудрую Февронию.

К середине XVI в. (1552) относится окончание работы Макария над составлением и редактированием грандиозного двенадцатитомного собрания произведений церковно-религиозной русской книжности как переводной, так и оригинальной, обращавшейся в многочисленных рукописях. Собрание это, известное под именем «Великих Четьих-миней» и существующее в трех списках, из которых наиболее полным (около 27 000 страниц большого формата) является список, предназначенный для московского Успенского собора, по первоначальному замыслу Макария должно было включать в себя исключительно лишь житийную литературу, но затем, по мере работы над ним, оно вобрало в себя книги священного писания, патриотическую литературу, проповедь, поучения и т. д., одним словом — всю наличную духовно-религиозную литературу в той мере, в какой она не вызывала тех или иных подозрений в своей религиозной и политической благонадежности. Впрочем в отдельных случаях в макарьевские «Четьи-минеи» попали и произведения апокрифические, если они существовали под заглавием иным, чем то, которое принято было в индексах «отреченных книг». Внешняя монументальность книги должна была символизировать монументальность и грандиозность идеи московского православного царства.

К «Четьим-минеям» примыкала окончательно сформировавшаяся вскоре после них (1563) «Степенная книга», составленная видимо царским духовником, священником Андреем, в монашестве Афанасием, по инициативе того же митрополита Макария. Располагая свой материал по степеням великокняжеских колен и излагая его в риторически-торжественном стиле, она ставила своей целью представить историю благочестивых русских государей, действовавших в единении с выдающимися представителями русской церкви, преимущественно митрополитами и епископами. Идее апофеоза Московского государства и московского царя как законного преемника власти кесаря Августа служили и общерусские летописные своды 40—70-х гг. XVI в., из которых наиболее значительными являются Воскресенский и Никоновский своды и в неполном виде дошедшая до нас грандиозная историческая энциклопедия, богато иллюстрированная множеством миниатюр, доведенная до царствования Ивана Грозного и известная под именем «Лицевого Никоновского свода», частично затем переработанного в так наз. «Царственную книгу».

Характеристики

Список файлов сочинения